Басим АЗ-ЗУБИ. Два рассказа

ТУНИССКИЕ ПОРТРЕТЫ

Памяти Мухаммеда аль-Буазизи[1]

Злая судьба

В некотором царстве часто меняли министров, и вот одно из министерств, ничем не отличающееся от прочих, возглавил тринадцатый по счету руководитель. В кабинете министра на тринадцатом этаже он обнаружил ряд портретов своих предшественников, все – черно-белые, ибо правили эти люди в эпоху, когда власть на земле еще только зарождалась.

Министр был суеверен и решил перехитрить судьбу, заказав себе первый в истории человечества цветной портрет. Он думал, что таким образом избежит участи динозавров.

Счастливая судьба

Однако, не прошло и тринадцати месяцев, как кабинет министров пал. Новый министр не был суеверен, он просто увидел, что на стене для его, четырнадцатого, портрета места нет: стена закончилась. Тогда он решил, как индейцев в резервацию, переселить портреты в другое помещение и объявил: «Подходящее место для бывших начальников – зал приемов». Таким образом, он, вполне скромно, но гарантировал и своему облику свободную площадь, ибо зал для приемов имел три дополнительные пустые стены, и их можно было заполнять столь долго, сколь пожелает Всевышний.

Бретер

После него сменилось еще пять министров, но ни один из них даже не заглянул в зал приемов и вообще не знал о наличии портретов, которые ютились на стенах в безмолвии и безлюдье, лишенные счастья увидеть преемников. И вот вступил в должность Людовик XIX, как прозвал его один злопыхатель, ибо министр этот по счету был девятнадцатым и любил повторять горделивое «министерство – это я», по образцу французского короля, заявлявшего, что «государство – это я». Этот министр, до того, как занять свой пост, был обычным простым человеком, но любил посещать высоких чиновников, поздравляя их с назначениями, причем слюна зависти текла у него всякий раз, как он слышал звонок, открывающий заседание кабинета.

Людовик сидел в баре, когда ему позвонил очередной глава кабмина и объявил о новом назначении. Он вначале решил, что ослышался. Потом хмель слетел с него и заменился апломбом. Одним из первых деяний министра-Людовика было – заказать собственный портрет в лучшей студии страны, а также распорядиться о перемещении всех портретов из зала приемов в конференц-зал на первом этаже. Это гарантировало, что их заметят и коллеги-чиновники, и журналисты, и прочие гости. Собственное изображение он сделал пышнее всех прочих: поистине, портрет цвел как одинокая роза на развалинах.

Но портрет царствовал недолго. Вновь сменился кабинет, и Людовик вылетел. Тридцати шести дней правления оказалось недостаточным, чтобы поменять человеческую природу, хотя хватило для получения пожизненной пенсии и прозвища на веки вечные.

Достойные руководители

Новый министр в конференц-зале не нашел места для своего портрета, ибо там было много окон. Кроме этого, и портрет красивый был проблематичен (ибо он был отталкивающего вида карлик), потому он высказал идею убрать портреты вообще.

Данная мысль, однако, вызвала общий протест. Один недоброжелатель угадал подоплеку идеи министра и предложил иную меру: обязать одного художника выполнить все портреты в единой манере, а не так, что каждый министр изображен на свой лад. И разместить их при входе в здание: пусть посетители знают «достойных руководителей»! (Были, мол, «достойные», а нынче?)

Министру-карлику идея понравилась, но вот беда: при входе-то не так много было места, и портрет его пришлось повесить в нижнем ряду.

На следующий день все в министерстве были в шоке, ибо на портрете карлика красовался след подошвы. Попытались стереть, но лишь запачкали больше. Управделами заперся для совещания с коллегами, и возникла министерская комиссия по расследованию, однако результатов она не добилась, не договорилась даже о том, признавать ли вообще факт осквернения портрета и докладывать ли о нем. Как такое доложишь? Может, есть иной выход?

Выход на улицу

Нашелся и здесь злой советчик и воскресил идею отменить портреты как таковые. Вместо них он предложил повесить одну мемориальную доску с именами и сроками правления начальников. Возразили: не будет ли похоже на надписи на могилах? (Да и портреты кое-какие напоминали кладбищенские, в чем, видимо, и цель была коварных художников!) Все решил, как всегда, дефицит места на стене; в общем, министр против мемориальной доски возражать не стал.

Однако повесить доску при нем не удалось, ибо уволен он был с треском и ушел, хлопнув дверью. А, между тем, парадная доска была готова. Однако новый шеф запретил ее вешать, так же, как и портреты, которые оказались на заднем дворе министерства среди всякой рухляди.

Бродячий торговец

Во двор министерства забрел торговец-зеленщик и наткнулся на эту доску. Он был неграмотен и ничего не понял кроме того, что это был большой деревянный щит, получше тех фанерок, которыми он надставлял тележку чтобы выложить побольше овощей и фруктов. Министерский завхоз проявил понимание и отдал мемориальную доску в обмен на ящик помидоров.

Однако радость бродячего торговца длилась недолго – до полицейского патруля. Офицер полиции прочел на доске имена и нашел среди них своего родственника. И тут же обвинил зеленщика в краже доски. Тот клялся страшными клятвами, что доску не крал: ее, мол, предназначали для уничтожения.

Это еще больше оскорбило полицейского, который не мог допустить, что его родственника ждет забвение. В гневе он опрокинул тележку торговца, тот поднял крик, а полицейский пустил в ход кулаки. Отмутузив зеленщика, он удалился, не зная, какой огонь разжег в его уязвленной душе.

Развязка

Под вечер на задний двор министерства пробрался человек и наплескал на сваленную рухлядь керосина. Напуганные глаза вымерших министров-динозавров смотрели на то, как он чиркнул спичкой и запалил огонь. И загорелись рамы и портреты, и ни одно лицо не уцелело. Ветер раздул пожар, и вспыхнули посадки деревьев вокруг, а потом и здание… Пожар все разрастался, и люди высыпали из близлежащих домов, чтобы самим не сгореть ненароком.

Пожар продолжается

На пожарище нашли останки сгоревшего зеленщика. Объяснить это толком не смог никто. Некоторые говорили, что он кинулся в огонь в знак протеста, мстя оскорбившему его полицейскому. Другие утверждали, что торговец сам поджег министерство, а погиб по неосторожности. Соседи продавца овощей любили его и отрицали его вину, обвиняя в поджоге, наоборот, тайную полицию.

Единственная несомненная вещь заключается в том, что огонь не потух. Под грудой камней и сгоревших деревьев до сих пор тлеют угольки, и, стоит кому-нибудь раскопать их, стоит ветру дунуть на них, как огонь загорится вновь. И никто не знает, когда и как он потухнет.

ТРИ СЛЕЗЫ ПО БАГДАДУ

Водителя, который вез его из аэропорта, больше всего удивило, что слепой хорошо знает дорогу. Когда подъехали к городу, пассажир объявил:

- Вот и Эс-Салт. Сейчас въедем в город, а с площади – наверх, в Джад.

Они поехали по узким улицам, и пассажир указывал, откуда заехать и куда свернуть. Вот и нужный дом с железными белыми воротами, от которых к улице спускаются десять каменных ступенек, над внешней стеной нависает иракский жасмин с его пьянящим запахом, ветви его переплелись с «маджнуном» – бугенвиллией, с ее яркими цветками, а там и виноград на трельяже, позади всего этого виднеется древняя смоковница. Выйдя из машины, пассажир быстро поднялся по ступенькам, не пользуясь тростью, как если бы был зрячим.

Как ни пытался водитель втянуть его по дороге в разговор, ничего не вышло, тот разгадал его замысел.

- Послушай, друг! До Эс-Салта путь недалек, и мне не нужно тебя развлекать. А вот если есть Коран в записи, давай послушаем. Я не в настроении болтать, прошу извинить.

Властность в этом голосе заставила водителя задуматься. Не произнеся больше ни слова, он включил запись Абд аль-Басита:

- …Вот сказал Юсуф своему отцу…

Водитель не увидел никакого выражения в глазах слепца, словно бы глядящих за край бытия. «О Аллах, я люблю этот голос! Однако зачем он напоминает мне о Юсуфе? Его может сожрать волк; его бросили там одного…»

Они оба погрузились в слушание Корана, пока слепец не объявил, что прибыли в Эс-Салт.

Он постучал в ворота. Они те же, он узнает их запах. Сердце забилось в ожидании голоса матери или сестры. Как они тут, спустя двадцать пять лет? Конечно, сильно постарели… Есть ли дома хоть одна из сестер или кто-то из их детей? За дверью раздался незнакомый женский голос:

- Кто там?

- Я, Галиб.

Долго тянулось молчание – бесконечно долго. Женщина за дверью разглядывала его через линзу глазка. Мужчина-слепец, за пятьдесят, седина делает его величавым. Она молчала, прикидывая: «Кто это? Стучал с уверенностью, словно в свой дом. Будь что будет! Кто бы он ни был…» Она разволновалась. Кровь побежала по венам, в голове вспыхнуло: «Кто бы он ни был! Он мужчина, он слеп, дело серьезное». И открыла дверь. Он вошел опасливо. Свернул вправо и, протянув руку, нащупал ствол смоковницы. Это их дом, сомнений нет, но запах – не материнский.

- Наима?

- Да.

Он немного помолчал, как видно, сбитый с толку, потом спросил:

- А где мама?

- Зайди же! Обо всем поговорим.

Она взяла его за руку, и он вздрогнул от того, как горяча была ее рука. Это не была Наима, и запах не ее. Почему не ответила на приветствие обычным «слава Аллаху»?

Она усадила его в пластиковое кресло под сень винограда, напряжение спало.

- Что будешь пить?

Это не Наима. Та знает, что я люблю чай с мелиссой. Спросил:

- Мелиссы нет разве?

- Поняла! Хочешь чаю с мелиссой.

Нет, это не его сестра. Но донесшийся из кухни запах чая с мелиссой слегка успокоил его. Он решил встать и обследовать все. Ощупать руками: деревянная рама окошка, выходящего в маленький внутренний дворик, грядки с розами, кусты мелиссы, жасмина, «маджнуна», дамасской розы; а вот смоковница и лимонное дерево подальше вглубь. Вот три ступеньки, обозначающие площадку под виноградным трельяжем, в его тени – большой кувшин с водой. Он двигался, не пользуясь тростью, уверенный, что наощупь вспомнит все, и узнавал запах каждой вещи. Тело расслабилось, но мысль продолжала работать. В тот миг, когда женщина ушла в дом чтобы приготовить чай, он ощутил вокруг себя всех членов их семьи, вспомнил, как он играл им на своей лютне, а Наима пела печальным голосом мелодию из репертуара Садун Джабер. «Ах ты, девочка местная… Ты красотка известная…» Он теперь упрекал себя, что не позвонил ей перед приездом, но ведь он был под серьезным запретом: семья порвала с ним связи, когда узнала о его женитьбе в Америке на этой негритянке. Мать заявила:

- Не хочу больше видеть его лицо, и никаких новостей не желаю слышать.

Первая жена его тогда добилась развода, и никакие объяснения, что женился он ради американского гражданства, не помогли. «Ты получил гражданство, - заявила она, - а что получила я?» И она оставила бабушке их сына, которому было тогда три годика, и покинула их дом.

Женщина принесла чай и поставила его на пластиковый стол под трельяжем. Он отпил глоток, и она спросила:

- Ты хотел узнать насчет дома?

- Ты не Наима, - ответил он.

- Я Наима, но не ваша сестра. Я из Ирака.

Теперь тревога ушла совсем, он пил чашку за чашкой, и они беседовали. Она рассказала:

- Мой муж погиб от взрыва бомбы. Я повидала в жизни много ужасов. Видела, как самолеты выпускают громадные ракеты и удирают. Песок встает до неба, а на земле – болото крови. - Помолчав немного, добавила: - Бежала оттуда со всех ног, и никто меня не ищет.

У него была привычка: важные мысли не мусолить долго… И он прямо спросил ее:

- Выйдешь за меня замуж?

Еще несколько секунд назад одинокая женщина направляла все свое внимание на особенности этого мужчины, не видящего на ее лице следов ужаса, голода, унижений. Ей не было сорока, но она была уже старухой, которой жизнь стала казаться в тягость. Но в эту секунду что-то пробудило ее от тяжкого сна. Нечто вроде пощечины или удара пули, или резкого звука. И она ответила:

- Нет!

Он не ожидал. Мужская интуиция подсказывала, что она согласится без колебаний. Так бывало со всеми женщинами, которым он предлагал выйти за него замуж.

- Почему? – спросил он.

Она ответила сразу:

- Разве ты не американец?

Такую причину отказа он не предвидел! Ведь он-то ни дня не считал себя американцем, пусть и прожил тридцать лет в Америке и получил там гражданство, и женился на американке.

Она была негритянка, а он тогда был юн и хотел получить «грин-карту» любой ценой. Она была старше на десять лет и помогла ему найти хорошую работу: продавцом в киоске дисков и музыкальных инструментов. Сидел, наигрывая на гитаре, одновременно и для себя, и для привлечения клиентов. Когда она сказала ему, что она черная, он ответил: «Для меня все цвета одинаковые». И он женился на ней, но никогда не чувствовал себя американцем.

И он воскликнул:

- О чем ты говоришь? Я не американец. Обстоятельства заставили получить гражданство.

Она ответила, как бы чуть приоткрыв дверь:

- Дело в том, что я ненавижу американцев.

История ее была печальной. Он не очень в нее вникал. Перед его глазами, и так потухшими, события ее жизни не оживали. Но как ему было не вспомнить о его сыне Юсуфе и о том, что случилось в конце их с Мэрион совместной жизни? Жена сообщила ему, что их сын ушел в армию. «Постой-ка, не в Ираке ли он теперь? Убивает там иракцев? А Айман – первый его сын, такой набожный мусульманин, как раз исчез куда-то и, как знать, не в Ирак ли он тоже подался?»

Мысль его тогда лихорадочно заработала…

Вот братья встречаются в бою, и один убивает другого.

Айман взрывает себя вместе с американским патрулем, а в патруле – Юсуф…

Юсуф-негр и светлокожий синеглазый Айман стоят друг против друга на пороге Багдадской трагедии. Смотрят друг на друга как петухи перед дракой, и вот один бросается на другого, и беда Багдада делается еще кровавее.

Юсуф стоит над голыми телами заключенных в «Абу Грейбе» и горящей сигаретой пытает Аймана.

А вот Юсуф вспомнил об арабской крови, текущей в его жилах, и входит с пулеметом в казарму, и стреляет по солдатам, потом… нет.

Юсуф держит нож возле горла Аймана… И улыбается в объектив.

Айман за рулем машины въезжает на рынок Багдада, машина начинена взрывчаткой. Ее взрывают дистанционно… Среди убитых – муж Наимы…

Наима сказала:

- Я была и в тюрьме.

Он очнулся. Она говорила размеренно, словно перелистывала страницы газеты.

- И меня изнасиловали.

Он молчал. «Неужто Юсуф был среди них? Проклятье на мою голову! Зачем я оставил Юсуфа с Мэрион? Слепец…» Ему хотелось криком кричать. Он повторил:

- Выходи за меня замуж!

- Мы ведь только что познакомились!

- Но я понял, что ты женщина, и понял, что…

Он не имел права сказать «я тебя люблю»? Разве любовь приходит за час?

Любовь всегда слепа.

На илл.: Басим АЗ-ЗУБИ

Об авторе: БАСИМ АЗ-ЗУБИ

[р. 1957]. Иорданский прозаик и переводчик с русского.

Автор сборников рассказов Смерть и оливки [Аль-маут ваз-зайтун, 1994], Одного листка мало [Варака вахида ля такфи, 2001], Кровь писателя [Дам аль-катиб, 2003], Черты усталого города [Такасим аль-мадина аль-мутаба, 2007], Мои пальцы горят [Анамили алляти тахтарик, 2009], Солнце восходит с Запада [Аш-шамсу тушрику гарбан, 2012]. Басим аз-Зуби выпустил несколько книг переводов с русского на арабский, им переведена проза А.Чехова, В.Шукшина, Ф.Искандера и многих других классических и современных писателей России. Публикуемые рассказы взяты из сборника Солнце восходит с Запада [Аш-шамсу тушрику гарбан. Амман: Дар аль-Бируни, 2012].

О переводчике: АЛЕКСАНДР ПАВЛОВИЧ АНДРЮШКИН

[р. 1960]. Переводчик с фарси и арабского, прозаик, литературный критик

Автор романов Политик [1994], Дети Горбачева[2016], Банкир [2017]. В его переводе опубликовано более десяти романов современных иранских писателей, в том числе роман Мухаммада-Казема Мазинани Последний падишах [ИЛ, 2012, №9]. Переводы с арабского публиковались в журналах Северная Аврора, Сфинкс и др.

Примечания

[1] Мохаммед аль-Буазизи (1984 – 2011) — тунисский торговец фруктами, совершил самосожжение, послужившее толчком для народных волнений и революции в Тунисе, которая, в свою очередь, стала началом «арабской весны» - цепочки революций в арабских странах. Прим. перев.

Уважаемый читатель, переводы двух рассказов Басима АЗ-ЗУБИ согласился опубликовать на своих страницах журнал «Иностранная литература», потому редакция журнала «МОЛОКА», идя навстречу трудящимся цеха переводчиков, приняла решение снять располагавшийся здесь текст – Два рассказа: «Тунисские портреты» и «Три слезы по Багдаду». Вообще-то совершаемое нами действие  противоречит и правилам редакции и здравому смыслу. Нам трудно даже в бредовом состоянии вообразить себе такую сцену, чтобы редакторы «Нового мира», вооружившись широким чертёжным пером и баночной с чёрной тушью принялись бы вымарывать чей-то рассказ (например, «Щ-854») только потому, что его вдруг решило разместить у себя какое-то другое издание. Причем, во всём разошедшемся тираже соответствующего номера за 1962 год… Вам тоже трудно такое представить? И то хорошо. Тогда, уважаемый читатель, сообщите нам, если где-то к 1 сентября текущего года тексты названных двух рассказов в переводе Андрюшкина так и не появятся в «ИЛ». Мы готовы будем восстановить их на прежнем месте.