Геннадий СТАРОСТЕНКО. Просветитель, приди
Она ходила в школу далеко – за восемь километров. Из Кузьминского, что стоит на Малой Сестре, до Иосифо-Волоцкого монастыря. Свои его нередко называли просто Теряевским . В те года в нем вместо иноческих келий были школьные классы. Мои сомнения (в том, что восемь, а не, скажем, пять или шесть), рассеялись, когда три года назад мы побывали с мамой у нее на родине под Волоколамском, и я замерил расстояние примерно. На спидометре оказалось побольше. Дорога до Кузьминского почти прямая, если не считать выезда на нее от монастыря через Теряево.
В школу она пошла в 43-м, так и проходила многие годы по восемь км туда и восемь обратно. Не одна – с другими детьми, конечно, но все же… Я и сам потом лет семь протопал в школу через лес и Красный поселок, что на Глебовке под Истрой (и выходило где-то по два с половиной км в один конец), но это все же не восемь, это семечки…
Обитель основал Иосиф Волоцкий – у Волока Ламского. Тот самый, что в конце пятнадцатого века (еще до колумбова отплытия, совпавшего, кстати, с изгнанием иудеев из Испании в 1492 году) подвигнулся на борьбу с «ересью жидовствующих». Вместе с архиепископом новгородским Геннадием ему удалось одолеть ту тяжелейшую напасть в русской жизни, что пришла в новгородскую Русь с иудеем Схарией - в свите литовского князя Михаила Олельковича. Захвачены им были даже и верхи – и в церкви, и у самого великого князя в теремах… Волоцкий был не только воитель со злом, но и проповедник редчайшего дара, и написал удивительную книгу – «Просветитель». С древнего она переведена на современный язык, читается взахлеб и с упоением.
Смотрю на мамину фотографию – года 44-го или 45-го… На ней она с двоюродной сестрой Валей (обе в валенках, мама справа, - тетю Валю я потом еще звал «Кленей», потому что «крестная» моя). Сколько добра в этом фото, сколько доверия детского к жизни, сколько обещаний будущего счастья, но и характера и твердости душевной, сколько света в глазах…
Две тоненькие русские девочки – из сердца русской земли, с посланием к ее будущему, так и не оправдавшемуся во многом… Почти счастливые – война-то ведь скоро кончится, а значит придут с фронта отцы, пусть и не ко всем…
Неужели это все кончилось неделю назад – и теперь остались только фотографии? И я уже ни болезни от нее не отведу, ни сам не защищусь одним ее присутствием в этой жизни от внешних моих злоключений? И ведь единственное оправдание погибели этого чуда красоты человеческой, детской – в том, что она все же пребудет в других воплощениях… В том, что необходимо продолжится в поколениях… А у меня вот детей не случилось. То в молодости идеал искал, то во мне самом его не находили, то с неправдами мирскими воевал самозабвенно, то все ездил за правдами в Сибирь-нашу-матушку… Да и русской бездетности имя теперь легион…
Выходит, предал я род? Или настоящие женщины не нашли во мне достоинств истинных? Или род уже иссякает – и сам я всего лишь знак судьбы и печали?
И горько, и тяжко от этих осознаний – и мне уже никогда не увидеть в своих детях черты любимой матери. Мать и простила мне мою судьбу, а отец все корил меня этим. Я ведь старший в семье, есть еще брат и сестра (слава Богу, у той есть дочка). А брат вот так и живет бобылем. Что с меня за пример?
И стыдно мне, давно увязшему в болоте сочинительства, а куда денешься? Вот и на всех фотках родни по материнской линии вижу силу крестьянского духа, устремленность к свету, какую-то нордическую стать в самой исконной русскости. Люди простые, а сколько достоинства, сколько благородства в ликах Зыковых и Дударевых. В рабстве-то их предки не были, вот разве что у Господа… земли-то были монастырские…
Посокрушаюсь – снова вспомню образ матери. Начавшись в классах-кельях у Волоцкого, в классах ее жизнь и продолжилась. Училась в Москве геодезии. С выпускницей геодезического техникума Тамарой Дударевой отец мой встретился в геологической партии в тайге под Улан-Удэ. Приезжал туда на побывку к сестре, жене геолога. А потом и пединститут окончила. Вела физику в школе – когда-то в городе Горьком, потом в Электростали (а в Горьком несколько лет и в женской колонии преподавала – характер позволял ей). А потом, как годы подошли, перебралась в старый домик родителей и стала уже коз воспитывать. Учить их премудростям козьей жизни не нужно, тут в них все сама природа вложила, они сами доки, а вот повоспитывать да построжиться на этих природных озорников можно. (Собаки и кошки – это уже само собой). И старела потихоньку. Многие годы незаметно – а потом неумолимо.
Впервые я понял, что мать моя не вечна, лет семь или шесть назад. (Тогда эта догадка по-настоящему еще не устрашила). Как стала припадать на ногу и за клюшку взялась. А года три тому и от коз отказалась – силы не те. Рассказывала мне, как в войну мать водила ее пешком от Волоколамска до Глебовки. Быстро и легко прошли – а ведь это многие десятки верст. О других печалях – и не только, частенько и о радостях. А я ведь знал ее мать не хуже ее самой. Я же рос и воспитывался у бабушки до семнадцати годов. В том же домике – в тех же Холщевиках.
Как случилась, что бабушка Маша моя уговорила дочь оставить ей на годок меня годовалого, я и не знаю. Да что ты будешь его таскать с собой, младенца, по гарнизонам – жена военного? Так я и прижился у бабушки – при дедуле, дважды горевшем в танке на войне и потерявшем свой Орден Красной Звезды через дырку в кармане пятилетнего внука, при скотинке – от коровы и менее. Так и в школу стал далеко ходить – по следам матери.
У бабушки Марии Степановны и было-то три месяца образования. Все вспоминала мне, как учитель приходил, еще в канун революции, и уговаривал ее мать Матрену Гавриловну вернуть дочку в школу, убеждая, что способная она к наукам. Та отвечала строго: «Писать уже выучилась – а так она мне лучше пряжи напрядет». Никогда не забуду бабушкины руки в глубоких черных трещинах от крестьянского труда.
Зятя своего Мария Степановна не жаловала – щупловат, мужской стати маловато, и форма красивая военная не оправдывала его несовершенств. Теща, впрочем, всегда без малейшего труда обнаружит изъян в своем новом предмете родства, закон жизни. К отцу и я теперь в большой претензии – за то, что отправил мать в больничную палату лечить обычный бронхит. Устал – захотелось отдохнуть от ночных бдений при постинсультной больной, и младшие поддержали его в этом решении. Да только два полных курса мощных антибиотиков обрушили то немногое, что связывало ее с бренным миром. А самое главное не в этом. Согласия самой матери не спросили, привычно рассудив, что оловянный солдатик стойкий. Отвезем – подлечим. А стойкости-то прежней не было, как и дара речи оставалось лишь на треть. Пугали ее больничные стены и крикливые тетки в халатах уже больше самой болезни. Прости мне, Господи, обиды, но и не во всем твоя воля – что-то ты и попускаешь.
А я ведь поклялся матери, что никогда больше не отпущу ее в больничные стены, крашеные и холодные. Ее ведь с апреля по июнь по трем больничным адресам мы побросали, по реанимациям – ее уже трясло от вида медсестер со шприцами и системами. А дома ничего – и стала уже чуточку в себя приходить.
Нельзя же так слепо верить в современную медицину российскую, жестоко разрушаемую под бравурные вопли Останкина! Есть в ней, остались и святые люди, не спорю – но система-то сама… И если уж суждено было уходить в тот мир матери – то своим чередом. Но в сентябре меня рядом не было, я был в отъезде…
Тогда в апреле накануне мать мне позвонила, кажется, во вторник к вечеру: «Не случилось ли чего? Ты ведь приехать обещал?» «Да я ж три дня как от вас, мам. Все в порядке – завтра буду». На следующий день приехал – и два дня разваливал теплицу, которую отец сооружал когда-то как всегда добротно, вогнав в нее не одну сотню гвоздей. За все это время мать не поднялась с кровати и к пищи не притронулась – но была в сознании, хоть и слаба. Так и увезли в воскресенскую больницу (куда и прежде моих стариков умирать увозили) – в ту самую, после работы в которой доктор Чехов навсегда отказался от врачебной практики. Где и я родился в 58-м.
А еще за два дня до этого вышла статья про мать с отцом в «районке» - на всю полосу. С броским названием - «И МОЕ СЕРДЦЕ ЗАНЯЛА ТАМАРА». Грамматических ошибок в ней было множество – такая у нас нынче журналистика: приезжала бой-баба на джипе, из «Истринских вестей», набрала большую кучу личных фото, которые и увенчала этой лубочной фразой. Надо же радовать ветеранов – да подвязывать их как-то к реалиям нео-буржуинства. А мама тонко чувствовала – что можно предавать огласке, а что надо таить про себя или стоит поведать в узком кругу.
Да я ведь и начинал свой путь в журналистику в этой газете – еще в 73-м, четырнадцатилетним юнкором. Называлась она «Ленинский путь». Помню свои первые публикации – «На старте спортивная юность», «Формула Гаусса»…
Помню, как в самом начале 60-х, году примерно в 62-м, мама взяла меня с тетей Валей в Брыково – и там они стояли вкруг и перекидывали волейбольный мяч в компании таких же молодых и счастливых друзей. А там ведь и Морозова гора была рядом, через речку Маглушу – с кладбищем, на котором мы ее теперь упокоили…
А однажды они с отцом брали меня на год в Горький – в свою «однушку» в автозаводском районе. А мне уже на год больше – лет уже пять или шесть. И вот как-то меня мама привела в кафе во дворце культуры автозавода. В высоченные окна светило солнце – и я пил лимонад из большого фужера, а пузырьки в этом пронзенном солнцем фужере откреплялись от стенок и взлетали к поверхности, приятно щекоча ноздри… Вот ведь счастье-то…
За пару дней до смерти матери амбулаторный местнрый доктор Сардана Афанасьевна (говорят, якутянка) убежденно сказала: «Она ушла от вас в глухую оборону…» Эх, мама-мама, ты прости, что не отстоял тебя у своих же, любивших тебя, но не очень-то и понимавших твои беды… Прости, что нет в нас согласья – ни в семье, ни вообще в русском мире… Вот и брат родной давно не на моей стороне – и ездит каждый год в город Денвер к троюродной сестрице, виолончелистке. Та была когда-то Поросятникова, а стала Огранович. Да Поросятниковой и не уехала бы.
Там цивилизация, там красиво, там все рационально, разве что постреливают иногда… И в соседние штаты его свозят на экскурсии, и всегда объяснят, почему такие как я – скучные и непроходимые ретрограды… И того же рода публика, что и у нас, клянет в их СМИ Россию – как и у нас Америку…
Сам ли я плох, что брат мой зол на меня и что не способен объяснить ему все должное – ни о красоте рода, ни о новых ересях против него?
На поминочках мать хвалили – за убежденность, твердость принципов и врожденную порядочность, за красоту и человечность, что нрава доброго и светлого была, что школьники у нее любили собираться, когда служила просвещению. И в этой благостности как-то все умилились, попили-поели и успокоились. А мне вот легче не становится. И не то чтобы я обиды на своих же таю, а потому что в общем символе вижу и жизнь ее, и самый уход из нее, и все в этой фотографии… И тети Вали давно уже нет (а единственного ее сына горькая взяла), а теперь и матери моей не стало. А так ведь и сидел бы с больной-то годами – и по голове поглаживал, и за руку все держал бы…
Да где же ты, Иосиф Волоцкий? Явись же – ведь не просто так, не по прихоти случая мама моя за восемь верст к тебе ходила много лет. И в дождь и в стужу – много-много лет. Или дух свой яви – верни нам эту красоту, что влил когда-то в этих русских девочек, или посланца от себя пришли, наделенного новой силою: чтоб отодвинуть, отмести все братские раздоры, в том числе и великие, что затевают жидовствующие уже безо всякого стеснения. Те, что только и способны стравливать народы, блуждая по земле и восторженно творя злокозненные свои антисистемки, что только и готовы с коренными этносами на минуту слиться в упоении чужим раздором, нещадно улюлюкая и понося с телеиглы да предавая поруганию братские узы народов – и оттуда и отсюда, растлевая и упрощая ткань бытия, вгоняя в новые предрассудки и варварство…
Где же ты, великий проповедник, способный обличить неправды стяжателей и лживых вещателей, неправды новых бояр и царечка, могущий словом своим воссоздать красоту нашему порушенному миру? Приди в этот мир – возроди нам его, сними с нас заклятье уныния.
На илл.: Мама и Валя
