Наталья ДАНИЛОВА. Папоротник зацвел.
«Жизнь наша в мире сем — не иное что, как непрестанное путешествие к будущему веку», — именно этими словами святителя Тихона Задонского можно передать главную идею романа Владимира Микушевича “Будущий год” (М.: Энигма, 2002).
«Издавна русская душа живет и пребывает во многих веках или возрастах сразу. Не потому, что торжествует или возвышается над временем. Напротив, расплывается во временах», — писал русский историк-богослов Георгий Флоровский. Мы все время меняем смысл своего существования под влиянием двух типов отношений к самим себе: в своем прошлом и в своем будущем. Возможно, поэтому несоизмеримые и разновременные душевные формации как-то совмещаются и срастаются между собой в нас. Мы всё стремимся к идеальному порядку вещей, который мыслим как вполне земной, но в России он еще не достигнут: как будто процесс сотворения мира еще не завершен, и нам еще предстоит довершить культурное и нравственное сотворение России.
В романе Владимира Микушевича идеальный истинный порядок вещей противопоставляется случайному и неистинному миру их материальных воплощений. В разрозненных, на первый взгляд, новеллах, как в причудливой мозаике, соседствуют несколько художественно-эстетических пластов, затейливо переплетенных между собой, но составляющих единую мелодию романа. Музыку не воплощенного, чаемого и прекрасного, но незримого, как идеальная Любовь, подобная неуловимому шелесту распускающихся чашечек потаенного цветка папоротника. Музыку того мига творения, когда «прошлое страстно глядится в грядущее»; мига, когда «нет настоящего, жалкого — нет», как писал А.Блок; когда бесформенность созидания содержит в себе все возможные формы «новой души, неизведанных сил», но не превратилось еще в нечто пойманное, оформленное, с неизбежным отпечатком застылости.
Герой первой новеллы романа «Будущий год» пытается математически выразить отношение настоящего, прошлого и будущего: «В будущем я склонен был видеть реализацию прошлого. С такой точки зрения будущее формируется по мере того, как прошлое накапливается и углубляется. …прошлое относится к настоящему, как настоящее к будущему. Таким образом, настоящее — это прошлое по отношению к будущему и будущее по отношению к прошлому. … я уподобил прошлое и будущее двум параллельным линиям, которые пересекаются в бесконечности, то есть в настоящем. …мы живем в будущем. Каждое ваше мгновение не только было, но и осталось будущим для целых поколений, в сущности, пожертвовавших собой ради этого будущего, то есть ради нашего настоящего… Будущий год уже наступил. Сейчас тоже будущий год». Другого героя романа Вл.Микушевича занимает проблема свободы и необходимости: «…именно случайность непоправима, а, значит, неотвратима. Неужели в человеческой жизни случайность и есть необходимость?.. Необходимость начинается с безвозвратного».
Духовный мир человека в борьбе с нашей жалкой повседневностью — основа художественного универсума романа. Человек воспринимается писателем как заведомо противоречивая сущность. Герои повествования, как и все мы, грешные, терзаются тем, что жизнь ускользает от них, и они порой не помнят ничего, кроме ее отдельных мгновений. «Что такое секунда, если Бога нет?» — отвечает на наши терзания мудрый автор, открывая нам пророческий смысл слова «со-временность»: «одновременность времен, синхронность настоящего, прошлого и будущего, когда род человеческий — это ты сам, являющийся каждым из тех, кто жил, кто живет и будет жить».
В потоке истории пульсирующе сменяют друг друга идеи раздробления человечества на враждующие части и всемирного его объединения. Идея единения людей с начала XIX века волнует русских писателей и мыслителей, в их числе были и Достоевкий, и Толстой. Лев Николаевич писал: «Единение всех людей, во имя общего всем людям, одинаково признаваемого всеми начала. А таким единением может быть только единение на той религиозной основе жизни, которая одна соединяет». Вл.Микушевич продолжает традицию русской классики. В новелле «Софьин сад» (вспомним роман «Война и мир») пчелиный рой — спасительный образ соборности мира: «В раю человек человеку — пчела, И ты пчеловек, если ты человек»; «…мы вымираем порознь, пока мы человечество — не пчеловечество».
Вл.Микушевич разбивает привычные представления читателя о сюжете, теме и герое. Выстраивая роман как органическое целое, он доказывает, что литература есть нечто более истинное, чем бытовая эмпирия жизни. Один и тот же текст автора, в зависимости от разных преломлений взгляда на пространство романа, приобретает различный смысл. Многослойность смыслов романа требует стереоскопичности взгляда: отдельные его новеллы необходимо прочесть многократного, т.к. они эстетически многоязычны. Читатель, склонный видеть лишь вещность предметов, примитивно толкуемых как «реалистические тенденции», при поверхностном чтении сотрет в своем восприятии все остальные пласты значений текста, придав им однозначность, выпрямит культурно-смысловые поля романа и тем обеднит его.
Эстетические концепции автора опираются на разные культурные традиции в прошлом. Прообраз композиции романа-мозаики можно найти и у Гёте («Годы странствий Вильгельма Мейстера»), и у Лермонтова («Герой нашего времени»); мистико-драматическую напряженность действия — в музыкальных шедеврах Вагнера. Поэтому, читая роман, вы с эстетическим наслаждением блуждаете по его художественному лабиринту (границы между отдельными сферами вымысла весьма запутанны и порой совпадают лишь на разных уровнях), разгадывая его внутреннее духовное пространство, воспринимая «чужое» как «свое», и невольно наталкиваетесь и в полном согласии с автором отмечаете границу, за которой — антимир, антикультура.
Новелла «Omnia Mea» («Все мое») — образное воплощение многоязычия и многоликости мира культуры, «ослепительно отчетливого в своей многозначности». Утрата «почерка», подмена творчества ремесленничеством, когда исчезает «разница между замыслом и осуществлением, основополагающая для духовной жизни прошлых эпох», — проблемы, которые ставит писатель, и задает прямой вопрос: «Не подвергается ли наша культура удручающей нивелировке»? Не скажут ли про нас наши потомки: «…не выдержали испытания лицом, числом и временем, …самоотождествились и потеряли свой почерк»?
Как культура «образует нашу душу», так ее образует и наш жизненный опыт, отлитый в воспоминания — «эти приступы дурноты, приступы искренности, приступы судьбы», которые порой подступают к сердцу так некстати. В «Последнем ролике» они образно воплощены в «островах Солнечного Пути». «Это мои острова, острова скитов, солнца и одиночества. Моя жизнь — остров Соло», — эти откровения героя новеллы можно отнести к духовной жизни любого творца, хотя в реальности всегда «главенствует мотив нищеты, бездомности и бесприютности».
В романе Вл.Микушевича щедро рассыпаны блистательно ограненные кристаллы мудрых афоризмов. «Двадцатый век — век неудавшихся актеров» — сколь точная характеристика нашего времени! В новелле «Игры с Христом» тонко проводится грань между ложью и истиной: подделкой, игрой в религию и глубоким христианским чувством: «Не может быть религии без веры, не может быть веры без правды, а сатана — дух лжи».
Несколько новелл, объединенных одним героем, борцом со злом — старцем Аверьяном, православным монахом, воплощают образ сегодняшнего страждущего мира, лежащего во зле. Причину мучительного раскола нашего бытия и сознания, его падения в бездну Вл.Микушевич видит в безвольном одичании человека, которым движет лишь животный страх выживания: «Я понимаю, людям просто не хочется жить. Страшно всем и каждому» («Великий Маф»). И вот тогда наступает «Эра волка», эра подчинения человека чужой и «нечистой» воле: «Недаром всегда считалось, что явлению Антихриста (зверя) будут предшествовать волчьи набеги на городские улицы». Государство превращается в «Империю козла» (коррумпированные политики подобны, по мнению писателя, насильникам и убийцам), где большинство его подданных — «оглашенные», поддавшиеся «нечистому» соблазну.
Надежда Вл.Микушевича на обновление мира связана с теми, кто остался в храме: они «с болью сердца и упованием ждут, когда эти новые оглашенные окончательно присоединятся к верным». Да, мы еще верно храним от разной нечисти в потайном месте священную Чашу Грааля («Око Денницы»); и у каждого из нас еще стоит «одесную» Ангел Хранитель, главное — не поддаваться соблазнам, не путать его с тем, кто «ошую» нас («Ваня Ванцетти»); а в душе цветет Любовь (только надо ее разглядеть у себя и у других), которая «больше всего прощает» и «в прощении больше всего нуждается». «Бог есть Любовь… Вот она, Твоя суть, Господи!», — если бы мы все это постигли и уверовали, как героиня последней новеллы «Любовь сегодня» — то непременно «папоротник зацвел» бы, несмотря ни на что, а «зверь» был бы повержен.
