Дарья СИМОНОВА. Ботинки на босса нову

Рассказ

Борис Григорьевич – симпатичный преуспевающий нарцисс. И самый невыносимый из моих заказчиков. После работы с ним мой внутренний блаженный птенчик свободы был придушен зверем мизантропии. Я попалась в этот капкан, когда однажды взялась писать книгу историй его раскидистого генеалогического древа. Мы с Агнессой, моей подельницей по литературной каторге, пребывали в иллюзии всемогущества, когда наш с ней годовалый труд в строгой солидной обложке всем нравился. Всем, кроме 90-летней Серафимы, которая затаила обиду и навела на нас порчу. И на Бориса Григорьевича, своего племянника, – тоже. Родную кровь не пожалела. Но так оно и бывает.

От порчи Борис Григорьевич разлюбил нашу книгу, и сказал, что ему нужна новая. А когда мы написали ему новую, он ее уже не полюбил. На самом деле, порча – это характер. Или аутоиммунное заболевание. Или само течение жизни. Что-то, во что ты не можешь поверить, и выбираешь виноватой Серафиму. Выход из заколдованного круга у каждого свой. У меня – идти навстречу страхам и абсурду. Поехать в Венецию, последний город в нейтральных водах вечности. Коснуться по старой примете собора Сан-Марко, не делать ничего разумного и правильного, не заниматься йогой и цигуном, верить в личные ритуалы и в то, что меня хранит игрушечный белый слон, даже если я его давно подарила чьему-то ребенку…

Агнесса тоже боролась с порчей метафизически, и тоже радикальным отказом от мирской логики, но иначе. Как сказали бы адепты христианства, послушанием. Отчаявшись найти нового хлебного заказчика, она взялась… вовсе за бесплатную работу. То есть на предложенный ей гонорар можно было прожить максимум неделю. А работа – минимум на полгода. Я готова была удариться оземь и обратиться в Жар-птицу навсегда – лишь бы понять, почему она так поступает. Но Агнесса твердила: «Ведь люди надежные! Они не обманут. Я с ними уже много лет работаю!»

Логика теперь у нашего брата-сестры такая: поработаешь год за пять копеек? Но, учти, зато люди надежные! Они не обманут и в конце года гарантированно твои пять копеек заплатят! Не какие-нибудь три, а именно пять. Люди-то надежные…

Но ведь и у меня на горизонте после злосчастного Бориса с его Серафимой никаких заказчиков не было – одни надежные люди. И нечего было им противопоставить. Мне вдруг стало жалко Агнессу, которую мы в дружеском кругу зовем просто Несси. Ведь ей тяжелее. Она… в Венецию не ездила. И ей вообще не до этого, у нее дети маленькие. В общем, у всех нас бывают такие великодушные минуты. И я предложила ей помощь. Бесплатно. Ну не платят нынче гуманитариям. Совсем. А по привычке хочется работать. Наверное, это возрастное.

Несси тихо обрадовалась. Сначала смутилась, конечно, а потом захлебнулась бодрящими перспективами. Она пребывала в радужной иллюзии, что наше сотрудничество непременно должно привести к успеху. Она меня идеализировала. Это было приятно.

– А что мы пишем-то на сей раз?

– Энциклопедию «100 фактов о женщинах».

– О каких женщинах? – не поняла я.

– О… любых. Просто о женщинах. Легкое клиповое чтиво с необременительным оживляжем.

– А, ясно. В подоплеке, конечно, половое превосходство. Очередной псевдо-науч-поп, паразитирующий на больном гендерном вопросе? И что это за вид такой отдельный под названием «женщина»? К тому же все это крайне устарело, все эти «Мужчины с Марса, женщины с Венеры»! «100 фактов о трансвеститах» были бы намного интересней. И в тренде!

Но что я пристала к бедной Несси?! В конце концов, не она все это придумала… Можно долго негодовать из-за чужой покорности обстоятельствам. Из-за того, что жертвы сами вскармливают своих мучителей. Можно, но какой смысл, если я сама в числе вскармливающих? Самое смешное, что я быстро втянулась в эту бульварную затею, которая даже чисто коммерчески казалась мне провальной.

Утонченный мазохизм – клепать ширпотреб безвозмездно. Но, возможно, это то самое дно, от которого мы оттолкнемся?

Когда я прислала Агнессе свой первый пробный «факт о женщинах», она с затаенной гордостью ответила:

– Согласись, все равно это лучше, чем править сценарии Дирижабля…

Дирижабль – мой странный знакомый. Он называет себя режиссером, хотя не снял ни одного фильма. Нет, по-моему, один все-таки снял, но так как его нигде не показывали, он называет его запрещенным. Дирижабль – мечтатель, старый хиппи. Мне нравится, что он не теряет веры в себя. Он говорит: «Мне шестьдесят, и у меня состоится дебют». Время от времени он назначает мне встречи, но не может на них приехать, потому что у него нет денег на метро. Очень удобный поклонник! Кстати, мы с ним ни разу встречались – дружим виртуально. Его основное режиссерское занятие – сидеть с внучкой. Однажды он искренне признался мне: «Спасибо моим женщинам за то, что они меня кормят».

– Не вздумай жалеть таких мужиков! – взвивалась на меня Несси. – Женщина не должна платить за мужчину ни при каких обстоятельствах! Иначе она плодит потребителей, прихлебателей, нахлебников, жиголо.

До сих пор не могу понять: то, что женщина не должна платить за мужчину, – это заповедь феминизма или, наоборот, мужского шовинизма?

Я раньше много говорила на эту тему с Несси, – правда, тогда мне еще было чем платить! – а теперь же у нас есть энциклопедия, а платить нечем, так что сам предмет дискуссии исчерпан. Я теперь собиратель ста фактов в духе модного литературного коктейля из нон-фикшн и беллетристики. В нем найдется место всем, от Жанны Д’Арк до Галины Брежневой, от Соньки золотой ручки до Индиры Ганди. И без Шанель не обойдемся, которая спонсировала Дягилева. Хотя вряд ли это пошатнет агнешкину гендерную догму. Но если бы не Коко и не ее подруга добрячка Мися Серт, схоронили бы «старое чудовище русского балета» в безымянной могиле для клошаров. И не было бы этого щеголеватого надгробья на острове Сан Микеле и благодарственной дягилевской эпитафии: Венеции, вдохновительнице наших успокоений…

Пусть все будет против правил, пусть будет опасно, бессмысленно, безумно – но красиво! Несси вычеркнула эту мысль, потому что, излагая факт, надо было уложиться в две тысячи восемьсот знаков. Это примерно компьютерная страничка в Word’е. Такой задан формат в издательстве. Уложиться – самое трудно. Так жалко выбрасывать самые вкусные колбасные обрезки, самые смачные подробности… Про то, как Терешкову в космосе штормило и рвало, и как она, бедолага, падала в обморок, а потом проспала сеанс связи с Королевым. После чего главный конструктор отрезал: «Бабам в космосе не место».

– А давай это сделаем заглавием: 100 фактов о женщинах. Бабам в космосе не место! Расширим аудиторию. Оживляж опять же, здоровая провокация…

Несси гнула свое:

– Ты лучше думай о том, где нам место! Мы должны использовать наши козыри. Чтобы придти в издательство и сказать: мы написали вам целый бестселлер задарма! Теперь выделяйте под нас целую серию и выкатывайте нам постоянные оклады. Нам нужно так написать про этих баб, чтобы следующую книгу они про нас писали, а не мы про них!

– Э-э…а мы кто?

В общем, Агнесса понемногу возвращалась от порчи к здравому смыслу, но пока еще продолжала верить в «надежных людей». А я все глубже погружалась в информационную бездну, зарываясь в сверкающий бисер подробностей. О том, что неброская учительница из Небраски разрабатывала модель ремня для интимных отношений в космосе. Оказывается, это не последняя из глобальных задач космической индустрии. Которую почему-то решала жадная до клубнички захолустная затейница. Какой пышный ренессанс народной фантазии – озабоченность столь неблизкой перспективой! И не говорите мне про обыкновенную женскую неудовлетворенность… вот они, истинные сто фактов о женщинах!

Которые, конечно, никуда не войдут.

В мои искания и грезы бесцеремонно вклинился Дирижабль. Несси не зря меня упрекала – я действительно однажды правила его сценарную заявку. Мне это было даже интересно. У Дирижабля ведь бывают озарения. Он не без искры, просто не способен довести замысел до конца. Ему нужна рядом Склодовская-Кюри. О ней, кстати, мы тоже писали в энциклопедии.

– Знаешь, мне не нравится твой эпизод с кладбищем, – начал он с претензии, словно я не на добровольных началах ему помогаю, а работаю его ассистентом.

– Послушай, ты меня сам настоятельно просил, чтобы я добавила от себя несколько сцен. Ты можешь делать с ними, что хочешь. Мы же договорились…

Но Дирижабль не умел слушать.

– Понимаешь, вот это кладбище и рядом тут же свадьба. Все это так похоже на фильмы 80-х про мафию. Не, это совсем не хорошо!

– Сказала же, – теряя терпение отвечала я, – делай ты с этой сценой, что хочешь! Вычеркни ее! Хотя я вообще не понимаю, при чем тут мафия. Ты Кустурицу уважаешь?! У него целый фильм построен на этом – свадьба и труп.

Зачем я втягиваюсь в эти бессмысленные дискуссии? Себе дороже. Но задевает меня эта удивительная черта в человеке: щепотка власти, даже бутафорской, – и вот уже надо вычеркнуть не свою, а мою сцену, вместо того, чтобы сказать мне элементарное «спасибо». Хотя бы за то, что я единственный человек, который сочувствует его несбыточному режиссерскому призванию.

– А ты знаешь, что Мерлин Монро любила ходить по кладбищам и приносила цветы с могилы Рудольфо Валентино домой? А вместо своего номера давала телефон морга? Какой же ты режиссер, если боишься кладбищ? Свадьба и похороны – это же неразлучные Эрос и Танатос. Между прочим именно Сабина Шпильрейн, первая женщина-психоаналитик, объяснила, почему влечение к смерти – основа любого творчества…

– А вот это интересно – про цветы! Откуда ты это узнала? – деловито заинтересовался Дирижабль.

– От верблюда! Книжка у меня есть одна. Вот накопишь на метро в один конец, приедешь к нам в гости – дам почитать. Так уж и быть, обратный путь мы тебе оплатим.

Ночью я, ворочаясь от информационной опухоли в мозге, вспоминала кодекс Несси и примеряла его к себе: если к женщине приехал мужчина, и у него нет денег на метро, должна ли она строго сказать ему: «Накормить-напоить могу, но на дорогу не дам ни копейки». И выставить его в начинающуюся зимнюю ночь. Пускай клянчит у метро, исполняя а капелла «Владимирский централ» или «Опавшие листья», или с прытью Сергея Бубки перепрыгивает турникет. А потом едет, пристыженный и тихий, мечтая о совокуплении в космосе.

Или – раз уж он не в состоянии уехать домой, а денег дать нельзя, – надо его навсегда оставить у себя?

– Слишком много мужчин! – передавала мне Несси на следующий день торопливые указания редакторши. – Часть надо вычеркнуть.

– Но речь идет о первом кафе, куда стали пускать женщин! Венеция, свобода нравов… Естественно, что туда повалили бабники. И, прежде всего, самый знаменитый из них, Казанова, окрыленный новым благом восемнадцатого столетия – сговорчивыми добропорядочными сеньорами. Ведь в продажной любви он теперь не нуждался и получал все, что ему нужно, совершенно бесплатно! Вроде бы то же самое происходит с литературой в эпоху интернета. Однако если представительницы древнейшей профессии прекрасно существуют и в двадцать первом столетии – даже при наличии сговорчивых «бесплатных» сеньор – я делаю вывод, что бумажную книгу тоже не вытеснит электронная. Каково? А давай об этом тоже напишем – все ж таки актуальный насущный спор для людей искусства!

– Понимаешь, у нас ведь про Ж. А ты уходишь в сторону М! – на нервной почве Несси сокращала ключевые слова до туалетных символов. И в ее голосе я ловила ту же интонацию, что бывала у меня в разговорах с Дирижаблем. Нет, только не это. Я ведь должна поддерживать иллюзию о том, что со мной Несси непременно ждет успех. Хотя, в сущности, чем я отличаюсь от Дирижабля? В том, что его кормят женщины, а меня – мужчина, которому это вот-вот надоест? Нет, все-таки я решительно не понимаю, как можно говорить про инь совсем не упоминая янь.

Гете, Байрон, Руссо, Диккенс, Пруст, Хемигуэй, Модильяни… Я не знала, кого из посетителей этого легендарного места надо «сократить». Рука не поднималась. «Несси, может, ты сама вычеркнешь?» – написала я в ночи. «Хорошо», – ответила она. Вот что значит истинное смирение.

Что до меня, то это не поза, а муки дружбы. Все мы дружим с великими. А с кем еще? Дружить стало не с кем. Нет, я не про дружественный налет, который местами, как мох на северной стороне, еще сохраняет жизнь. Но само слово «дружба» стало означать устаревшую привычку, что-то вышедшее из употребления, словно телефонный справочник, ваучер или видеосалон. Поэтому каждый выбирает себе свой маленький пантеон старших бессмертных друзей. Есть они и у меня. Недавно подружилась с Фицджеральдом. Полюбила его за схожесть наших терний. За надежду на то, что они не напрасны. Ведь его талант только обострился страданиями и невзгодами. Громкую славу и сладкую жизнь по молодости в расчет можно не брать, если вспомнить, как он умирал… всеми забытый и отвергнутый Голливудом. Тут самое время вспомнить Дирижабля, ведь он – связующее звено между нами, похожесть робкая, но ощутимая. Кукольный, игрушечный режиссерик, чьи сценарии никто не читает. Ну и что, ведь все сценарии Фрэнсиса тоже были отвергнуты! Это мой спасительный тайный хронотоп, единство если не пространства, то синхронного во времени действия. Порыдаю, посетую, поропщу – и вспомню, что в этот период жизни, в это сорокалетнее болото, у Фицджеральда было примерно то же самое.

Все мы так делаем – только думаем, что мертвых можно тут же и предать. Вычеркнуть, «сократить»… Нет, это без меня! Ни грех на душу брать не хочу, ни ангельский гнев на себя навлекать. Серафима с Борисом Григорьевичем живого места на мне не оставили бы, если бы я не заручилась поддержкой у душ бестелесных. У той борисовой родни, что отошла в мир иной, но по духу мне ближе здравствующей. Когда пишешь по любви – излечиваешься от всех порч. Когда знаешь, что никто, кроме тебя, не опишет жизнь… скажем, одной маленькой женщины, матери-одиночки, умершей в войну от голода. Двоюродной прабабки Бориса. Сожитель сразу сдал ее сына в приют, а сам ушел на фронт. И десятилетний пацан, когда состав с детдомовскими долго стоял в Москве, отпросился сбегать к тетке, попрощаться. Адрес помнил. Воспитательница, царство ей небесное, разрешила. Тетка… оказалась дома. Оставила у себя. Бог уберег. Бог – и молитва матери из того самого царства. Как же я могу их всех предать, когда Борис Григорьевич заявляет, что они – непрямые боковые родственники, и потому надо перенести их историю в приложение?! А лучше… быть может, и вовсе включить в следующую книгу. Не вписываются они в концепцию.

Я даже с каким-то остервенелым удовольствием вспоминаю, как мы тогда орали друг на друга. «Вы измеряете историю ничтожным лекалом своей мелкой снобистской корысти!» – кричала я. «Ваша работа – делать, как я говорю!» – кричал он. «Ошибаетесь! Моя работа – спасти последнюю правду о человеке! – опять кричала я. – Последнюю, не искалеченную чисткой рядов среди ваших боковых предков». «Обеспеченность вовсе не синоним бездуховности, как вам кажется! – опять кричал он. – Если у меня дача в Сен-Тропе, это вовсе не значит, что я не в состоянии понять, какой должна быть книга». «А если у меня нет дачи в Сен-Тропе, это не значит, что я убью гармонию в угоду вашему самодурству».

Потом я рыдала на кухне, потом слышала из комнаты озлобленно усталое:

– Да, боже мой, напиши ты, как тебя просят! Да сделай ты, как он говорит! Хоть раз деньги нормальные получишь… Ведь у меня работа со дня на день накроется, на что мы жить будем?! Ты ведь никогда об этом не думаешь… Дались тебе эти чужие предки. Ты можешь хоть раз…

И такая пурга из слез, споров и ссор длилась год. Или годы – если с предыдущими книгами. Все потому что «если надо объяснять, то не надо объяснять», как говорила Гиппиус. Кстати, о ней тоже надо упомянуть в нашей славной энциклопедии! Только вот в каком качестве? Нужен особенный повод. В чем она первая или единственная? В язвительности, может быть? Или о ней лучше промолчать – целее будешь? Или, напротив, надо очистить ее светлое имя от грязных наветов? Словом, у нашей смешной энциклопедии неожиданно проклюнулись просветительские амбиции, плавно перетекающие в миссию. Наверное, Несси права, и человеку моего склада лучше размышлять о папессе Иоанне или о том, забеременел ли Вишну, находясь в теле женщины… – в рамках все той же просветительской миссии, разумеется! Или другой, благородно божественной, я что-то запамятовала. Словом, пожертвовал своей идентичностью и поведал человечеству о превосходстве женского удовольствия над мужским. Да, мне лучше думать об этом, чем вступать в неравные битвы с продажным невежеством. Вот только деньги… может, пора смириться с тем, что их уже никогда не будет? Дирижабль давно без них живет. И бодрячком держится! И до лампы ему изыскания о том, чье удовольствие больше. Потому что самое большое земное удовольствие – счастливое неведение.

– Привет! Спишь? – непривычно встревожено деловитый режиссерский баритон. – Я тут наш сценарий переписываю. Очень срочно! Посылаю на конкурс. Хочу с тобой посоветоваться…

– Да, конечно, – говорю. Хотя я сплю, а все конкурсы Дирижабля обычно оказываются легким шизоидным бредом по принципу «два еврея – чемпионат мира по шахматам». Но мне неловко отказывать.

– Вот слушай. Я подправил сюжет и изменил некоторых героев.

И начинает читать:

– Эпизод первый. Истеричный породистый нарцисс цыганско-казачьих кровей…

– Смело! Вылитый Борис Григорьевич… с некоторыми генеалогическими преувеличениями. Дружище, ты таки посмотрел Кустурицу… Кстати, что значит «породистый» в… этом сочетании?

– Так этого героя я и почерпнул из твоих рассказов! – нетерпеливо и обиженно признается Дирижабль, словно я опять за все в ответе. – Ты будешь слушать? И не придирайся по мелочам. Главное, что я решил оставить твою девочку. Только она теперь будет китаянкой. Ты не против?

Я имела романтическую неосторожность добавить в опус Дирижабля сцену с больной девочкой. Некий гуманитарный посыл.

– Но… почему вдруг?

– В расчете на жюри. Я веду переговоры с новым дальневосточным кинофестивалем… Его спонсируют китайцы. И вообще Китай – это сила. Так что пускай у нас будет в фильме китайская девочка. Допустим, ее удочерили!

– Но речь, насколько я помню, о бедной семье в Дагестане 90-х…

– И что? – с вызовом напирает Дирижабль, который, как и полагается истинному экспрессионисту, предпочтет зрелищность правдоподобию.

Что ж, ему нельзя ошибиться – у него дебют. Не подмажешь жюри – не получишь приз. Вот скажите на милость, почему я продолжаю сочувствовать этому дурню? Может, это магия слова? Назвал себя режиссером – и вот уже женщины готовы тебя содержать как непризнанного гения. Но стоит ему – вообразим! – взаправду победить на фестивале, так ведь камнями закидаем. Припомним ему всех китайских девочек и нарциссов. Но почему я не могу сказать ему все, что думаю, сейчас? А, собственно, что я думаю? Только то, что я не вправе судить. Только то, что критерии давно размыты, а истина и вовсе покоится на дне карибского моря. Как подарок английского герцога – редкий изумруд, который Коко Шанель зашвырнула в пучину во время круиза на шикарном лайнере. Жизнь ничуть не умнее нашего бульварного чтива.

Через час опять звонит мой режиссеришко:

– Ты права. Пока оставлю китайский проект. Займусь нашим старым сценарием. Помнишь? Тем, что писал по твоей повести… ну, пытался, по крайней мере.

Как не помнить! Я пытаюсь это вытеснить, но моя привязанность к Дирижаблю началась с его восторга мною. Моим талантом. Все удручающе просто… С тех пор я вижу у него озарения и прорывы и упорно ищу причины его неудач не в нем самом. А втайне мечтаю, чтобы единственный человек, который называет себя режиссером и хочет снять фильм по мотивам моей повести, потерпел сокрушительный успех. Вопреки здравому смыслу.

– Помнишь, я придумал вторую часть про то, что герои попадают в монастырь в Нормандии? Ты еще была против, и…

– Сейчас не против. Терять нечего.

– Так вот, я придумал, что они там встречают кого-то… неожиданного, вроде Саддама Хусейна. Фишка в том…

– Фишка в том, что мне страшно подумать, кто на сей раз в жюри…

А, может, этот балабол прав, и моим героям именно этого и не хватает? Надо довести все до полного абсурда. Однако героям Дирижабля этого хватает с избытком – и что?

Сплошные вопросы – и ни одного ответа.

– Знаешь, название я тоже изменил. Фильм будет называться «Ботинки на босса нову». Ты чуешь, какой сонм аллюзий?!

Не то слово… Танцующий Святой Иероним, который всегда садился за работу босой, из уважения к святому тексту…

Пока вдохновенный и неутомимый маэстро излагал мне замысел, меня вдруг осенило: мы же обязаны написать в энциклопедии о Деве Марии! Вот чья единственность неоспорима. Но что о ней писать? Несси просит больше личных интересных подробностей, с тем самым пресловутым оживляжем, человечинкой и веселинкой. Это, кстати, примерно то, чему меня учили на журфаке – оживляж и человечинка в советской газете. Странно, конечно, через столько лет вернуться к тому, что я отвергла с презрительной веселящей легкостью. Отвергла и выбрала игольное ушко не журналистики, но литературы.

Но игольное ушко засорилось, в литературу теперь не пускают, поставили шлагбаум, и парковка везде платная. Одни говорят, что теперь нет никакой литературы. Другие говорят, что нет меня. Меня, нас, таких вот Дирижаблей. Вас не пустили – значит, вас нет. А что до литературы, то ее на самом деле полно, как грязи.

Но мы туда пищим, да лезем. В эту грязь. И я тоже, к стыду своему. Расширяю границы, читаю свои вирши в каких-то псевдомодных местах. В одной такой «грязелечебнице» мне сказали: «Знаете, вот когда я читал «Лолиту», я чувствовал напряжение в паху. А от вашего рассказа у меня не было напряжения». Я смотрю в зал – так-то ребята все хорошие, местами и талантливые. Но всегда найдется кто-то с удручающей внешностью комсомольского активиста, у кого проблемы с напряжением в паху. В этих проблемах он обвинит кого-то из нас. А мы, литературные души, поведемся, раз Набокова упомянули. Но самое печальное, что именно этот гнусный «активист с напряжением» непременно что-нибудь возглавит…

И «Лолита» тут не причем, он ее наверняка не читал. Просто активиста девушки не любят.

Пришла домой, отфыркалась, отряхнулась от скверны, выпила кофе полведра, и вдруг поняла – как хорошо, что сейчас меня окружают мои родные динозавры. Несси и Дирижабль. Я думала, они остались в моей молодости, в 90-х годах. Но, как видно молодость возвращается, а в сорок пять баба ягодка опять. Про деньги – ни слова! Сколько можно… Даже Борис Григорьевич жалуется на то, что дачу в Сен-Тропе содержать не на что.

– У кого щи жидкие, а у кого бриллианты мелкие, – пыталась я однажды его урезонить.

– Не бриллианты! – взвился Борис Григорьевич. – Жемчуг! Жемчуг, понимаете?!

Понимаю. Действительно, поправка серьезная. Как тут можно ошибиться. Знает ли он, сердешный, что жемчуг образуется в моллюске от травм и инородных предметов? Так уж устроен этот организм – весь мусор, забивающийся в раковину, и все свои опухоли он оборачивает в жемчужную материю и придает им безупречную форму. Ему ведь тоже за жемчужины не платят. Как и нам – за наши перлы. И мы их дарим первым встречным, надежным людям.

Нет, думаю, не стану увязать в унынии. Вспомню, как Венеции шла за дедушкой, внуком и маленькой собачкой. Как в Венеции гуляют с собаками? Где они резвятся? Или они, как апостолы, умеют бегать по воде… Вспомню этот город, ведь мечтать имеет смысл только о несбыточном! Пороюсь опять в биографии Фицджеральда. Утешусь. Что у него в эти чертовы ягодные сорок пять? Но… как же я могла забыть! У него – ничего. Он не дожил. Умер в сорок четыре. От всех своих нерастраченных жемчужин. И дальше мне придется без него.

Москва, 2017