Размышления на полях повести М. Тарковского «Полёт совы»

«Да, чувство любви к России, слышу, во мне сильно.

Многое, что казалось мне прежде неприятно и невыносимо,

теперь мне кажется опустившимся в свою ничтожность и незначительность,

и я дивлюсь, ровный и спокойный,

как я мог их когда-либо принимать близко к сердцу».

Н.В. Гоголь

«А душа-то уже привыкла к русской классике…»

В.Я. Курбатов

«За книгой стоит такой же смертный человек… только еще более сомневающийся.

И старающийся помочь сквозь свои сомнения…»

М.А.Тарковский

1. ОСОВЕВШИЕ

Значение слова «Осоветь» по Ефремовой:

«Осоветь» – 1. Впасть в расслабленное, полусонное состояние. // Стать полусонным, отупевшим (о выражении глаз, лица). 2. Сникнуть, оторопеть.

С каждым годом всё труднее заставить себя высказаться о новой прочитанной книге. При этом – мыслей всё больше, но камнем на шее понимание, что почти никому твои мысли не нужны. Особенно ощутимо, если само произведение, так взволновавшее мое сознание, столь незаметно промелькнуло в российской повседневности. Но пишу, зная по опыту, что по прошествии лет, всякое доброе дело принесет свои плоды. Вот и сейчас я с большим удовольствием поразмышляю над новой и долгожданной для меня повестью М. Тарковского «Полет совы», опубликованной в журнале «Наш современник».

Посмотрите, что творится на книжном рынке. Вам станет понятно, что наше представление о том или ином писателе расходится с интересами некоторого искусственного сообщества, занимающегося книгоизданием. Посмотрите на тиражи! В. Пелевин и А. Солженицын – в основном 100 или 150-тысячные. Д. Быков, Ю. Поляков, Захар Прилепин, М. Веллер – от 5 до 30 тысяч, В. Астафьев, В. Распутин, С. Козлов, А. Байбородин, В. Карпов, А. Варламов, И. Абузяров, С. Шаргунов, О. Ермаков, Р. Сенчин – от 2 до 5 тысяч.

Последняя по времени издания книга Михаила Тарковского «Тойота-креста» (2016) – 2000 экз. Понятно, что это те самые 2000 – которые будут расхватаны, как горячие пирожки. И всё же мало! В 2005 году Омская область издала к юбилею Ф.М. Достоевского 18-томное полное собрание сочинений. Но достать эти книги было невозможно! И понятно – тираж 3000 экз.

На днях вернулся из Вологды, где у нас с прозаиком Дмитрием Ермаковым была встреча с читателями. Ермаков на ней посетовал, что в библиотеках не хватает его книг Ермакова, а в школьную программу его произведения включены, например, повесть «Чемпион». Приходится автору издавать книги за свой счёт и дарить школам и библиотекам, чтобы новое поколение не оказывалось обделённым русской идеей. (Стоит только представить, что произведения Василия Белова или Василия Шукшина издавались бы при их жизни столь же скудно! Что было бы с русской литературой и всеми нами?)

Может и поэтому, меня интересуют в первую очередь произведения талантливых писателей, вынужденно ставших малотиражными, а точнее – недоступными.

Следует ли сделать из этого вывод, что читаемое в России несколькими тысячами человек – не является главным для неё?

Вряд ли… верю и надеюсь, что вряд ли!

Например, того же малотиражного Д. Ермакова читает вся Вологодчина, покупая у писателя одни его книги и финансируя, таким образом, издание следующих.

Процитирую в некотором роде антагониста – не только моего, но и Тарковского. Потому что в данном случае нельзя не признать его пусть частичную, но правоту: «…в России прочен только порядок слов, потому что всё остальное можно отобрать, поэтому занятие литературой остаётся не только самым престижным занятием в России, но я бы сказал — единственным занятием в России». (Д. Быков, «Эхо Москвы», 4.03.2016),

А в чем же антагонизм? Это жизненное, идейное, моральное противоречие, в частности, и выявляет в своей новой повести Михаил Тарковский. Быков лишь один из представителей того общества, с которым полемизирует Тарковский.

Читаю Михаила Тарковского почти всегда с удовольствием. Как не полюбить «Стройку бани», «Енисей, отпусти!»? И удивительно, как много вокруг коллег писателей, которые не читали ни одного его произведения.

Неожиданность новой повести «Полет совы» оказалась в том, что она помогла мне ответить на главный для меня вопрос в адрес творчества Михаила Тарковского. Зачем и почему я читаю его книги! И не просто читаю, а прежде – приобретаю на последние подчас семейные средства.

P/S

М. Тарковский прислал мне ссылку на блог одной из его случайных «либеральных» читательниц. Небольшая цитата не повредит: «повесть – на тему, интересующую меня сильно. Откуда у них в голове такое? Откуда они вообще взялись так внезапно в таком качестве и количестве после 13 года? На это не даёт ответа ни одно из известных мне произведений. А тут это есть. Причём, с противоположных от меня позиций, что особенно ценно».

Было удивительно приятно читать текст «оторопевшей», «осовевшей» блогини, которая, словно под гипнозом высказала всё то, о чём ее единомышленники стараются умалчивать.

Этот отклик как нельзя лучше показал, насколько Тарковский и его герой прав в своем желании полноценного функционирования «Русского мира», пропитанного, по мнению блогини, «радикально-православным пафосом», порождающим только монстров. (Полный текст отзыва легко найти по довольно обширной цитате.)

2. ВСЁ ДЕЛО – В ПОРЯДКЕ СЛОВ

Сюжет повести более чем прост. В сибирский поселок специально переезжает из города «тридцатилетний учитель русского языка и литературы Сергей Иванович Скурихин». Совсем такой поселок лично я не видел. Потому что не удавалось свободно передвигаться по этим замечательным краям у Енисея-батюшки. Но посещал я и Сахалинские, и Якутские, и Ханты-Мансийские прибрежные поселения. Видел, не сомневаюсь, что почти такие же поселки по берегам Лены, Иртыша, Оби. Когда детишки выбегают к пристани к каждому причаливающему суденышку, особенно случайному… и радость их равновелика любопытству встрече с инопланетянами.

Так вот – я это видел, а он там живет. И не неделю живет, и не год – а больше четверти века… И взгляд его на всю эту жизнь - нутряной, а не туристически умственный. А мы отрезаны от пуповины, от земли – оторвались и живём… вроде того.

Переезжает герой, чтобы почувствовать: что же главенствует в России – «порядок слов», который и выстраивает жизнь (по мнению Д. Быкова) или обыденная жизнь, выстраивающая слова в определенном, только ей подвластном порядке. И этот порядок потом творит и творит новое по-настоящему жизненное бытие.

Переселяется прочувствовать жизнь без городской суеты и шума. Жизнь, в которой каждый твой шаг и даже, кажется, что каждая твоя мысль – на виду. Где показать слабинку даже подростку-школьнику – невозможно, и не стать (почти таким) как все вокруг – нельзя, хотя это и не всегда по плечу, и уж совсем не всегда по изленившемуся в городе телу, и вторящей ему душе.

«Моё решение работать именно в таком месте, кроме желания набраться силы и разгладить душу простором, было вызвано желанием отпоиться этим взваром незыблемости, вековечно питавшим нашу литературу». (Цитаты без указания автора – из повести М. Тарковского)

Сергей Иванович ведет дневник, в котором осмысливает происходящее с ним.

И в нём он не такой как все. Он - глубже, дотошнее рассуждающий, думающий и действующий: «От учителя требуются только “показатели”, его никто не проверяет и не запрещает преподавать традиционные для нашего народа ценности. Но таких охотников единицы, и система спокойна: её сила в том, что большая часть учителей — дети школьного стандарта и телевизора. Они, конечно, скажут: образование нужно. Но не для того, чтобы сделать нашу землю лучше, а чтобы “стать успешными”».

Вдруг окажется, что его коллеги тоже думающие, но думающие «удобно», по шаблону, по разнарядке. Он не только с интересом познает новую для него действительность, пытаясь с ходу встроиться в неё с наименьшими потерями для себя, но и в меру сил пытается менять взгляды новых земляков, следуя своим взглядам на будущее и этого местечка, и всей России.

3. ОРГАНИЧНОСТЬ

Понял я, что всем нам – читателям, коллегам и журналистам - от Тарковского чего-нибудь надо. Так же точно, как жителям и жительницам сибирского поселка от новенького безотказного учителя Серёги (это его так в поселке кличут все кому не лень) – Сергея Ивановича.

Но можно ли говорит всерьез о тридцатилетнем человеке – учитель? Даже для школьников он пока лишь старший по возрасту, который их чему-то почти ненужному в их жизни (как им кажется) поучает. Но чувствует он себя именно учителем. Поэтому он поучает своих старших коллег, без оглядки на возраст и должности – в кабинете директора. Но «учительствует» ли он? Скорее – он сам себя в этих разговорах-рассуждениях учит общению, анализу событий, учится высказываться смело и откровенно.

Так предельно искренне в последнее время заговорили Захар Прилепин («Смертный полк Бильжо») и Сергей Шаргунов («Кровь и кисель»).

Порадовало меня и то, что герой не только молод, но и непохож ни на одного современного ему тридцатилетнего героя художественной прозы.

Как и не похож (почти) ни на одного своего современника.

Уникальный персонаж.

Возьмем его коллег - героев других книг. У пермяка Алексея Иванова видим мятущегося человека на фоне глобуса, абсолютно размазанного действительностью, случайно ставшего педагогом-географом. У вологжанина Дмитрия Ермакова – волевой тренер-самбист, но он еще не скоро вырастет в «Сергея Ивановича» (хотя сам-то Д. Ермаков давненько параллельной дорогой с Тарковским идет, во многом схоже живет и мыслит), образованности ему недостает. У Сергея Козлова (Кемерово) – сильный духом директор справляется с проблемами в собственной и чужой жизни, не пасует перед поступком. Но ему далеко за сорок, и его позиция более радикальна, он мыслит, как директор из бывшей школы С. И., и словно опережая героя Тарковского (который его мысли выразит), сказал бы те же слова: «Извините, ребята, вы как хотите, а я участвовать в убое образования не собираюсь. Да и преподавать постоянное осуждение эпохи, страны, людей по писателю Солженицыну не намерен…».

С появлением повести «Полет совы» почти сразу (и это прекрасно!) появились рецензии Валентины Осаниной и Алексея Шорохова (обе в газете «День литературы»).

Шорохов отмечает неожиданность и неудобность повести для всех сторон конфликтующего литературного мира в столицах: патриотам – «потому что Тарковский начинает выдавать врагам наши тайны»; либералам – обидно, потому что уж так они Тарковского опремиалили, что мог бы и не лезть с извечными «русскими вопросами».

Очень кстати нашел я абзац в присланном эссе о поэте Александре Суворове (умер летом 2016) нижегородского писателя Евгения Эрастова, откликнувшегося, таким образом, на моё эссе о поэте «Сказал бы некто: Ходит бедный нищий…»:

«Уникальность Суворова заключается в его удивительной органичности, в полном отсутствии и намека на «double standard», не позерского презрения к суете и славе, не того показного унижения, которое, как известно, «паче гордости», а того природного, животного естества, которое заставляет траву расти, лягушку прыгать, птицу летать и петь, а кошку мяукать. Не случайно в одном из стихотворений он пишет о себе:

Остановите время – я устал

От мельтешенья и жужжанья речи.

Я сам себя навеки испытал –

Мне птичья песнь дороже человечьей».

Помните, у Тарковского книга называется «Замороженное время»? Вот про это городское время и говорят прозаик и поэт одновременно. А что с ним еще делать-то? Оно и так мертво с точки зрения обыденной жизни.

«Птичья песнь дороже человечьей» - это органическое презрение к социабельности».

И мне кажется, что Тарковский все годы творчества ищет эту органичность, своё собственное презрение к «социабельности», и в итоге обретает (Прозрение им давно обретено. Кстати, про это именно и роман «Тойота-креста».). Этой органичности сегодня так не хватает большинству писателей. До смешного у столичных писателей доходит в поисках почвы под ногами. Так поэт А. Бобров предложил создать союз писателей пастухов, приведя в пример Америку, где есть общество поэтов-ковбоев. Как говорится – клин клином! А патриархия организует свои союзы православных писателей. У Тарковского «органичность» уже есть. А вот его герой её еще ищет.

При всей нужности и своевременности отклика Шорохова, «филологическая» поверхностность его видна в деталях: одно уравнивание им условий жизни в среднерусской (имеется в виду – орловской, знакомой ему земле) деревне «хотя бы год» (вот уж и правда – срок пребывания; почти как у Солженицына или Бродского, чтобы потом всю оставшуюся жизнь или выглядеть измученными неволей, или слушать жалостливые всхлипы литературоведов по этому поводу), с жизнью в сибирской деревне, говорит больше о немощном самооправдании, чем о непонимании ценности выбора этого пути автором и героем. Как любили говорить в советское время: непреходящей ценности для души и мировоззрения автора и героя. А без этой нажитой в труде ценности сказанное в повести не прозвучало бы честно и болезненно. Из уст городского писателя всё было бы пафосным враньём.

А принципиальное отличие критика от автора можно найти в самой повести: «Но для начала надо с собой разобраться. По отношению к столичному духу я крайне русский, что подразумевает, кроме взглядов, ещё какой-то покрой, склад, который ни с чем не спутаешь и по которому всегда узнаешь русскую провинцию. Но вот носитель “покроя” попадает в северный посёлок. И по отношению к местным выступает двояко и противоположно. С одной стороны, я для них – как для меня москвич. Во мне меньше бытовой народности, и у меня слабее мозольная связь с землёй. При этом я более русский идейно и политически, и нелепо выступаю как миссионер в своём же полку (дожили!), несущий мировоззрение, требующий осознанной русскости по всем осям и чётко отделяющий её от обычной простонародности».

«Как для меня москвич» – вот она граница и указательный знак! Не понять столичному поселенцу эту боль «русскости».

Герой Тарковского это знает, говоря о работягах: их «расположение надо было подтверждать, а я не знал, чем…». Все мы – городские – этого не знаем… Одной пьянки, да интеллигентской горделивости, и превозносимой своей «русскости» для взаимопонимания маловато будет.

А уж желание критика утопить героя в финале, сделать из него этакого нового Вампилова, чтобы потом всем миром писательско-педагогическим кропать некрологи и сетовать, что не усмотрели, не уберегли (это уж от меня мысли) – показывает, чего же ждут-не-дождутся городские наши писатели от судьбы для Михаила Тарковского (Ни в коем случае это не обвинение, просто мысли вслух. Ну, поперек горла он почти всей литературной тусовке со своим опытом «ухода». Иначе издавали бы его произведения и пропагандировали на всю Россию все телеканалы. А то, что жёстко звучит – так сами же вынуждают выстраивать этот ассоциативный ряд – своими высказываниями и равнодушием вынуждают). Просто сам автор очень точно сформулировал этот современный взгляд на главнейшие составляющие человеческого сознания: «Когда жизнь и смерть теряют своё сакральное значение, они превращаются в материал для коротания досуга».

Кстати, Тарковский заранее подготовил в повести счастливый финал. В середине повести Мотя, сговариваясь про домик на озере, говорит Серёге: «заодно посмотришь, чтоб не шарились там пацаны, а то они любители»… Из этого разговора, да еще из-за любопытства и дотошности мальца, который появится на озерце, ученика – спасателя своего учителя, тонущего по самонадеянности своей понтовой, ещё неизжитой городской картинности… и авторском желании еще разок поучить гордеца. Ой, как к месту вспоминается герой Алексея Варламова, желавший дойти до моря, которое так близко было, если смотреть с купола восстанавливаемой им церкви. Да жизнь куда кудреватее, а северное пространство болотно-лесное совсем не хочет ложиться под ноги городским асфальтированным шоссе с указателями и МЧС.

И еще, для пущей доказуемости немаловажная деталь: финальная часть повести начинается с пятницы 8 октября – день памяти преставления прп. Сергия Радонежского. Ну, как же мог погибнуть Сергей в день своего святого? (Которому молится слезно. Хотя перед поездкой на озеро молиться не стал! Вот она интеллигентская закваска – сам с усам.)

Правильно было бы, если бы он погиб? Поучить – надо, чтобы на себя надеялся, а Бога не забывал. Вспомним, чем спасается тонущий Мотя, уже сдавшийся в борьбе со вздыбившимся от половодья Енисеем. Спасается он криком-призывом дочери Агашки: «Папа, не умирай!». И это чудодейственно помогает, так как помощь эта, как пуповинка между ними. Тонка, да не рвется до поры, не рвется, пока есть между ними внутренняя сердечная связь. Молитвенная в нашем случае.

Валентина Осанина – академична. Хорошо, что нет у неё этакой, набившей оскомину, залихватости газетной.

Осанина замечает очень многое:

1. «Повествование в форме дневника захватывает читателя искренностью, чистотой молодого сердца, открытого и благородного, горячего и отзывчивого».

2. «Одним из достоинств повести является простонародная речь ее персонажей, свободная и живая».

3. «Сергей Иванович, имея за плечами опыт работы в городской гимназии, сразу же замечает отличие сельских детей от городских».

И за эту ее вглядчивость – спасибо.

А еще они забыли сказать об отсутствии в повести банального любовного треугольника. Именно банального. А Тарковский ой как бережно про это всё же напишет, совсем не во вкусе современного читателя.

Не вспомнил никто и про очень важное для автора – про появившихся в повести, словно из небытия, староверах: «…Пройдёт лет десять — в тайге одни староверы будут.

— Ну, значит, им нужней тайга! — сказал Слава.

— Да ладно, Вячеслав, — так же железно, угловато продолжал Женя, будто рельсину укладывал, — у тебя сколь детворы?

— Двое.

— Во. Двое. А у них по пять, а то и по десять. И каждому ись наа. Я грю, через десять лет вся тайга под ними будет. Хрен чо живое пробежит».

Я оставлю здесь эту линию повести лишь намеченной, не проработанной. Может, кого заинтересует…

4. УРОК

Стоит только представить, что на месте Сергея Ивановича оказывается Дмитрий Львович Быков! Преподавал бы он тот же самый русский язык и вроде бы ту же самую русскую литературу? Ту, да не ту.

В повести речь заходит о двух произведениях русской литературы: «Тарас Бульба» Н. Гоголя и «Каштанка» А. Чехова. Это, если не считать упоминания о героях Шукшина… (Чудики Шукшина ищутся Сергеем в окружении, и находятся. И сетует он на то, что рядом с ними куда как не просто жить.)

Что сказал бы про эти произведения Дмитрий Быков на месте Сергея?

Вот несколько выдержек из Быкова:

О «Тарасе Бульбе»: «попытка интеллигента влюбиться в зверство…» «Это крушение мифа об отце, крушение патриархального мира. В этом мире по-настоящему восставший сын ― это, конечно, Андрий, который предпочел любовь. Но и Остап, который обречен, тоже наглядно показывает, что мир отца, мир прежних ценностей кончился. Пришло что-то другое. После «Тараса Бульбы» мир будет другим, в этом-то и ужас».

А Тарковский вот что пишет: «А я почему-то вспомнил детство, и как в классе все мальчишки, и я тоже, конечно, были за Остапа, а девчонки — за Андрия. Сейчас, я уверяю вас, всё точно так же! Но я хочу вспомнить одного человека. У нас в институте был преподаватель Евгений Николаевич Лебедев, великий знаток и ревнитель русской литературы. И вот у нас Гоголь, “Тарас Бульба”. И Андрий на стороне врагов, и идёт бой... И Евгений Николаевич спрашивает нас:

“Друзья мои, идёт страшная битва. И с той стороны, и с другой падают убитые, и на нашей стороне рубятся козаки, рубится Остап, рубится обожаемый Гоголем Тарас, а со шляхетской стороны мчит с вражьим флагом не менее любимый Андрий — такое же дитя Тараса, как и Остап... Такая же кровинушка. Да... И понятно, где кто и за что кровинушку проливает... Но вот скажите вы мне, пожалуйста, а где Гоголь? Где в эти роковые минуты великий русский писатель Николай Васильевич Гоголь?!”

Наши попытки жалких ответов не буду и приводить. Приведу слова нашего любимого преподавателя: “А Гоголь, друзья мои, он, как птица, как чибис, степная чайка, с криком, со стоном мечется по-над полем битвы, меж Тарасом, Остапом и Андрием, и сердце Николая Васильевича разрывается на части, и нет, и не будет этому огромному и навек подбитому сердцу ни покоя, ни пощады, ни облегчения!”».

У одного про зверство, а у другого про сострадание! А вроде одни книги читали, и даже, по словам «Баллады о Борьбе» должны были и одинаково всё понять:

«Если путь прорубая отцовским мечом

Ты соленые слезы на ус намотал,

Если в жарком бою испытал что почем, —

Значит, нужные книги ты в детстве читал!»

Оказывается, просто читать даже умному человеку – мало… Надо еще сердцем читать научиться.

И можно ли «с легкой руки» этаких Быковых представить себе вот такую историю из детства, которую рассказал Ст. Куняев в беседе С. Шаргунову:

«С.К.: Отец был преподавателем мировой истории в институте им. Лесгафта. Он приезжал к нам, там всего-то меньше ста километров было от Ленинграда до нашего посёлка Волосово и до маминой Губаницкой больницы, и всё время читал мне что-то. Он там прочитал мне вслух «Тараса Бульбу», от начала до конца. Мне было девять. А знаете чем чтение «Тараса Бульбы» сопровождалось?

С.Ш.: Чем?

С.К.: Знаете подорожники? Рослые… Жилистые такие, крепкие эти стебли. Я брал один стебель, отец брал другой, и вот у него это польский шляхтич был, который выезжает навстречу казакам, а у меня был или Тарас Бульба, или Остап… И вот мы рубились: чей стебель окажется слабее, чья голова отлетит раньше».

Быков о «Каштанке»: «Основная стилистика российской власти на ближайшие несколько лет, кажется, определилась… Точней всего она описана у Чехова в «Каштанке»… Федюнька… мучил Каштанку только потому, что она его не слушалась. Об этом он догадывался правильно: при первой возможности она сбежала от дрессировщика и вернулась в свое естественное состояние».

А по Тарковскому – ученик Коля, который в итоге спасет Сергея Ивановича, - почти получил «двойку» за сочинение, списанное чуть ли не с лекций Быкова: «…урра тёмная. Чо она к этому синяку вернулась? Мало он её метелил. Х-хе. Хотя хрен ли неясного: у клоуна пахать надо, а столяр и так накормит…», -

если бы учитель не предложил ему: «Напиши сочинение на свободную тему: “Почему я люблю свою собаку”».

А собака у него, ой какая вреднючая… сколько в поселке всем крови перепортила, да и Сергею Ивановичу от нее досталось порядком.

Я сознательно в начале этой главки не упомянул разговор с педагогами о фильме про мучеников–воинов Фоме Данилове и Евгении Родионове (Видимо, речь идет о 32 выпуске программы из цикла исторических миниатюр «Русские герои».) Коллеги Сергея Ивановича без колебаний назвали его «мракобесием».

Ф. М. Достоевский, данного определения не знавший, отдал в своё время воспоминаниям о воине-мученике Ф. Данилове третий раздел первой главы январского выпуска «Дневника писателя за 1877 год» («Фома Данилов, замученный русский герой»), назвав его эмблемой «той самой России, подлинный образ ее, в которой циники и премудрые наши отрицают теперь великий дух и всякую возможность подъема и проявления великой мысли и великого чувства». Федор Михайлович с болью отметил равнодушное отношение общества и прессы к его духовному подвигу. Может и поэтому, многие десятилетия никто не знал (и не хотел знать) фамилию героя, потому что Данилов – это отчество: сын Данилы. Нарицательное имя героя. Много лет спустя краеведы дознаются, что фамилия его рода – Лотарёвы.

Тема их подвига станет одной из центральной в дискуссии Сергея Ивановича и его коллег о необходимости воспитания в детях чувства патриотизма и любви к своей вере и истории. О корнях этой проблематики очень точно сказал Достоевский, отметив главную нашу интеллигентскую ошибку отстраненности, оторванности от коренного народного миропонимания, из-за неискоренности этой ошибки и продолжаются беды России: «Меня, например, прежде всего, удивляет, что не обнаружилось никакого удивления. Я не про народ говорю: там удивления и не надо, в нем удивления и не будет; поступок Фомы ему не может казаться необыкновенным, уже по одной великой вере народа в себя и в душу свою. Он отзовется на этот подвиг лишь великим чувством и великим умилением. Но случись подобный факт в Европе, то есть подобный факт проявления великого духа, у англичан, у французов, у немцев, и они наверно прокричали бы о нем на весь мир».

Тарковский вслед за Федором Михайловичем рождением этой темы в устах героя обозначил ключевое, сердцевинное: «Меня в этой передряге больше всего интересует, что значит быть русским… и насколько я достоин этого звания».

5. ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ

Михаил Тарковский – непростой человек сегодня в русской литературе. И мог ли такой «непростой» написать просто рассказ-созерцание? Наверное, мог! Но видится мне иное: поставил автор своего Серёжу нам в пример.

Разве был у нас в последние десятилетия деятельный герой из глубинки?

Этакий «Герой своего времени»… которого ой как долго пытались найти столичные литераторы и литературоведы. Да так и не нашли.

Такой герой, что всякому другому фору даст? Не ЖЖ и фейспрочими болталками победит! А настоящим делом в самой гуще жизни, делом без оглядки – будет ли он за это привечаем, обласкан, награжден и возвеличен, а то и министерским портфелем осчастливлен.

Герой этот несколько идеален, конечно. Он – пример добра, равновесного духовного состояния, таланта, внутренней врожденной правды и веры, с многовековой болью за родную землю и счастьем жить на ней – той, какой ее даровал ему Господь!

Молодые герои, ищущие смыла жизни, были в русской литературе из века в век. И почти все они вели дневники (хоть Печорина вспомните).

Дневниковость Сергея Ивановича особого рода. Он про нее так рассказывает: «Продолжаю вечером. После встречи с Мотей, когда решилось про озеро, пришёл домой воодушевлённый и намечтал кучу записок и чтения. Читается, кстати, здесь отлично. Глотаешь, как рыба в жор. Вот и я такой хаирюз. Писать тоже могу взахлёб, когда есть мысли, а просто так “пришёл, икнул, затопил печку, закрыл печку, лёг спать” — не умею. Сейчас как раз самый захлёб, но я так устроен, что если посреди дела ожидается какое-то прерывающее обстоятельство, уже не могу собраться и жду, когда оно поскорей настанет. Так и ждал лодку – побыстрей вывезти и освободиться».

А вот вам запись в дневнике другого «деревенщика»: «9 ян. Утро, встал очень рано и написал прибавление к письму… о науке. Потом письма… порядочно. Вечером читал».

Это Л.Н. Толстой. Он всё-всё заносит в дневник. Потому что ему уже всякая минута жизни, отраженная в слове – важна, и в дневники занесенная, не забудется – останется при нём, обдумается и допишется. (Кстати, девятая глава завершается фразой: «Пресвятая Богородица, доживу ль до Покрова Твоего?», перекликаясь, таким образом, с любимой фразой Льва Николаевича «ебж», т.е. – «если буду жив». Не случайно, думаю, перекликается.)

А наш герой еще молод. Он разбрасывается мгновениями, еще позволяет себе выждать минуту равновесия.

Но не разбрасывается он своими и чужими жизненными ситуациями – запоминает, вспоминает при случае. Новыми знаниями, вглядыванием в соседей – молодая память еще остра.

Если читать внимательно, то можно не только гастрономические рецепты узнать, но и то, что герой наш – учился в Литературном институте, и одним из преподавателей его был, любимый всеми студентами – Евгений Николаевич Лебедев (1941-1997).

Так что герой наш не педагог даже, он – писатель. А значит, почти полностью совпадает с автором. Да и со мной, грешным. Почти в одни годы и у одних преподавателей учились.

И невозможно отказать себе в удовольствии процитировать отрывочек, где герой, перефразируя слова Лебедева о Гоголе, говорит сначала вроде о преподавании в школе, а потом сразу, без перехода о современной литературе (О тех же быковых-пелевиных-улицких-итд…): «Понимаете, надо учить детей видеть автора. Сейчас идёт борьба не между книгой и всякими там… соблазнительными носителями, борьба между, скажем так, бумагой и электричеством, между… словом и цифрой, а борьба между книгой и огромным числом писанины, которая к литературе не имеет отношения. Потому что сейчас любая бывшая любодейка может написать “роман”, да ещё и объявить на весь свет, что её “книга имеет успех”, так как “хорошо продаётся”. Поэтому под угрозой сама репутация книги. А у ребёнка отношение к книге, как к некоему неоспоримому и незыблемому явлению, как деревья там или горы. Ему не приходит в голову, что за книгой стоит такой же смертный человек, как и он сам. Только ещё более сомневающийся. И старающийся помочь сквозь свои сомнения. И из ничего великим чудом, непомерным напряжением души созидающий мир произведения… Ещё вчера Андрея Болконского и княжны Марьи не было, а назавтра они появились и стали частью жизни. И всё это автор, такой же живой человек. И ребёнку ближе и понятней как раз образ живого человека. Поэтому только образ книги как предмета духовного созидания человека может помочь нам понять, заслуживает ли автор звания художника. Помочь отличить книгу от подделки. А для этого нам надо найти и увидеть этого автора. Пушкина, Батюшкова, Гоголя».

Сергей Иванович явно не с голодухи приехал учительствовать в глубокую сибирскую деревенскую глушь. Он живет, будто по тезису другого писателя – вологжанина Дмитрия Ермакова, у которого в романе «Тень филина» есть слова: «Добро – зло… Тире между ними – я. Перестать быть тире. Стать словом».

Вот она задача из задач для русского писателя: стать родным русским словом. И еще про это же из интервью М. Тарковского с Анатолием Байбородиным: «Русский писатель – воспитатель детского сада, а читатели – дети; и в душе воспитателя тоже брань тьмы и света, но воспитатель, пусть даже умом приглушив сумрак своей души, будет учить детей лишь свету любви… если безбожный… то хотя бы любви к ближним».

Из любви к ближнему приехал он в этот поселок. Из веры, что только тут он сможет и сам состояться, как полноценный человек и других при случае научить на своем примере.

Только спешащему в столичной «деревеньке» по суетным делам читателю может показаться скучным разговор о долге и обязанностях педагога. В столицах на первом месте для педагога – приносить доход школе.

Но если понимать, что речь здесь не столько о педагогике, сколько о писательском труде – можно будет уделить полчасика на чтение этой статьи и три-четыре часа на саму повесть.

Речь пойдет об обязанностях и взглядах… в чем же эти «прямые обязанности» писателя? И являются ли они личным делом? О, как точно замечено Тарковским: «…общественные подлости происходят постепенно, будто каждый совершил только сотую часть предательства, но “всотнером” оно сложилось в нечто полновесное. Будто люди участвуют в этом каждый незаметным движением, но они суммируются, и эта объединённая, сплавленная из сотен уступочек неправда оказывается гораздо более ликующей, чем неправда отдельного человека».

И получается, что эти люди начинают главенствовать и править, а потом, если чувствуют, что им волю не дают, в страстбургские суды обращаются и новым «всотнером» обязывают нас признать их неправду за правду и истину в единственной ими придуманной инстанции, но «пир их неправедный, и время чумное».

Потому и рассуждения Тарковского не от «ума» и «обязанностей», а из опыта жизненного: «Мне кажется, что мой уход в дальние места — это замах для мощного и неведомого броска, что откат для набора силы необходим, да и землю свою знать надо, коли наградил тебя Господь даром защитника. Картина-то жестокая, но я надеюсь на Бога и уверен в единственном: чем сильнее нас жмёт миропорядок, тем негасимей очаги духовного сопротивления внутри России».

6. У МУТНОГО ЗЕРКАЛА (ОСКОЛОЧКИ)

Осколочек 1.

Судя по фильму «Тарас Бульба» (2009), о котором упоминается как о премьере, над повестью автор работал не один год. И события в ней сжаты в кулак. Потому и темы, поднятые героями, особенно в застольных разговорах, не устарели. Да и как может устареть пресловутый русский вопрос о любви к Родине? И всё же от слова «патриотизм» некоторых до сих пор подташнивает.

И хорошим подспорьем сегодня для педагогов в школе стала бы эта книга. Если бы вместо циркуляров, а пусть даже с ними, сверху спускали разнарядку о чтении книги вслух на педсоветах или во внеурочные часы. А то наши «учителя» «учат» любви к Родине на примере произведений Солженицына или Венички Ерофеева!

Осколочек 2.

Герой бесконфликтен. Почему он такой? Это кажется странным только сегодня, когда на каждом шагу ругань – в семьях, в автобусе, в метро, водители перестрелки устраивают, если кто-то дорогу не уступил… Школьники друг друга не просто бьют, а убивают.

А в сибирском поселке вокруг охотники-рыболовы (да их семьи) – люди суровые и закаленные не только тайгой и рекой, но и выпивкой. Но нет конфликтов в повести. Словно Серёга эти конфликты замечать не хочет.

Может, посёлок за эту бесконфликтность и принял сразу учителя? Безотказен же он. В ночь-полночь позвони-попроси, тут же идет и делает. И даже в охотцу, с виду, у него всё это получается, хотя иной раз и бурчит он на мешающих его уединению односельчан…

Осколочек 3.

Но так же, как поселковым жителям любого возраста от Серёги, надо писателям и читателям чего-то и от Михаила Тарковского.

А если всем чего-то от него надо, значит и у меня такое же ожидание.

Что же я жду каждый раз от нового его произведения?

Если коротко – узнавание в себе самого себя!

И вот это само-по-знание – транслируется мне и нам Тарковским через героя Нашего времени. А герой Нашего времени неожиданно необычен – это учитель в школе и писатель! Вот он – Герой и Маленький человек в одном «флаконе».

Посмотрите, что думает Тарковский по этому поводу:

«Одной из вечных тем нашей литературы является отношения государства и маленького человека. И даже возник некий пафос, как это государство давит, гнобит маленького бесправного человека. Нынче, когда всё встало на свои места и даже самый слепой видит, в каком вражьем кольце оказалась Россия, имеет ли право русский писатель выносить сор из избы, критиковать государство перед лицом этого врага, уподобляться «пятой колонне»? Тем более, что само государство неоднородно, сложно и в нём самом идёт длительное противостояние. Государство с одной стороны уничтожает образование, а с другой возвращает Крым, усиливает Дальневосточный форпост державы и укрепляет, как может, армию…».

Почему же он маленький?

Тарковский в «Тойота-креста» на этот вопрос ответит так: «А ты знаешь, что нас с этой стороны Урала… не больше двадцати миллионов осталось? Всего-то навсего… Полторы Москвы… с очкурами… А народ всё валит и валит отсюд».

Вот откуда появляется этот современный пресловутый «маленький человек», совсем незаметный из московского гигантизма…

Осколочек 4.

Важно помнить при чтении, что Сергей Иванович не только педагог, не только тонкий филолог, писатель, а еще и верующий человек. Это – его главная отличительная черта. Перед нами – молодой, умный, образованный, думающий православный христианин.

И мысли другого героя Тарковского – Жени из «Тойота-креста» - несомненно, дополняют и расширяют понимание Сергея Ивановича: «Он попытался вспомнить все плохое, стыдное в жизни, но оно вдруг стало бесцветным и жалким. Он стал думать о хорошем и вспоминать то ощущение силы, вечности, власти над пространством, которое испытывал в трудовом упоении или в дороге… – в такие минуты он не боялся ни боли, ни смерти, считая, что власть эта так же мощно перенесет его за пределы земной жизни… Он ужаснулся, что построил столько домов, а в главном доме, в своей душе, остался с голыми стенами.

Еще было дикое желание жить, и все озарялось с необыкновенной ясностью. Было страшно. И жалок он был сам себе. И умолял Бога ниспослать силы на молитву, но ничего не получалось, и слова звучали неумело и неискренне.

И он ощутил себя недостойным даже смерти и спрашивал, почему так вышло, ибо считал себя далеко не последним человеком на земле. И просил Бога дать срок, чтобы найти выход».

С мыслями-обращениями – «дать срок, чтобы найти выход» чаще всего и выживают в самых сложных жизненных ситуациях.

И тут опять, как черт из табакерки, появляется Дм. Быков, заявляющий, что «первым плутовским романом в истории человечества было Евангелие. Христос ― это тоже трикстер, великий шутник, который ходит по воде, превращает воду в вино, говорит притчами (говорит мало, но смачно)…».

Эта его мысль настолько явно противоречит жизненной сущности Тарковского, который очень хорошо знает про Бога. Под Богом выживают совсем не по правилам Быкова.

Я еще не отпугнул тебя – читатель?

Осколочек 5.

Необычное в повести другое – что мы почти ничего не знаем о его тридцати предыдущих годах. Если бы это не Тарковский сделал, было бы не удивительно, но такой мастер не просто же так взял и перечеркнул всю его жизнь самовысылкой на поселение, в одиночество, без друзей и родных.

Осколочек 6.

А когда вы читаете вот эти строки, ни что не приходит вам на память?

«А теперь пошли домой, свечку зажжём. Вот дверку отворили… и проходим, проходим… Во-от… Спички, вот они… Та-ак… На окошечко ставь… Чиркай. Ну вот, пусть так и стоит, тем более темнеет. А за окном пусть бушует ненастье. Да. А сейчас ты дело одно сделаешь! Какое? Читай: “Перед началом всякого дела”. Читай. Ну…

“Господи, Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначального Твоего Отца, Ты рекл еси пречистыми усты Твоими: яко без Мене не можете творити ничесоже. Господи мой, Господи, верою объем в души моей и сердце Тобою реченная, припадаю Твоей благости: помози ми, грешному сие дело, мною начинаемое, о Тебе Самом совершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь“.

Так. А теперь повторяй. Громко и чётко:

— Я

люблю

этот

народ,

какой он ни есть, зрячий и слепый, пьяный и трезвый, безбожный и праведный, драный и сытый, читающий и пьющий, геройский и равнодушный, молящийся и богохульствующий, стоящий насмерть под пулями и позарившийся на бренные блага, предающий друг друга за кусок хлеба и ныряющий за брата в гущу ледяную и огневую! Дай мне сил на это, Господи Иисусе Христе, Мати Пресвятая Богородице, Ангеле Хранителе мой Святый Преподобный Сергий! Это и есть моя честь и слава в тяжелейшее время для моего народа, обезволенного и поглупевшего, готового в тоске на любую кость кинуться! В роковое это время дана мне милость служить ему, воевать за него вместе с теми малыми силами, которые ещё способны на войну, и драться неистово и до конца дней своих и, если надо, положить жизнь! Дай мне, Господи, терпения стряхнуть с очес пелену невежества моего. Ибо я самый последний, грешный, безвольный, а главное — самолюбивый червь».

Вспомнили?

«А теперь громко и чётко:

— Я

могу

Говорить!»

Правильно! Так начинается фильм «Зеркало» Андрея Тарковского (сына Арсения). Про них Михаил однажды скажет: «хотелось, чтобы никто не знал про это родство, и я будто начинал путь с чистого листа из сибирской деревни, и сам завоёвывал столичные журналы».

Но уж как дал Бог. С такими предками ответственнее жить и работать.

Осколочек 7.

А это герой перед «зеркалом», которое бабушка его называла «дивильце»:

«Интересно наблюдать за собой. Вроде сознательный человек, а внутри будто сидит кто-то серый. Практичный, животный, который, чуть что, как пролитая вода, стремится занять место на плоскости, где попокатей. И если его не осаживать, опозорит так, что не отмоешься. Меня и раньше расстраивали эти тельные, подобные мышечному электричеству, судороги — казалось, у меня не может быть черт, которые презираю в других. Гордыня крайнейшая! Потому что главное не то, какие качества тебе дадены, а как ты Божьему в себе помогаешь. Хотя всё от обстоятельств зависит: бывает, пока один, ещё справляешься, а как с людьми захлестнёшься, так всё Божье куда-то делось, а одна гордыня и вылезла. Видно, я чего-то главного не понимаю, не знаю, например, где настоять, где уступить и от этого мучаюсь.

Хотя точно знаю, что и в силе слабость бывает, и в слабине — сила. А сам иногда уступаю вроде, а от уступки мне подпитка: раз другому прибавка, и я как бы при ней».

Эта внутренняя наблюдательность порождает вполне естественную раздвоенность героя: «Это моё раздвоение, одновременное и неожиданное сосуществование Серёжи и Сергей-Иваныча. Сосуществование довольно странное, поскольку люди они очень разные и по характеру, и по складу мысли, и даже по манере разговора».

А русофобски настроенный психолог сразу поставит диагноз такому герою. И на этом будет весь сказ его.

Осколочек 8.

Говорить! Слышать! Чувствовать! Надо быть смелым, чтобы всё это себе позволить. И конечно, талантливым.

А иначе будет, как сказано у Катаева: «Ты умеешь только рисовать садовника, и девочку, и куколку, а музыку не умеешь!..» (В. Катаев «Музыка»).

Тарковский (и его герой) умеет слышать «музыку жизни»:

«Каждый раз он вспоминал о подобных ощущениях, как об откровении, потому что не может хранить память такое смешение запахов, дуновений, плесков… Нельзя быть настолько пронизанным тишиной, в которую вслушиваешься, проваливаешься, и она расступается, расслаивается на столько звуков, звонов… Позывка-стон невидимого куличка, шелест севшего табунка утиного… Всё невидимое, всё наощупь, на доверии. На тайне.

Из-за спины, от посёлка тянул восток. Рябь будто из ничего завязывалась в отдалении от берега, но ниже, от устья Рыбной, где берег сходил на нет и не защищал от ветра, негромко, но мощно и раскатисто шелестела волна. Сергей подошёл к своей лодке, поболтал холодный бачок, который тоже был частью ночного стылого и внимательного-сырого мира. Бродя по мокрому галечнику, он старался ступать осторожно, сдерживать мерный сырой хруст. Вслушивался, меняя направления ходьбы, ловя угол простора. Казалось, особо удачно повернувшись, что-нибудь наконец уловишь. Вдали вроде бы завязался звук мотора…».

Осколочек 9.

Что ждет Сергея Ивановича после последних слов в повести?

«Ой, Господи… И всё спрашиваю сама себя, спрашиваю: ну, как же так? Как же вы так неосторожно? Вы уж вперёд, правда, аккуратней будьте. Берегите себя. — Она замолчала, а потом сказала негромко и будто решившись:

— Вам ещё до директора дожить надо…»

Вот тут я не соглашусь и с коллегами С.И., которые в один голос уже пророчат ему директорский кабинет. Не той закваски С.И. Не к тому душа его «заточена».

7. ВЫДЕЛКА ГЕРОЯ

Вернусь к герою: Скурихин Сергей Иванович.

Скурихин?

Часто вы встречали человека с такой фамилией? Думаю, что если вы не с Вятки, где она распространена (возможно, и сейчас), то вряд ли.

А значить она может следующее:

1. Фамилия Скурихин образована от прозвища Скуриха. В основе прозвища лежит слово “скура” – шкура, грубая кожа. Возможно, прозвище было связано с ремеслом. Предок, его получивший, мог заниматься выделкой кожи.

2. Родовое занятие – скурити – накурить вина, после чего последствия, данные в прозвищах:

3. По Далю близок и глагол Скуридить – тосковать, стонать, охать…

Если учесть, что герой наш обладает истинно русской страдающей, болеющей за весь мир и ближних душой, то последнее толкование может показаться наиболее подходящим.

О чём же он «стонает и охает»?

Да по всему нашему русскому миру… заглушаемому цивилизацией. И тяга Серёгина на дальнее озерцо – так только, полюбоваться – совсем не понятна местным мужикам. Как он не объясняй её одной любовью к природе «ближе к зиме я на выходные схожу туда, ну, для души… просто», а всё равно Мотя не верит ему и думает, что на соболя он собрался.

Тяга эта, по сути своей, городская. А Серёга такой и есть. Ой, как хорошо эта тяга у Алексея Варламова передана в повестях «Дом в деревне» и «Падчевары». Когда главный герой пытается до моря через леса и болота добраться. И говорят ему, что невозможно, а всё же не может он через свою хотелку переступить.

У Сергея так же: «Представляю берег, идущий в какой-то счастливой растерянности снег, и я бреду с ружьём по обледенелому галечнику. Потом поднимаюсь на гору сквозь тальники и чернолесье и вижу среди густых, высоких и остроконечных пихт озеро. И я плыву по озеру на ветке, долблёной лодке, по чёрной предзимней воде, и медленно-медленно падает снег, огромные, как созвездия, плоские снежинки… Они встречаются со своими отражениями и сами в себя проваливаются, сходят на нет, самопоглощаются и множатся, множатся вокруг тысячами соединений-исчезновений».

И тянет его на озеро, словно в сказке к водице живой и мертвой. Чтобы земля через него говорить начала, как через мужиков соседских, шагающих в соляре и пыли. Чтобы перестать кричать им вслед: «я тоже ваш… не отгоняйте меня»!

«Ну и желания у него», – скажет современный читатель. Действительно, что за блажь в голове? Откуда она могла взяться у этого молодого человека, ровесники которого прожили почти всю жизнь под лозунгом «обогащайся, оттягивайся, богемствуй»?

Ответа ни Тарковский, ни я не дадим. Есть такие люди – это факт. На них наша надежда, в их путь мы верим, им мы всегда протянем руку помощи, и с ними только пойдём в разведку, если потребуется.

И всё же, дорогой читатель, первое толкование фамилии основополагающее. Чем, как ни выделкой «кожи» занимается Скурихин Сергей Иванович? С поистине скорняжным усердием доводит до чувственного совершенства задубелую современную кожищу души. В переносном, конечно, смысле, выделывает. Потому что тут перевёртыш получается. По жизни кожа его тела как раз дубеет – жизнь лесная и речная на природе другого не подразумевает. А вот душевная оболочка размягчается, каждой своей порой начинает впитывать природную земную и человеческую благость бытия.

Может и в подтверждение этому смыслу в расшифровке фамилии М. Тарковский вкладывает в уста Эдика такие слова:

«Иногда так разговор нужен… А у всех одно на языке: време-е-ни нет. Да на кой лешак мне время, если поговорить не с кем? Ты вот детей учишь… Вот чо такое время?
— Ну… субстанция… — ответил Серёжа, которому не хотелось думать.
— Вот и я говорю — суп с танцами. Не пойми чо. Кусок сыромятины. Намочил — тянется, нагрел — съёжилось. Как визига сушёная…»

Сосед-чудик Эдя говорит о «времени», называя его «сыромятиной». Тарковский же героя фамильно-потомственным скорняком сделал, только в переносном смысле – не только себя он выделывать может, но и время в котором живет.

Иначе оно – время – сыромятина, скукожиться может. А в скукоженном времени какая жизнь? Вот вам и получается, что Скурихин Сергей Иванович – не просто Герой Времени, а еще и творец. А поскольку он живет рядом с нами – Нашего времени.

И всё-таки процитирую этот фрагмент полностью, настолько он важен:

«Вот чо такое время?

— Ну… субстанция… — ответил Серёжа, которому не хотелось думать.

— Вот и я говорю — суп с танцами. Не пойми чо. Кусок сыромятины. Намочил — тянется, нагрел — съёжилось. Как визига сушёная… Ладно, пойду, выздоравливай.

“Нагрел — съёжилось, — в каком-то просветлении писал Серёжа в дневнике. — Прямо как у Каратаева про счастье… Та же интонация… Откуда? От-ку-да?! Откуда и куда? Ведь столько лет прошло… А оно действительно сжимается, когда тепло на душе. А когда тоскливо — тянется».

8. БЫЛЬ ИЛИ НЕБЫЛЬ?

Время… Жизнь в повести датирована. И датирована в основном по старинке, если так можно сказать, по церковному календарю живет герой. Хотя первая появляющаяся дата хозяйственная – 1 сентября, начало учебного года.

Несчастье – перевернутая лодка и угроза потонуть – повторюсь, случается с ним в день памяти Сергия Радонежского 8 октября (25 сентября ст.ст.).

В повести 8 октября выпадает на пятницу, память преставления прп. Сергия Радонежского – если посмотреть по календарю, пятницей день этот был в 2005 и 2011 годах. 2011 – наиболее подходит нам!

А десятая глава (финальная) начинается в Покров – 14 октября.

География… Действие происходит где-то недалеко от Туруханска на берегах Енисея.

Годы написания закреплены еще и выходом в свет фильмов «Тарас Бульба» (2009) и программы о воинах-мучениках Фоме Данилове и Евгении Родионове (январь 2016). (Странно, что Тарковский ставит неверную дату подвига Данилова – 1885, вместо 21 ноября 1875. И редакторы при публикации не проверили датировку. А может, закралась мне еретическая мысль, автор сознательно вводит путаницу, чтобы проверить читательскую внимательность?)

А вот еще отсылка с точной датировкой: «Ну, если человек, готовивший учебную программу по литературе, заявил в интервью, что дети должны быть “умеренно образованы и ничтожно патриотически воспитаны”»? Это цитата из интервью «Голосу Америки» Б. Ланина, руководителя Лаборатории дидактики литературы Института содержания и методов обучения Российской академии образования. А опубликована цитата на всю нашу страну в «Российской газете» (№ 5991, Федеральный выпуск) 25 января 2013 года.

Т.е. мы можем уложить действие повести в сентябрь – середина октября, но вот с годами будет настоящая «машина времени», потому что действие по годам – это пятилетка с 2011 по 2016 год, и ужато всё это Тарковским в одну осень. Всех дней то получается – сорок четыре!

И правильно ужато. В стране за эти годы видимых изменений к лучшему не произошло. Так что не по-Катаевски мы жили с лозунгом «Время, вперёд!», а по… тут читатель и сам скажет, кто крикнул всем нам: «Время, стой!»

И время застыло, как муха в янтаре (если место выпало ему не похуже)…

А почему же такое название у повести, которую в одном из интервью автор называл во время работы рассказом?

К чему или к кому относится это выражение «Полет совы»?

Сова – ночная хищная птица.

Что в повести происходит ночью? Только спасение утопающего Моти.

Так что же тогда вообще может происходить ночью? И где эта ночь?

Можно понять, что над сибирской землей, да и всей Россией – день. Потому что все в повести работают, а по ночам только в городах «работают».

Пофантазировав, поймем, что ночь во время нашего дня существует на другой стороне Земли – с другой стороны глобуса. Уж не оттуда ли эта хищная птица вострит свои когти? Не она ли поразительно бесшумно для всех в природе и мире творит свой полет?!

Как не фантасмогорична эта мысль, но мне видится и слышится, что подкрепляется она и самим текстом повести и такими, например, словами из той же беседы с Анатолием Байбородиным: «М.Т.: – Мы все свидетели того, как в нашей стране произошёл небывалый прозападный переворот, в результате которого до сих пор попираются ценности, которые веками набирал-нарабатывал Русский мир. А мы оказываемся эдакие бессильные ворчуны-терпилы и в этом уподобляемся кухонной интеллигенции столиц, вечно оппозиционной и работающей против русской государственности. Это унизительно? Как быть писателю?»

И тут опять из беседы Тарковского с Байбородиным кстати цитата: «Когда обезбоженные европейцы и американцы запойно читали Фёдора Достоевского, узрев в нём гениального психолога, то жестоко ошибались; не психолог Фёдор Михайлович, но великий православный душеписатель, глубже и вернее всех постигший, что если типичная русская душа – поле яростной брани света и тьмы, то типичная европейская душа – сытая тьма (Байбородин)».

Об этой «тьме и ночи» и старовер говорит – «срамота». Это слово, помнится мне, мама часто по разному поводу говорила, а вот я уже и подзабыл.

И сове в этой «сытой тьме» самое место! В мире русском – мире борьбы тьмы и света, в мире, который Михаил Тарковский всеми творческими силами воспроизводит, полёт этот пусть остается невостребован, как факт, а остается и существует лишь как поэтический образ, позволяющий понять наличие рядом с нами «осовевших» персонажей.

В повести «Тойота-креста» сова умерла. Она каким-то чудесным образом на льдине доплыла из-за Полярного мира тьмы до места жительства героя. Сердобольный герой пытался спасти ее, но городская жизнь была не по ней.

А в нашем случае сова выживет.

На этот раз сова – символ света и надежды. Хотя бы потому, что появляется она на Покров. В первый день, когда только-только «отошла тягота телесная» «на рассвете Серёжа вышел на крыльцо.

Всё было в снегу: трава, репейники, рябинка. Чёрно-белое, удивительно аскетичное… Храбрый лаял в угол забора, где барахталось что-то бело-пёстрое. Серёжа побрёл туда в накинутой фуфайке и калошках. Ноги застревали в полёгшей траве, и было непостижимо, что трава, слабая в отдельной травинке, в жгуте такая сильная.

Серёжа подошёл к сетке, которой был обтянут забор. Под ней в самом низу в бурьяне запуталась полярная сова. С той стороны сетки был угорчик, просвет, куда она стремилась, рискуя покалечиться. Перо было снежно-белым, а узкий чёрный клюв был густо одет белым пухом. Сова снова затрепыхалась, раскинув крылья, беспомощно распласталась, упала ничком и, повернув голову, раскрыла клюв. Он попробовал её взять: она оказалась очень лёгкая и такая мягкая, что рука провалилась.

— Ну, тихо, тихо, хорошая! Сейчас! Тичас! Тичас… — он так и приговаривал, — тичас…

Больше всего Серёжа боялся, чтобы она ничего себе не повредила. “Они же последними откочёвывают, за ними только кречеты. Они уже летят вовсю. Ей давно пора. Наверно, ослабла. Хватит сил-то? Сейчас попробую подбросить, только очень аккуратно надо”. Но, видя, какая она воздушная, — сплошной прибор для опоры о небо! — очень боялся повредить о воздух, который может оказаться слишком твёрдым. Боялся, что сломает её, сложит, всю состоящую из крыльев. Что их вывернет, выломает из ослабших мышц, настолько они большие и тонкие в управлении… И бессильные, как всё полётное, которое на земле только на растяжках и выживает, если шквал.

Но и слабо кинуть нельзя, надо как можно выше, чтоб удержалась, вскарабкалась… Чтобы, если сорвётся, успела всё-таки вцепиться в синеву, сизоту. А небо поможет. Но как же кинуть, чтоб её не смяло, — такую невесомую, мягкую?

Серёжа взял сову двумя руками аккуратным кольцом, уложив, поправив крылья, убедившись, что лежат верно и, заведя из-под низу, изо всех сил кинул в прекрасное сине-сизое небо. Он не успел разглядеть, как именно она летела, кульком ли, расправляясь, но уже замер поражённый: сову буквально вложило в небо. Она с ним совпала. Она легла в него с полнейшей мгновенностью, безо всякой запинки, и в несколько махов унеслась, исчезла, чуть привставая на крыльях и почти сводя их на взмахе за спиной.

Никакого сбоя не случилось, но удар, встряска всё-таки были, и мир содрогнулся и замер на мгновенье, но не в небе, а в нём самом. Серёжа ждал, что в нём всё будет ровно, как по нитке, а птица оступится, сорвётся, черпанёт крылами воздух, просядет хоть на долю пространства. Он настолько приготовился к этой ступеньке, вздрогу, что, когда она встала на место с вещей лёгкостью, в его душе что-то оступилось. Этой отдачей его буквально шатнуло, и он замер, заворожённый, а потом вышел на высокий угор и несколько минут смотрел в даль, где завязывался ветерок, и с юга белое снежное полотно нависло над водой линейчато ровно, и вода была особенно серосвинцовая… Пошёл снег…».

Вот так же, я уверен, чуть позже, когда будут у него дети возьмет Серёга двумя руками с небывалой, незнаемой дотоле нежностью сына или дочь и подкинет до самого неба. А счастливый смех и взвизг напомнят ему давнишнюю историю с ушедшей отпущенной в полет совой.

Уж не так ли и Россия, запутавшаяся в сетях под угором, ждёт, когда дадут ей встать на крыло, чтобы сама она выправила свой полёт?

Лишь бы не мешали…

Не впервой ей. Справится. Она с этим своим русским небом всегда совпадала, даже после очередного, казалось бы, страшного падения и горьких мыслей: «Достойна ли?»

И еще последний раз возвратимся здесь к повести, чтобы сказать спасибо автору за светлые мгновения во время чтения ее, и за мысли ею взбудораженные в душе, за зеркальце-дивильце, перед которым посадил он читателя, чтобы обрёл каждый свой внутренний голос, поверил в него, и никогда больше не забывал прислушиваться к нему:

«Он подумал о своём дворе, — сколько с ним уже связано. Вспомнил, как стоял под дождём на коленях после схватки в учительской. И как зашёл домой мокрый и зажёг свечу на тёмном окне. И как молился. И его самодельную молитву… Как она начиналась? Как стихотворение: “Я люблю…” Разве можно с “я” молитву начинать? Молитву… Господи, да сегодня ж Покров!

“Укрой, Пресвятая Богородице, мои споры-сомнения. Какая моя душа? И где она была, когда я барахтался в озере? И почему ей так трудно? Почему так несовершенен человек? И достоин ли неба? И не оступится ли?

А если оступится? Тогда что? Тогда молись! Молись! Молись Пресвятой Богородице… Как о ком? О ком же ещё-то? О ней! О ней самой! О рабе Божией Лидии, чугунная твоя голова! О всех женщинах, которые и в тихие времена, и во времена смуты хотят своей правды, то вяжущей, близкой, нательной, то режущей, как младенческий крик на рассвете. Хотят тепла домашнего и куска хлеба детишкам. И муж чтоб живой да невредимый сидел одесную. И чтобы Тарас Андрия простил. А они сами — и Тараса, и Гоголя. И чтоб Тарас услышал Остапа и крикнул на всю Вселенную: “Слышу!”