Евгений МОСКВИН. Искры из-под лыж
Расходящаяся повесть
Глава 1
I
Когда я смотрю ночью на освещенный снег, в котором радостно блестят хрусталики… Снег должен быть гладким и только что выпавшим.
Когда я вижу снег после долгого перерыва…
Или если я смотрю в ночную ширь зимней улицы. Тоже освещенную фонарями… И лиловые ледяные капельки приклеились к веткам и воздуху. И к лиловому свету фонарей… не двигается ни одна снежинка.
Или если ночью зимой я подхожу к окну и вижу небольшой участок снега…
Там в отдалении, на площадке детского сада. Я живу на восьмом этаже. Снег голубовато сияет и весь-весь испещрен хрустящими веточками деревьев… Они недалеко от окна, но все утратило перспективу. Так заворожено-таинственно смотреть на снег! В этом орнаменте каждый его фрагментик как на ладони!
Это промелькивает. Одни и те же картины из детства. И такого же цвета. На два-три мгновения… и коротенький порыв – ухватить, ухвати-и-ить!!
Но вот уже все исчезло.
Я продолжаю смотреть на орнамент. Заворожено. Снег так пылает между веточками!..
Или когда я смотрю на сияющие витрины зимой… тоже издалека. На какую-нибудь искрящуюся витрину магазина под вечерним небом.
Праздник… Праздник готовится! Когда-то я провел лучший Новый год, а этот будет в точности похож.
И я опять испытываю короткую картину… Блики елочной гирлянды на вате, под елкой… в вате появятся подарки после двенадцати. И каждый раз они будут сюрпризом для меня… невероятным! В самый первый момент… А из окна доносятся радостные клики фигуристов, которые ракетами носятся по льду…
Ослепленные темнотой.
Я выгляну… если я выгляну – впрочем, это одно и то же… я всегда увижу этот каток с жужжащими тенями. Похожий на замороженный бассейн.
Но ведь этот каток был и в детской книжке, которую я листал два часа назад, когда садились за стол и провожали старый год… Я видел его сквозь сладкий пар, поднимавшийся от чая, и совсем не боялся холода.
* * *
Или если я вижу новогоднюю открытку с вырезом в форме сердца. (Моей матери до сих пор часто дарят открытки, она ведь работает в музыкальной школе). Этот вырез – как окно. А внутри изображены елочные игрушки и звезды. Или Снегурочка и Дед Мороз и сани. А картон рельефный, по очертаниям рисунков… знаете, бывает такой?
Иногда может наступить перерыв на год, а то и больше, и я не вижу картин.
Но рано или поздно они все равно возвращаются…
Вот самая отчетливая.
Я вижу, как прыгаю на лыжах с горы… этот феерично-счастливый снег! Отражает каждую улыбку зрителя. Каждую бенгальскую искру с правой стороны горы. Я ребенок, но во всем лоснящемся обмундировании лыжника. Снег, снег… а снежки можно лепить? Конечно! От великой победы и радости! Когда я приземлюсь после прыжка… И я знаю, что уже выиграл от начала до конца.
Но моментов, когда лечу в воздухе… я никогда не вижу.
Потом я всегда представляю себя после, как приземлился. Я знаю, что до моего уха долетают хлопки петард и радостные аплодисменты. Но я смотрю только на крепления своих ярко-желтых лыж, которые уже почти остановились на снегу.
Из-под желтых лыж вылетают маленькие искры. Медовые, алые… как раз где крепления. Цветные вспышки и холмики искр всего на несколько сантиметров, влево и вправо. Пошипывают и гасятся снегом и блики на снегу. И кажется, он будет вечно хранить мое движение.
Славящие крики зрителей издалека вторят каждой искорке из-под лыж. Я знаю.
Вот я сейчас посмотрю туда! Там, у забора, перед черными тенями домов, мне столько почестей и теплоты от раскрасневшихся щек.
Но сначала… я должен нагнуться вниз. Сделать вид, что поправляю крепления, а на самом деле… рассмотреть эти искры поближе. И свои крепкие ботинки.
Когда я вижу искры из-под лыж и крепления, еще больше осознаю упругость каждого движения стопы. Уверенную тугость ботинок, благодаря которым я победил…
Откуда взялись эти искры? Как они получились?
Но нет. Я не удивлен им…………………………………………………..................................................
……………………………………………………………………………………………………………….
Или еще… черная ель, украшенная прямо в лесу. Круговые гирлянды из открыток и сияющие синие и малиновые фонарики и шары.
Я вижу ель всегда со стороны, метрах в десяти. А вокруг – нетронутое пространство из снега. Но я чувствую, что это добрый снег, и увязнуть в нем сильно нельзя. И еще… есть кто-то рядом? Все те же зрители… только теперь они собрались водить хороводы возле ели, которые осветят весь лес?
Ни звука в лесу. Все заворожено.
Присутствие.
Лиловые круги на снегу, как иллюминация. Но что их отбрасывает? Они появляются на некоторое время, затем исчезают? Я не могу определить, всего пара секунд…
* * *
Я знаю, что в искрах из-под лыж – все мое замершее детство зимой. В котором я ношусь по снегу и играю в хоккей до умопомрачения. И в квартире у меня такой яркий электрический свет – все пять лампочек вставлены в новенькую люстру. И он продолжение тех фонарей, которые я вижу на улице. Продолжение банкета. Поэтому каждый раз, когда я возвращаюсь домой… (и этого я никогда не вижу, как и своего прыжка на лыжах с горы. Я представляю себя уже сидящим на кухне. Пью чай с вареньем на блюдечке, и мать еще испекла ватрушки, но пока не вытащила из духовки…) этот свет пяти лампочек! Я все равно как будто на улице. Продолжаю свою бесшабашную игру. Но ведь и правда! Как только я закончу пить чай, опять побегу играть в хоккей со своим дедом. А почему нет? Если все вокруг – счастье и энергия.
Снег от фонарей оранжевых, лиловых и голубых тонов. Блестящие крупицы сахара.
* * *
Где-то лет до пятнадцати я думал, что это может возникать, только если я смотрю на что-то, имеющее отношение к зиме или зимнему празднику. Но как-то раз у меня мелькнула украшенная черная ель, когда я смотрел на табличку кабинета ФБДС. На табличке стояли четыре буквы – ФБДС. Я до сих пор не знаю их значения.
Это была обычная дверь в стоматологической поликлинике.
У меня тогда не было проблем с зубами – я это точно помню. Кажется, нас повели просто на обследование из школы, всем классом. Или нет? Главное, что я чувствовал себя вполне раскрепощенно. Я расхаживал по коридору в ожидании очереди, чтобы пройти в кабинет стоматолога. А дверь ФБДС была чуть дальше, и я никогда не доходил до нее. Но потом в какой-то момент решил дойти и посмотрел вблизи на эту табличку и четыре буквы.
ФБДС.
Хм… И тут вдруг в моей памяти – ель в лесу и катание на лыжах с завороженной темно-ледовой горы и низенькие, темные ячейки заборчика Да! Схватить, схватить! Продолжить, смотреть!
Но как всегда все так же мгновенно исчезло, растворилось.
Я пытался схватить эти зимние образы и продолжить их… как всегда я это делал. Чтобы жить в них – всегда. И лишь потом, через несколько минут удивлялся, откуда зимние картины могли появиться, когда я смотрю на дверь ФБДС.
Что в ней такого? Обычная дверь. Может, потому что табличка синяя, а буквы белые и дверь белая? Да нет, конечно, нет. И тогда была совсем не зима. Кажется, май…
ФБДС. Еще до того, как я стал задумываться, откуда взялась эта искра… когда я еще не отошел от двери… я понял, что запомню этот случай на всю жизнь.
Гораздо отчетливей, чем любой эпизод зимы.
* * *
А потом, лет в восемнадцать… я старался изгладить разорванную боль, представляя в этих картинах свою возлюбленную. В них ведь так радостно. Точнее, одно с другим как-то само собой соединилось. И когда я прыгаю на лыжах, там ведь все так идеально счастливы с правой стороны перед темными громадами домов. И искры из-под лыж, которые отсвечивают в моих глазах…
Но этот страшный слом, который я ощущал... Только еще больше надрывался – я это хорошо помню. Я ведь никогда не мог поймать и продолжить эти представления хоть на чуть-чуть больший промежуток.
Теперь уже я видел, как она стоит возле ели в своей теплой, кремовой куртке и улыбается по-доброму, приглашает… иди, мол, сюда.
Но когда мы пришли? И почему я отстал и вижу ее со стороны? Не знаю.
Но в этих представлениях она всегда была моей девушкой. И я доверял ей.
Ель все та же. С круговыми гирляндами из открыток и разноцветных фонариков. Все хорошо видно! Но все так же и черно от окружного леса. И круги на снегу стали холодно фиолетовыми.
II
Я помню, как мы с моим дедом ходили гулять вечером зимой.
Я помню, как мы ходили играть в хоккей. Один на один. И снег был освещен фонарями.
Я помню, как один раз, когда было совсем темно на дворе. Когда перегорели все фонари. Он стоял на воротах, а я нападал: я нанес удар, и шайба попала в правую штангу – звонкий щелчок!.. Отлетела ко мне. Я поймал ее, развернулся и, счастливо смеясь, ударил еще – и новая штанга-щелчок, только левая! За малюсенькую долю секунды до этого я вдруг подумал: а вот бы попала теперь в левую! Так еще никогда…
И вдруг хопа! Вторая!!.. О радость, счастье, восторг! Вот это да!!
Я помню, как к нашей игре иногда присоединялись другие ребята. Они жили неподалеку.
Я помню, как смотрел новогоднюю рекламу, в которой человек шел по заснеженной, ночной анимации среди изб и деревьев… и в конце пути он нашел в снегу бутылку шипучки? Кажется, так? Было что-то такое? А на небе оловянные звезды.
Я помню, что очень любил торт-черепаху, который готовила моя мать.
Я помню, как просил пожарить гору картофеля, нарезанного тоненькими кругляшками.
Я помню, когда мы ели торт-черепаху, мы всегда доставали серебряные блюда из сервиза. И увесистые вилки, которые было почти тяжело держать. И так приятно.
Я помню, как дед водил меня кататься на санках зимой.
Я помню, как он водил меня кататься на лыжах.
Я помню, как я катался с горы на санках. Я прекрасно знаю это место. Оно и представляется мне всегда. Это неподалеку от моего дома, за железной дорогой, и там еще тоннель и несколько деревенских домов. Те самые дома.
Я помню, как один раз так умотался то съезжая вниз, то затаскивая санки на гору, что после очередного съезжания не хотел уже слезать с санок. Я сидел в них не двигаясь. Посреди огромного снежного поля, чуть накренившись вправо… облокотившись. Но санки стояли устойчиво. Я смотрел вперед на серое небо.
Мне совсем не хотелось двигаться.
Просто сидеть и все.
Я помню, что у меня действительно были желтые лыжи.
Я не помню, чтобы когда-то прыгал на лыжах с горы. И этого точно не было. Я катался всегда в другом месте, и это было днем.
Я никогда не прыгал на лыжах с горы ночью.
Я не помню, чтобы мне аплодировали зрители с правой стороны… как раз там, где деревенские дома.
Я не помню, чтобы из-под лыж вылетали эти маленькие искры.
Я помню, как внимательно смотрел на свои лыжи, когда один раз вернулся домой. Крепления были перед глазами точно так, как в моем представлении. Но они были пусты – я уже снял лыжи, и из-под них не вылетало никаких искр. И под лыжами был только пол.
Я не помню, чтобы зимой мне когда-то доводилось уходить ночью глубоко в лес. И видеть там черную ель, украшенную гирляндами. У нас дома всегда была искусственная елка, которую я очень любил. Я помню, что всегда справлял Новый год только дома. В шесть, семь, восемь лет. И позже…
Я не помню украшенной ели в лесу.
* * *
Когда я смотрю ночью на снег, в котором радостно блестят хрусталики… Он может быть оранжевым или лиловым – это как раз неважно. Главное, чтобы он был гладким.
Когда я вижу его после долгого перерыва…
Или этот небольшой участок снега, ночью зимой, на площадке детского сада. Иногда, когда я долго не испытывал картин, я специально подходил к окну, надеясь вызвать их.
Я не помню, получалось ли у меня специально.
Но этот пылающий участок снега на детской площадке от зимы к зиме не меняется. Он один и тот же, уже много лет. Словно с тех пор, как я повзрослел…
Если я смотрю на сияющую витрину магазина под Новый год… Праздник!.. Праздник готовится! Точно такой же идеальный, который я провел давно… еще до своего рождения? Вот сейчас он снова наступает. И кажется, все это заключено в одной этой витрине.
Скоро в ней появятся елочные блестки?
Что-то я потерял в своем детстве и не могу отыскать. Что-то… возле той торжественной ели в лесу. Что-то я потерял, как теряются искры из-под лыж, – осторожно разбрызгиваясь после прыжка… алые, медовые искры. Их никогда не бывает много, и они всегда такие осторожные…
Я приземлился, а крепления пышут искрами на снегу. Вот, кажется, снег почернеет… но он только бликует капельками.
Я всегда представляю именно этот момент. Когда я уже приземлился. А летящим в воздухе – нет, не могу… Несколько эпизодов-воспоминаний я теперь не в силах соединить в одно целое? Это я и потерял в своем детстве?
Да…
Но ведь этого не было. Или было? В каком-то другом детстве, тоже моем…
А во время прыжка… выбиваются ли искры из-под лыж во время прыжка? И они такие же осторожные… если прыжок очень медленный?
Глава 2
III
Сегодня я еду на занятия в литературную студию.
Поезд такой новый. В нем так приятно и комфортно ехать. Точнее, тебе комфортно только в первый момент, когда проходишь в вагон и видишь эти мягкие, бархатные кресла. И еще думаешь, что ни разу не затрясешься во время поездки. А потом все становится как всегда, но лучше.
Я терпеть не могу, когда весь вагон начинает дрожать и гудеть за минут пять до отправления. Вроде как разогревается электричеством. Такой надрывный дребезжащий звук консервных банок.
Итак, я еду в поезде. Малюсенькие капельки дождя, ими усеяно каждое стекло в вагоне. Каждый участочек. Сейчас середина осени.
Вот уже три дня воздух разбрасывает мелкий дождь. Кажется, капли не падают с неба, но просто рождаются в воздухе, далеко и возле самого лица. И в сумерках это ощущение усиливается.
Но сейчас еще не темно, пока я еду. Но все равно ничего не видно, что мы проезжаем за окном… из-за этих капель.
Лица пассажиров.
Но в поезде все равно светло. От этого серого, тусклого света.
Я знаю, что очень устал, но совсем не чувствую усталости.
Вагон заполнен… вагон заполнен очень мало. Это обычное явление после полудня, и рядом со мной, на двух сиденьях, и против меня, на трех сиденьях, никого нет. Только один парень сидит против меня наискосок, через сиденья. У него узкие скулы.
Я смотрю на его глаза.
Он не смотрит на меня. Куда-то в сторону. На стекло, засыпанное каплями? Нет, почему-то у меня такое впечатление, что он смотрит на этот крючок для сумок на противостоящей стене… между окнами.
Я смотрю на его глаза, думаю о литературе… и вдруг вижу, как у парня белки и радужные барельефно выезжают вперед из орбит и, постепенно увеличиваясь, заворачиваются в сине-белые флюгеры… но сразу остановились.
Не сделав и полуоборота.
Немножко поблескивают.
Сине-белые флюгеры-барельефы вместо глаз. Выдвинулись из глазниц. И флюгеры уже гораздо больше них, заслоняют не только веки, но и лоб и скулы моего попутчика… Видно, сегодня в литературной студии меня ждет масса новых идей и образов – раз это уже сейчас началось.
Сам пассажир, как сидел, так и сидит. Будто ничего не происходит.
Флюгеры из глазного вещества, но в них растянулась и перемешалась и синяя, и белковая массы. (Видимо, синий – цвет его глаз). Эти синие растеки внутри каждого «лепестка» флюгера… (в каждом флюгере по четыре лепестка). Я не могу идентифицировать в растеках ни наличия, ни отсутствия цветовых форм… как ни стараюсь, хотя вижу все отчетливо. Быть может, поэтому сами флюгеры не кажутся мне вязкими и хоть сколько-нибудь влажными?
Они больше как стеклянные или керамические.
IV
Семинар проходил на квартире у маэстро. (Последние два раза он приглашал нас к себе, потому что в книжном магазине, где мы всегда собирались, затеяли ремонт). И когда я пришел, маэстро еще не было, а дверь мне открыла его жена. И усадила за стол, к остальным.
-Хотите я принесу чаю?
-Да, конечно. Несите, - отозвался кто-то.
Мы ждали чай, и я слышал, как Плачихин говорит про повесть, которую не может дописать уже много лет. Все линии, все обороты давно ясны. Казалось бы, что такого сложного? Осталось просто сесть и доделать. Особенно теперь, он чувствует, самое время. Работы всего недели на две, но именно из-за того, что все перед ним как на ладони и осталось только сложить воедино куски и дописать переходные мостики… он чувствует, что как-то… нечему толкать его вперед. Какое-то странное, необоримое бессилие от того, что все слишком ясно. Ведь должна же быть хоть капля неизведанности. А ее нет. Он знает эту повесть как свои пять пальцев.
Он задумал ее еще когда в школе учился, десять лет назад. С тех пор она успела сложиться в его голове от и до… все тропинки…
Нет, не могу доделать.
Не хватает живого интереса...
- Сразу скажу, что действие происходит в очень странной обстановке-е! Среди синих пирамИд… - сказал он как всегда напирающей интонацией, будто кто-то его притесняет. Сопя и возвышая последний слог. – Сразу скажу, что египетские пирамиды не имеют к этому никакого отношениЯ… Этот образ у меня родился, когда я когда-то увидел этикетку кофе «Maxwell house».
- «Maxwell house»? – переспросили его. – Там же, по-моему, нет никаких пирамид.
- Сейчас нет, я знаю, а до этого были. Сейчас у них изменился дизайн и… в общем это неважно, неважно, все, - он завертел руками и произнес опять с заявительным напором: - Главное то, что они были раньше. Я это помню совершенно точно. Синие пирамиды. В полоску. Один оттенок светлый, другой – потемнее.
-А-а…
-Я это еще десять лет назад задумал, но все откладывал. А теперь решил, что наступило время. Но вот… эх, что-то-мне-не-пи-шет-ся. Надеюсь на закон который говорит что если вынашиваешь очень долго и произведение не уходит… обязательно допишешь до конца и получится что-то существенное… вот тык! – Плачихин нервно заерзал на стуле.
-Такого закона нет.
Послышался смех.
-Ну в общем ладно, если вы не хотите меня слушать…
-Успокойся, да никто не пытается тебя… - сказал еще кто-то и махнул рукой.
Видно, хотел сказать «притеснять». Или «забивать твое мнение». Но не докончил.
Наверное, потому что знал, что Плачихин всегда так говорит. Затравленно, агрессивно тараторя, будто заранее зная, что все будут против него, а он старается заявить о себе. И ничем его интонация не оправдана. Он просто так говорит.
-Короче говоря, пирамиды полосатые… Да, да, именно полосатые, - Плачихин усиленно закивал головой. - Я всегда представлял себе человека одетого во все ко-ри-чне-во-Е… и в коричневой шляпе который стоит прислонившись к одной из пирамид!.. Стоит с зажатым в руках пистолетом, ноги расставлены вроде как готовится к наступлению на противника который за углом спрятался. Короче, в рассказе будет преследование… человек в коричневой одежде преследует другого. Но эта повесть… она как бы распадающаяся. В ней должны не стыковаться многие вещи. В другой главе только один человек просто бежит среди пирамид и никого он не преследует. Этим я пытаюсь показать многомерность. Это как осколки разного, объединенные в одно целое и…
-И тебе уже все в ней ясно?
-Да, мне все в ней ясно совершенно все но я просто совершенно не могу-у… в общем ладно я безусловно допишу ее, но просто… - морщась закивал Плачихин. – Время еще видно не пришло и… надо, короче, еще подождать.
-А что значит распадающаяся?
-Я же говорю это значит что в ней специально не сходятся многие вещи… В общем ладно объяснять свои произведения это дело сами понимаете… Особенно его смысл и что для чего… мне так вот с-с-сложно… короче, когда прочтете, все узнаете… и вообще, писатель не должен рассказывать свои произведения.
-Нет, все-таки непонятно… распадающаяся?
Я встал из-за стола, уже не слушая их. Я думал: интересно… Плачихин все же расстался со своей девушкой или нет? Вспоминал эпизод двухмесячной давности, когда они так неказисто и смешно ссорились возле книжного магазина…
Я стал ходить по комнате и рассматривать книги, которые стояли на полках. Можно сказать, это почти моя привычка. И если разговор перестает меня занимать…
Я не старался найти ничего конкретного. Я даже не рассматривал – просто скользил взглядом по корешкам…
И тут увидел детскую книжку с иллюстрациями, на нижнем стеллаже. Она была вытащена, лежала на переднем плане. На изумрудном глянце была изображена снегурочка и заглавие: «Новогодний выпуск для детей ’89». Как странно, книжка выглядела совсем новой. Будто только что издана. А ведь ей лет двадцать…
-Ну что значит, что значит… не знаю я, в общем, как объяснить… там и временные нестыковки и пространственные…
-И сюжетные.
-Да-да, и сюжетные. Не знаю я, как объяснить… Я уже давно пишу эту повесть, несколько месяцеф-ф-ф………………………………………………………………………………………………...
………………………………………………………………………………………………………………..
………………………………………………………………………………………………………………..
Обычная книжка, ничего особенного, но… она так радостно и приветливо изумрудно сияла… под яркой люстрой. И совсем не отсвечивала.
Я развернулся и сел обратно за стол. А может, придет сегодня девушка Плачихина? Хотелось бы повидать ее. Они, на самом деле, не разлей вода, так что вряд ли могли расстаться…
V
Я помню, когда я был маленьким… в моей семье готовились к Новому году… И я готовился. Наряжая елку, я старался надеть на нее как можно больше игрушек – абсолютно все какие были небитые… Они все мне так нравились.
Да, бывало, игрушки разбивались. Ведь прошедший год они хранились на антресолях, и мало ли что с ними может случиться. Ведь там очень темно, и они, хотя и стоят без движения, и ящик набит ватой… все равно ведь это целый год.
Игрушка-арлекин, почти ровесница моей матери.
Я помню ее расколотую в вате.
Помню, мне было так страшно в первый момент.
Но потом все стерлось праздником……………………………………………………………………….
………………………………………………………………………………………………………………..
Я хотел повесить их абсолютно все, но только потому, что правда считал, что так будет праздничнее всего. А иначе не состоится радости на полную катушку. Даже верхушки для елки, – их было две – я решил использовать их обе, надевая одну на другую, хотя мама очень сильно против этого протестовала.
«Зачем? Зачем? Вот скажи мне…»
Но она много на что закрывала глаза в Новый год. И я всегда ждал, что она подарит мне море подарков, но… только после того, как часы пробьют двенадцать! Не раньше!
И ведь удвоится число подарков – если набраться терпения и ждать!
И я помню, один раз я был на кухне – за несколько минут до Нового года. И увидел, как мать, выходя из моей комнаты, прогнулась чуть назад… я догадался, что она даже подняла колено, чтобы подарки не посыпались из рук. Но все скрыл угол коридора – и она понесла их в другую комнату, где стояла елка. А потом смеялась, когда я тотчас прибежал из любопытства.
(Она смеялась еще и до этого – перед тем, как заставить меня выйти из моей комнаты, пока она достанет подарки. Ведь они все месяцы были спрятаны здесь же, я просто не знал, где, а рыться в потаенных углах мне запрещалось. И наконец-то пришел момент, когда я умолил отдать мне все, что она приготовила – но просто было уже без пяти минут двенадцать. Уже пора! Так что все получилось само собой!)
Я помню новогодние телепрограммы, в которых раскрывались все секреты любимых передач. И камера путешествовала в режиссерскую с черными панелями, где много-много кнопок. И там сидели люди в наушниках и с микрофоном. А внизу экрана ветвились нарисованные белые и розовые ленточки…
И потом, если начиналась песня, поверх лент скользили слова, чтобы зрители могли подпевать.
Я помню, как всегда перед Новым годом старался поспать днем, чтобы ни в коем случае не захотелось спать ночью.
Какое это было счастье для меня – что один раз мне разрешат не спать до шести утра, а то и дальше… каким свободным я себя чувствовал! И, конечно, раз так, нужно, чтобы ни в коем случае не захотелось спать ни на толику. Значит, нужно поспать заранее. Все правильно! Но мне из года в год не удавалось заснуть днем 31-го. Как я ни старался. И мать всегда тоже говорила, что лучше поспать днем. Нет, у меня ничего не получалось – я был так взбудоражен подготовкой…
Лишь один раз мне удалось. И я помню, как потом вышел в коридор, и моя мать подметалась в большой комнате.
-Вот какой молодец, - сказала она. – Ну теперь точно можно ни о чем не волноваться.
Ее озарял яркий электрический свет… Какое-то совершенное облегчение – как будто все неурядицы спали, - больше никаких тревог, как только она это сказала. Как же все-таки мне удалось заснуть? Я сам этому не верил. А теперь… до шести, до семи, до девяти даже!.. я буду праздновать Новый год.
А мать, тем временем, устроила капитальную уборку… я вот только не помню, почему в тот год она не смогла сделать ее заранее. А ведь уже и елка была наряжена – я-то сделал свою «работу» как полагается за неделю.
Но мать убиралась в последний день, и на середину комнаты был выдвинут небольшой книжный стеллаж – чтобы вымыть пол у самой стены. В стеллаже всего две полки, он был мне по талию. Я стоял в сиянии люстры… в стеллаже лежал этот подарочный выпуск с изображением снегурочки. «Новогодний выпуск для детей ’89». Совсем новый – когда его успели купить? Прекрасный изумрудный глянец. Который не отсвечивал, а мне казалось, что зимние истории, рассказанные в этом выпуске… все они обо мне – что я уже давно стал их героем. И я знал! Я чувствовал!.. Что как только разверну выпуск, сразу прочту там что-то про катание на коньках, и ледовое полотно катка на картинках будет так близко… и так хочется раствориться в этом насовсем.
Лед, расчерченный тысячами коньков, и разводы-колейки и немножко снежной крупы.
Повсюду.
Я представляю это так отчетливо, словно бы уже увидел рисунок… но почему-то не спешу открывать выпуск.
VI
За пределами катка снег всегда походит на белые, твердые камешки. Они почти одинаковые. Сгрудились.
VII
Плачихин всегда забавлял меня. Когда он вваливался в помещение в своем длинном черном плаще и черных джинсах. Весь какой-то замотанный, я всегда поворачивался в сторону, слегка смеялся.
Он очень странный парень. Большое круглое лицо, как блин. Безумный огонек в круглых искренних глазах.
Кажется, я слышал, он страдает эпилепсией.
Я избегал с ним общения, но его нелепый вид и как он всегда говорил… чем-то Плачихин был мне интересен.
Два месяца назад, возле книжного клуба… это было вечером, после литературного семинара. Плачихин ссорился со своей девушкой. Это так забавно и глупо выглядело. Она прочитала на семинаре какое-то наполовину проникновенное, наполовину пошлое стихотворение.
-Ну, по поводу этих стихов я вообще промолч… - заявил Плачихин.
Ни строчки не могу из них вспомнить. Но по смыслу и то, что он сказал… я сразу подумал, что она, наверное, изменила ему, а теперь очень сожалеет и винится. И весь проникновенный физиологизм ее стихов… и как она прочла… она осознает всем сердцем!.. свою ошибку. И хочет сказать ему, что он-то ей дороже. И на самом деле, любит она только его. И ведь у них отношения уже три года.
Девушка чуть улыбалась, когда читала стихи, - улыбалась как-то по-доброму, но Плачихину, видно, показалось, что это издевательская улыбка. И когда семинар кончился, и все вышли на улицу, он, идя по переулочной дороге, как баран поплелся навстречу подползавшей на скорости
Но, конечно, если она чего и опасалась, то, чтобы у ее молодого человека не возникло проблем с милицией.
А я подивился про себя, как из машины не выскочил милиционер и не потребовал у Плачихина документы.
Машина просто проехала мимо, ускорив ход.
Девушка потащила Плачихина к забору, поговорить, но он упирался и бормотал что-то невнятное. Как всегда проглатывал слоги.
-Отстан от мен…!
И она опять улыбнулась по-доброму.
Я остановился и наблюдал за ними. Плачихин отошел в сторону и, нервно дрожа всем телом, мерил на газоне два метра туда-сюда. Потом закурил. Я помнил об эпилепсии, но смотреть на него без улыбки…
Я подошел к девушке и, посмеиваясь, сказал:
-Что с ним такое?
-Ой, - она улыбнулась и махнула рукой. С таким видом, мол, «у него эти закидоны постоянны».
И я опять подумал, что она любит его по-настоящему. Может, она и не изменяла?.. Но все же стихи…
Я редко с ней общался. Даже не помнил точно, как ее зовут… кажется, Настя? Но мы друг другу симпатизировали.
В основном все свое время она посвящала Плачихину. Общалась только с ним.
Теперь она подождала минуты две, а потом быстро пошла мимо сияющих ларечных витрин.
А мне впервые вдруг захотелось подискутировать с Плачихиным.
Я подошел и сказал, что не следует что-то изображать. Демонстративных самоубийств не бывает. Вообще человеку, который что-то делает в своей жизни для демонстрации, сложно совершить самоубийство. Наверное…
-Так… так… - ступорно произнес Плачихин. – Значит, ты обвиняешь меня в демонстрации, д…? Так… понятно, все понятно.
А потом продолжил ходить туда-сюда. И курил.
-Да ни в чем я тебя не обвиняю. Я просто хотел сказать… Вот как ты к этому относишься? Пока встречаешься, держишь на экране сотового фотографию любимой. А если расстался, то на следующий день после, сразу убираешь фото.
-Я никогда так не делаю, - сказал Плачихин.
-Хотя, наверное… - продолжал я, глядя в сторону сквозь железную заборную клеть. - Больше ко всем этим «сменам обоев»… Больше к этому склонны девушки… - я прибавил осторожно; чтобы он не подумал о своей девушке. - Не знаю… Эта долька ненатуральности. Разве нет? Лично я ее всегда так чувствовал, и она так угнетала меня. Фальши… Ты не представляешь… Я всегда сомневался – это все игра, что-то неглубокое!
-Можно не убирать сразу.
Я признал: наверное. Но тогда будешь чувствовать себя слишком униженно. Это же фотография на телефоне.
А бывает и гораздо хуже… Если, как расстался… сразу начинаешь травить какие-нибудь пошлости в соцсети. Чтобы показать, что свободен и делаешь, что хочешь.
-Господи, по-моему, это так… это не то, что даже низко, но просто… это очень странно. Это так неестественно!
-Ну и что ты хочешь сказать: у нас с ней не должно такого быть или что? – он зачем-то усиленно закивал головой.
-По-моему, да, - ответил я от всего сердца. И мне вдруг стало неловко от того, что я пока так и не запомнил ее имени.
-Может, ты и прав.
Или, например, все эти ласковые прозвища, продолжал я. Их такое изобилие, но как только отношения прекратились, все сразу прекратилось. Этого больше нет. Как это может быть? Значит, прозвища были проходящими… значит, я прав? Они не были искренними. Значит, это только игра? Но ведь они были искренними…
-Нет, не могу понять. - Я помолчал. - И чтобы не было смен… лучше вообще не расставаться. Как бы этого хотелось, правда?
-Да… но как этого добиться?
-Может, как-то и можно, - сказал я с уверенностью.
* * *
Потом, когда мы отправились к метро, Плачихин говорил:
-Понимаешь, сейчас то, что в литературе происходит. Этот застой. Это похоже на огромный маховик, который медленно проворачивается и… сбрасывает с себя мелкотиражные публикации. Размеры одного и другого… как это, слово забыл…
-Непропорциональны.
-Да, да, да…
-Это верно. Ты имеешь в виду журналы?
-Я безусловно имею в виду журналы с историей и-и-и… как они идут от первого номера к двенадцатому, потом опять первый… Неповоротливый огромный маховик. А иногда еще книги от него отваливаются. Мелкие, очень мелкие тиражи. Все так медленно и тяжело поворачивается, а смысл всего этого…
-Да, – согласился я.
-И Интернет ни фига не помогает, на самом деле, - заметил Плачихин. - И тот, кто это услышит, если потом прочитает мои вещи, только начнет ржать… Кому, мол, нужно все, что ты пишешь. Я же модернистски пишу, ты знаешь… А ведь сегодня полно тех, кто пишет вполне традиционно, а все равно к читателю не может пробиться.
-Да, пожалуй.
