Игорь БЛУДИЛИН-АВЕРЬЯН. Мимоходом. (заметки при чтении, на полях, по поводу, на ходу etc.)
Читая Фейербаха, «Историю философии», т.1
...увидеть в человеке лишь некое органическое соединение, организм, примитивно реагирующий на внешнее раздражение, соединение, в котором нет и не может быть души и потому легко могущее быть уничтожено, ибо лишённое души органическое соединение ничем не отличается от безгласной гусеницы, или отдельно взятой клетки, сперматозоида и т.д.
Всё, что существует, есть результат отклонения от некоего первосостояния, прасостояния, которое непусто, но которое есть полное совершенное ничто, в котором нет ничего отрицательного и которое в этом смысле есть добро, т.е. невредное. С появлением нечто в этом ничто появляется зло как противоположность совершенному состоянию, называемому добром. (Мнение Я.Бёме о появлении зла.)
Дуализм Декарта: а) дух и тело существуют одновременно и независимо друг от друга; б) идея Бога не может возникнуть, если нет самого бога; Бог — причина этой идеи. Поэтому Бог существует.
Спиноза все вещи считал одушевлёнными.
Бог Декарта, Мальбранша и проч. ничего общего не имеет с богом евреев Иеговой, Яхве, Аллахом и пр.
Добро и зло надо понимать двояко.
1. Как этические принципы;
2. Как правила жития в действительной жизни.
Как 1. — они абсолютны; как 2 — они относительны и, ergo, не существуют.
Страдание есть условие для различия между добром и злом. До страдания всё есть добро
В жизни добро перетекает в зло и наоборот.
Чистого добра, которое одновременно не было бы злом, нет. Чистое зло, воплощение Сатаны, зло законченное, абсолютное — есть. Например, убийство невинного, чистого ребёнка, которое нельзя оправдать никакими благими или высокими целями.
Я. Бёме: добро растворено в мире, добро и свет есть всё, единое, цельное и т.д., т.е. ничто. Влечение есть сгущение, тьма, т.е. зло, разделение света и тьмы. Но без тьмы нет света действительного; как у Толстого: без добра нет зла.
Фейербах: Религия — не просто заблуждение; это — заблуждение, объединяющее нацию, положительное заблуждение. Сродни массовому психозу. И потому религия — реальная политическая сила и политический инструмент. Отсюда такое внимание конкретных политиков к церкви. Нельзя верить попам: они тоже партийные и служат не Богу, в которого не верят.
Христианство по идее наднационально, по сути — столь же национально, как язычество.
Католицизм — Франция, Италия, Польша, Чехия.
Протестантство — Германия, Швейцария, Англия.
Православие — Россия, Балканы, Греция.
Африканское правосл. — Эфиопия.
И т.д. Всюду — национальные оттенки!
Нация — сильнее религии. «Общeе».
Как много, поразительно много сходства, даже в мельчайших деталях, в технологиях преследования инакомыслия в средние века и при коммунизме!
Жизнь там, где движение, т.е. изменение, т.е. возникновение нового качества вместо прежнего, т.е. рождение вместо смерти; т.е. смерть — условие рождения. Жизнь и смерть — пара; без смерти нет жизни.
«Остров плебеев» — название для романа или рассказа.
Странно, почему в условиях политической свободы в России искусство и литература пришли внезапно в такой удручающий упадок. Есть ли связь меж этими двумя явлениями — политическая свобода и упадок искусства (сюда же относится и кино)?
Лютер: верю, следовательно, существую. Credo, ergo sum.
Пятиконечная звезда имеет силуэт распятого человека. Кто-нибудь заметил это?
Человек ни дня из своего почти 5000-летнего существования не смог обойтись без религии. Факт поразительный. Где здесь корень? В общей природе человека? В законах психологии, руководящих им? Но кто-то и эти законы установил. Природа? Но почему так, а не этак?
Истина зависит от эпохи, от времени, когда она проявляет себя. Истина, появившаяся раньше времени, пока она не может быть понята, не есть истина.
Читая Фейербаха, «Сущность христианства».
Попса, «унки-дунки-дайя» — это музыка демократии. В музыке ярче всего присутствует различие между аристократизмом духа и демократизмом духа, между аристократией и демосом.
Удовольствие от математики сродни удовольствию от музыки.
Демократия — это торжество низшего в политике и в жизни, т.е. в мозгах, в чувствах и проч.
Фейербах: Если посмотреть на библию как на книгу, а не как на Книгу — то обнаружится, что она представляет собой неудобосказанный бред, выкрикнутый в некоем умоисступлении. Разумному человеку читать её невозможно без весьма натужного принуждения себя.
Фейербах: Молитва есть акт аутопсихотерапии.
Фейербах: Религия есть обольщение себя собственной фантазией.
Фейербах: «Целесообразная деятельность описывает круг: в конце она возвращается к своему началу... Круг по прямой линии есть математическое изображение чуда».
Фейербах: «Субъективный человек не считается со скучными законами физики и логики, а только со своей фантазией. А так как то, что ему нравится, не может существовать без того, что ему не нравится, то он устраняет то, что ему не нравится, и оставляет только нравящееся».
Фейербах недоумевает: великая загадка: почему всё-таки христианство почитает совокупление за грех? Из-за того, что ради совокупления приходится преодолевать инстинкт стыда? из-за сладости его преодоления и сладости самого совокупления? Почему христианство изгоняет наслаждение из жизни? Если бы христианство не считало совокупление грехом, не было бы так называемой «сексуальной революции», т.е. не было бы разврата (в смысле половой разнузданности).
«Созерцать Бога...» Зачем?
Древнее христианство отрицало полностью старый мир, язычество, его культуру; современное христианство, после Возрождения, преобразило себя на фундаменте классической древней культуры.
«Моя воля ограничена...» etc. Поэтому я не хочу, чтобы естественные, т.е. священные, Богом установленные границы моей и так небесконечной, ограниченной воли теснились, суживались границами, установленными мне чужой волей, т.е. волей такого же тварного существа, как я.
«Религиозный человек — это человек, пребывающий в вечном разладе: между небом и землёй, между божеским и человеческим».
«...мы никогда не придём к непосредственному единству с самим собой, с миром, с действительностью... У нас есть потустороннее, но не вне нас, а в нас самих».
«Мышлению предшествует страдание».
«Умерший для живого не превратился в ничто, не абсолютно уничтожен; он как бы изменил лишь форму своего существования; он лишь превратился из телесного существа в духовное, т.е. из подлинного существа в существо представляемое. ...его личность (умершего) самоутверждает себя, продолжая действовать на живых в рамках их памяти».
Разложение христианства началось с момента его зарождения. Неужели XXI век — век окончания христианства? Христианство кончается, как кончается порошок в картридже, чернила в чернильнице, бензин в бензобаке. Христианство заменяется позитивистским фарсом, фикцией: «общечеловеческой моралью».
Ненависть и любовь — две страсти, определяющие бытие человека.
Бог: абстракция человеческой любви.
Дьявол: “—” “—” ненависти.
Современное зомбирование человека производится путём подсовывания ему пустых сущностей в качестве духовной пищи.
В любовании немцев своими садами (они не рвут плодов в саду при доме) есть что-то утончённо-восточное; неожиданная черта у колбасников.
Политика стала новой религией человека XXI века.
«Человек непроизвольно, силой воображения, наглядно созерцает свою внутреннюю сущность, <которая есть> Бог». — У Фейербаха много очень точных психологических наблюдений. Это — одно из них. Вообще, его антропология насквозь психологична.
Субъективный человек некультурен, некультурный — субъективен.
Что такое свобода для верующего, все действия которого определены и облагословлены Богом?
Фейербах: «Я — настолько атеист, что даже если чудо свершится на моих глазах, я в Бога не уверую, а буду искать чуду естественного объяснения».
Фейербах: «В вере лежит злое начало». Все попы злы. Христианство — это религия зла: оно ненавидит чужаков, инакомыслие.
Читая 1-й том Влад. Соловьёва.
Соловьёв не встречал «достоверно-законченного злодея» — в конце XIX века. А в наше время, спустя сто лет, злодеями, и именно достоверно законченными, полна матушка Россия.
А не революция ли 17-го года развязала в душе человека-пролетария то, что Ильин называет изначальным присущим человеку злом и что сегодня привело к торжеству криминалитета? Ведь до революции такого злодейства не было. Вспомним Толстого с его уверением, что никто никогда не видел человека, мучающего ребёнка.
Почему действительность так безаппеляционно опрокидывает все философские построения?
«Что уважено Богом» — название романа.
«Смысл жизни» вообще, т.е. зачем жизнь дана Земле Богом? Или «смысл жизни моей» — есть разница. Или нет?
Ты сомневаешься в существовании внешних предметов, дурак-философ несчастный; значит, ты сомневаешься в существовании других людей? Ты только ощущаешь их такими, а какие они на самом деле есть, не знаешь; так? Ты сомневаешься, умник? А когда ты спишь с женщиной, погружаешься в её плоть своею плотью, ты тоже сомневаешься, что ты в её плоти? Или ты допускаешь своим умным философским мозгом, что ты на самом деле делаешь что-то другое?
Ап. Павел говорит об естественном законе, позволящем людям «творить добро»; а Ильин говорит, что в каждом человеке естественно сидит зло.
Жизнь человека есть природное явление, и, как всякое природное явление, она не может иметь смысла, отличного от смысла жизни природы — с высшей, телеологической стороны. А в жизни природы смысла нет. Смысл вносит в жизнь только человек. Он сам придумал (или выдумывает) его, чтобы оправдать своё пребывание в мире. Ему это необходимо ввиду сознания неизбежности смерти.
Нет, как ни крути, с какой стороны ни подступайся, а ничего не выходит, кроме:
— Смысл жизни отдельного, конкретного человека — в его духовной работе. В том, от чего он получает Наслаждение.
«Удовольствие — это есть нечто дурное». Даже странно, что Соловьёв опускается до такой плоской пошлости.
Почему умственное и эстетическое удовольствие — высшие?
И всё-таки что-то есть истинное в моей давнишней молодой мысли о Наслаждении как смысле жизни — при том, что весь вопрос, от чего человек получает Наслаждение.
«Наши поступки сохраняют своё нравственное значение как показатели духовных состояний».
«1) Господство над материальной чувственностью,
2) солидарность с живыми существами и
3) внутреннее добровольное подчинение сверхчеловеческому началу — вот вечные, незыблемые основы нравственной жизни человечества».
Как поразительно верно схватил Соловьёв основы основ человеческого общежития! А где же здесь Бог? Его нет: и слова «сверхчеловеческое начало» означает нечто другое; скорее, что-то вроде морального закона.
В жизни нет смысла, кем-то данного, привнесённого в неё извне кем-то сильным, высшим — скажем, Богом. В жизни вообще — нет смысла. Каждый в свою жизнь вносит свой смысл. Задача человека — наполнить свою жизнь смыслом; привнести в неё смысл; придать ей смысл. Надо искать смолоду смысл жизни, а не смысл жизни. Жизнь же сама по себе бессмысленна, как и всё в природе. Небессмыслен лишь человек, который и есть себе Бог. Вот он-то, человек, и установит себе самому смысл жизни: больше некому; больше никто за него этого не сделает.
Странно, почему эта простая мысль раньше не приходила в голову.
«Зал истины» — название для рассказа. Миф об Осирисе, который взвешивает (зачем?) души умерших в зале истины.
Читая В.В.Розанова
Есть корень жизни, который надо искать. Он так просто не даётся. Повседневные дела — это ил, мусор, «культурный слой».
Кричит, бия себя в грудь:
— Я христианин! Я православный!
А спроси его:
— Что это значит? —
и не ответит.
«Сгущение» у Я.Бёме — то же, что и нарушение единообразия etc. у В.В.Розанова. Тут что-то верно схвачено в природе вещей: появление персонального, особенного, личного как отпадение (от Абсолюта?)
Человечество есть один цельный организм со своей психикой; человек есть лишь клетка этого организма; так как же может клетка довлеть по ценности больше всего организма? Человек есть ничтожество, и жизнь его для человечества не имеет никакой цены.
«Европа — кладбище...» etc. Типично русское чванство.
Все противоречия, причисляемые человеческой душе, из которых выросли религии, имеют корнем своим одно-единственное противоречие природы: неизбежность физической смерти: моей смерти.
Достоевский тонок, мощен и глубок, но теперь, нынче, эта тонкость и глубина мало кому понятна и мало кому нужна.
Тезис о греховности детей за грехи отцов, о врождённом грехе преступности и т.д. — выверт, силлогизм, игра.
Той России, о которой пишет Розанов, нет уже, мы уже не те русские. Но надо любить новую Россию, ту, которую мы имеем сейчас. После коммунизма ей нужна наша любовь. И смысл не в том, чтобы вернуться к той России, милой сердцу и т.д., но невозвратимой, а в том, чтобы идти дальше и вести дальше новую Россию, которая, встряхиваясь, отряхиваясь, тяжело выбирается из болота коммунизма: изначально, сущностно нерусского движения. Дальше — но куда?
Правда и добро первичны, ложь и зло вторичны. Но кто-то сделал зло первым? Откуда оно начало быть. Так же кто-то солгал первым. Что, всё валить на Сатану?
Потеряв единственного сына на войне (или убитым в подъезде бандитами из-за баловства), благодарить за это Бога?! За то именно, что Бог соблаговолил «отметить своим вниманием»?! Увольте, любезный В.В.!
Воспитательность литературы и искусства — типично русская традиция, объясняемая православием с его искренней верой. Искренняя вера — необходимый элемент православия. (Глупое заявление. Вера может быть разве неискренней?)
В чём суть сегодняшней жизни? «Удары по взору», грохот, яркость, шум; а в сердце ничего нейдёт; сердце современного человека остаётся пусто.
Толстой, как природно, стихийно святой человек, оказался вне иерархии, вне церкви, и ergo, в ночи, в теми.
Читая Бердяева
Марксизм вырос из лютеранства?
— высшее (творчество, дух)
Человек — природа (секс, здоровье, инстинкты)
— низшее (стяжательство, деньги)
Борьба за деньги есть борьба биологическая.
Необходимая бизнесмену черта — страсть к деньгам, готовность за деньги устроить битву. У кого нет этой страсти, тот не бизнесмен.
Чуть-чуть чрезмерно, чуть-чуть перехлёста — и вот в этом-то «чуть-чуть» и явится к вам подлинное ощущение полноты жизни, подлинное переживание её. Пример: глоток холодной воды при жажде. Один хороший глоток утолит жажду. Но — в дополнение к нему хлебните ещё воды, но не сразу проглатывайте её, а подержите во рту, и вспомните при этом, как вы жаждали. И вы почувствуете ещё раз то наслаждение, которое вы получили от первого глотка — и это чувство будет полнее и глубже.
Парадокс — это всегда взгляд в глубину. Выражение, кажется, Андрея Белого.
Стоит только принять жизненную философию, ставящую превыше всего деньги — и жить в соответствии с этой философией, никому не доверяя в денежных вопросах, станет легче, и вы избавляетесь многих мучительных проблем.
Иисус Христос продолжает вечно и каждодневно приносить себя в жертву, и это символически отражается в событиях каждодневной жизни каждого человека.
В нас сидит проклятая заноза 17-го года, расколовшая, расщепившая, отравившая наше сознание. 3.II.2000. 15.05.
«Лишь духовный опыт может доказать человеку, что существуют духовные реальности... etc». А зачем Бог всё устроил так, а не иначе? Зачем?
«Жажда божественного...» Не в этом ли тайна творчества?
Удаление от Бога — не в этом ли доминанта истории?
«Человек должен изжить свою судьбу». Невыносима мысль о том, что человек — это всего лишь форма существования высокоорганизованной материи, огранизм, и ничего более. Без Бога человек всё равно что кусок камня и заслуживает такой же судьбы, т.е. полного небрежения.
Где появляется машина, там кончается культура и начинается цивилизация. Машина с культурой не сопрягается.
Каждый человек чувствует присутствие в своей жизни чего-то абсолютного. Без этого чувства жизнь лишена и смысла, и вкуса.
Нехристианский мир неподвижен; мусульманство, буддизм, индуизм — неподвижны.
Отпад от абсолютной жизни трагичен, но этот отпад предопределён, видимо, потому что в истории человеческих жизней нет исключений; отпали все; отсюда всеобщая трагичность человеческих судеб.
«Ответом на эту тоску является откровение Бога в человеке... etc». — это уже выдумано человеком. Тоска человека по Богу не выдумана, она есть, а ответ Бога на эту тоску — выдумка.
Похоже, человек успокоился и перестал алкать высшего, как в начале XX-го века. Он теперь углубляется в познание физиологии (как избавиться от рака и инфарктов), экономики (как устроить богатое общество) и т.д., но национальное и религиозное начала жизни подспудно бурлят, и человечество ещё ждёт взрыв — общепланетарный, и почище атомного или водородного.
Из дневника
1988
На-днях поспорил с приятелем, который заявил, что Достоевский выше Толстого. Спор сам по себе глуп, но — я взялся перечитывать Достоевского.
Все женщины Д-го — либо психопатки, либо шлюхи, а чаще — и то, и другое вместе: и Нат.Фил., и Кат. Ив., и Соня Марм., и Лизав. Ник-вна, и даже Аглая, самая светлая из его героинь, и Неточка Незванова, и др. Мужики все тоже психопаты и необыкновенные «психологи», т.е. все без исключения понимают тончайшие психологические выверты и переливы и сами же их создают — это не реализм, в жизни так не бывает.
Композиционно романы Достоевского построены с удручающим однообразием: персонажи ходят друг к другу с визитами и передают сплетни, причём всегда есть «хронист», всегда есть какой-нибудь особенно изощрённый в психологии негодяй, вроде Липутина, к-рый всё про всех знает, или Ракитина, есть «хозяйка» — Епанчина, Варвара Петровна, Катерина Ивановна, ну, и т.д. И всё невероятно запутано в тонкостях, в психологических тенетах — а сюжет вертится всё вокруг каких-нибудь 700 рублей (в Бесах) или 2000 рублей (в Бр. Карам.) и т.п.
Дочитал до конца «Что делать». Страшная, болезненная книга. Её герои напоминают сумасшедших. Мир книги — мир сумасшедших. Некий «полёт над гнездом кукушки». Рахметов — совершеннейший пошляк; я бы лично ему руки бы не подал. Лопухов с его сюсюканьем с экзальтированной Верой Павловной, дурой совершеннейшей, представляется законченным кретином, тошнотиком... Вообще, книга несовершенная, какая-то дёрганная, написанная безликим, ёрничающим языком. Удивительно, как можно увлекаться её образами; пошляк Ленин писался от восторга из-за неё; ему подталдыкивал иудаистский культуртрегер Луначарский — Рахметов-де велик, образец и т.п... Общее впечатление — больной психики, изломанности какой-то некрасивой, вырождающейся, не книга, а слоборукий уродец, на костылях, с трясущейся головой и бессвязными до идиотизма речами.
Нравственный долг в нас — это некое висящее над нами заряженное облако-аккумулятор. Оно раскинуто над всем человечеством. Как только ребёнок появляется на свет, и принимающая роды повитуха подхватывает его на руки, этим подхватыванием она как бы подключает ребёночка к облаку-аккумулятору, и с этой секунды ребёнок начинает интенсивно заряжаться нравственностью. Нет повитухи, нет готовых подхватить ребёнка рук — и вырастает маугли, дикарь, не человек. Облако над нами есть, это объективная реальность. Оно управляет нашей жизнью, всем современным нашим развитием. Не бытие определяет сознание, а сознание определяет бытие. Бытие определяло сознание, пока человек был дик и не был подключён к облаку.
Смысл жизни человека — в душевной внутренней работе как таковой, а цель жизни определяется направлением этой работы. Советская история России репрессивно навязывала неверные направления этой внутренней работы, отсюда и упадок нации, давшей миру Толстого и Достоевского. Сейчас спохватились, до уже погибло что-то невосстанавливаемое.
В разные эпохи у людей — разные лица. Вчера встретил в метро молодого человека с лицом 20-х годов.
В дороге плохо думается. Существует определённый гипноз дороги — в мозгу, в голове словно запор какой-то задвигается.
На днях, едучи в метро, придумалось (пригрезилось, по сути приснилось): необычное, вроде бы и московское, но в то же время какое-то чудесное райское метро, со станциями: Белоколодь (вместо Белорусская), Новослободь (вместо Новослободской) и вместо Проспект мира — Степная Заирайская.
На-днях, едучи на Павелецкий вокзал, взял такси, оправдывая это тем, что опаздываю. В дороге всё казалось, что зря, и ругал себя за глупость и за зря выкинутые деньги, да и выигрыша во времени не было. Потом подумал: сделав какую-нибудь глупость, следует её как можно быстрее забыть, ибо сознание сделанной глупости отравляет существование, это мучительно — но мука эта не целебная, а бесполезная, ненужная для души.
Всюду в перестроечной прессе взахлёб кричат, вслед за сладкогласым Горбачёвым, что надо раскрыть истинные возможности социализма. А кто их знает? Разве этот «истинный» социализм когда-либо и где-либо существовал? Вот — образчик истинно идеологической передёрки, логически несостоятельной.
«Люди есть вдохновенные...» Случайная хорошая фраза, высказанная попутчицей в поезде, видимо, психически не совсем здоровой, истово верующей, с отсутствующим, блуждающим взглядом. Всю дорогу сидела и переминала свою ладонь, словно складки на ней невидимые расправляла.
У народа нашего по отношению к государству атрофирована совесть. Другого и нельзя было ожидать по отношению к коммунистическому государству, пренебрегающему человеком принципиально. Сейчас идёт другой процесс как продолжение атрофирования совести по отношению к государству: атрофируется совесть по отношению к ближнему.
Советское государство никогда не считалось с народом и отдельным среднестатистическим советским человеком. Равнодушие гражданина в ответ на равнодушие государства.
И разваливается Совдепия.
Стремление к совершенству и самосовершенствованию заложено в человеке природой. Наше коммунистическое воспитание приглушало, а то и вовсе уничтожало его.
Так и хочется сказать Толстому:
— Л.Н., милый, чтобы похоть не мучила, надо удовлетворять её, а не воздерживаться от неё; воздержание взращивает похоть, а не уничтожает её.
— Вот тут-то дьявол и уловляет тебя, — может быть, ответил бы Л.Н.
Писатель, раболепствующий перед властью независимо от того, какая это власть, есть придворный льстец и перестаёт быть писателем, т.е. совестью и выразителем народа. За очень немногими исключениями, вся послегорьковская литература «советская» — это литература низкопоклонства, жополизства и подобострастия перед правительством, т.е. очень действенный и мощнейший инструмент оболванивания человека.
Политический переворот и нравственность несовместимы. Политический переворот всегда требует быстрых действий и быстрого мышления, когда нет времени на раздумья, когда властвуют уже эмоции, настоянные на принятых политических решениях: они приняты, и вперёд, с любыми средствами, иначе нам амбец! Политический переворот всегда требует самых решительных, и, ergo, крайних, т.е. кровавых мер. Не бывает переворотов без крови. Колеблющихся необходимо уничтожать — такова логика политического переворота.
Октябрь — это насилие над историей, результат насильственного вмешательства, нелогичного вмешательства человека в исторический процесс. Поэтому он не мог принести добрых плодов, ибо и задуман, и осуществлён был в форме и с состоянии крайнего, злодейского озлобления.
Общественная мораль, настоенная на христианстве, особенно осуждает чувственных женщин, словно они виноваты в том, что они чувственны. Они же не могут свою чувственность, естественно, перебороть, но боятся осуждения общественности. Поэтому чувственные женщины лживы. А из фригидных получаются унылые воительницы за правду, справедливость и проч.
Отношение к Толстому — мерило человека. Негодяи Толстого просто ненавидят.
Кажется, у современного мужчины отсутствует идеал женщины как таковой. Конечно, каждый мечтает о Ней, но представляется Она чем-то безликим, каким-нибудь белокурым ангелом, умеющим хорошо варить борщ. Каков, в самом деле, идеал женщины конца 80-х годов ХХ века? Трудно сказать... Сейчас распространён тип женщины такой: агрессивная самка, практичная и неумная, матерщинница и попивающая водку. А Идеала — нет.
Любить человека, хорошо зная его, живя с ним, не ожидая уже от него ничего нового — очень трудно. А именно в этом — супружеская жизнь. А супружеской жизни без любви не должно быть. Содержание любви оставим в покое; содержание любви — это функция времени. Задача человека в браке — пестовать в себе любовь, какая есть, беречь её, как дикарь бережёт огонь, не давать останавливаться работающим мехам.
Одинокая женщина — не та, которую никто не любит, а та, которая сама никого не любит.
Если женщина жалуется на одиночество — значит, она никого не любит.
Бог есть. Есть космос вне человека и есть Совесть, Разум и Доброе сердце внутри человека, и эта триада и есть то Царство Божие, которое внутри нас есть.
Бог — понятие этическое, а не онтологическое.
Социализм, который мы имеем сейчас, и есть истинный социализм. Другого быть не может.
Остановка есть смерть. Всё должно развиваться.
Чтобы брак не превращался в постылость, мужу и жене надо постоянно обогащать (как?) духовное поле общения между собой.
Толстовское требование «непротивления злу насилием» нельзя воспринимать как руководство к непосредственному действию. Это не руководство, это принцип этики.
Формула «Бытие определяет сознание» подразумевает под бытием его сугубо хозяйственно-политическую, экономическую сторону. Это неправильно. В основе общежития должна лежать этика, т.е. нравственность. Она и лежит. Какова нравственность наша, такова и жизнь, что царит в нашем царстве-государстве.
Толстой боялся революции, её неизбежного и безбрежного кровопролития, обесценения человеческой жизни и т.п. во имя невольно упрощённых идей: в переломные моменты не до нюансов и тонкостей. Его призывы к непротивлению и к любви пришлись не ко времени. Когда всё успокоилось, когда все увидели, к какому безвыходному, удушающему тупику привёл страну «Великий Октябрь» — не пора ли вспомнить учение Толстого?
Поиски нравственных истин выражают появление, нарождение переломной эпохи — в жизни ли общества или отдельного человека. Но самим процессом этого поиска нужно заниматься в спокойные периоды жизни: они требуют без остатка всего человека, душевной и духовной настроенности.
«Счастье в том, чтобы давать, а не брать». Чепуха! Если я что-то даю и, ergo, счастлив этим, то, наоборот, кто-то одновременно берёт то, что я даю, а в том факте, что он берёт, счастья нет. Зачем же тогда давать? И в чём счастье давания? Глубже, глубже надо копать, господа.
Сама по себе духовная работа возвышает человека, следовательно, достойна его. И наоборот, физическая и хозяйственная и проч. работа без духовного основания унижает его.
Сжигают за собою корабли только люди, ослеплённые ненавистью или другой крайней эмоцией и от того потерявшие способность рассуждать.
В любом межчеловеческом конфликте виновны обе стороны, и обе же стороны правы. Редко бывает так, чтобы один был безусловно, безоговорочно прав, а другой столь же безусловно и безоговорочно виноват.
Л.Н. писал: «Я себе много раз говорил, что при встрече, при общении со всяким человеком надо вспомнить, что перед тобою стоит проявление высшего духовного начала... и т.д.» — Но, думаю я дальше, это высшее духовное начало есть далеко не в каждом. В дураке? в мерзавце? в бандите? в насильнике?
Прекраснодушие, свойственное великим и прекраснодушным людям, может быть очень опасно.
Говорят (или подразумевают в разговорах), что в Россия революция была преждевременна: мол, интеллигенция была не с народом, народ же был некультурен, недозревший и т.п. Но именно поэтому революция и была неизбежна! Культурному народу революция, подобная Октябрьской, не нужна. В культурном народе лозунг «Грабь награбленное» не встретил бы столь живого, горячего отклика, не стал бы стержнем и смыслом преобразования общества.
Отношения мужчины и женщины богаче и шире того, что обычно понимается под «любовью».
Чиновник в поезде откровенничал своему попутчику, как его подчинённый, дабы сделать карьеру, «подложил под меня» свою жену.
Нельзя же, в самом деле, каждый раз начинать жизнь с вечных вопросов: Что есмь Аз? В чём смысл жизни? и проч. Нет — надо начинать и кончать постоянно вопросом: на что уходит моя жизнь? И вот когда человек ужаснётся, увидев, на что он тратит свою жизнь — тогда он спасён, тогда он может уже себе начинать задавать вечные вопросы и пытаться ответить на них. Ужаснувшийся пустотою своей жизни человек не проживёт жизнь впустую. А если не ужаснётся, значит, он уже погиб и его ничто не спасёт.
Счастье — это ощущение полноты бытия, непустоты своей жизни. А человек измеряется тем, от чего он ощутит непустоту своей жизни — от никчемной ли возни, от сиюминутного или от чего-то действительно существенного.
Счастье — это высшее состояние человека, это пик в нём человеческого, скрытого в нём, и раскрытие этого человеческого. Это не просто ощущение полноты жизни, это — ощущение творческой полноты жизни, ощущение того, что жизнь подвластна тебе, что ты творец её. В минуты переживаемого человеком счастья из человека смотрит на вас Бог. А довольство жизнью, упоительное довольство собою (от какой-нибудь удачи, везения и т.п.) — нечто другое. Неплохое, нестыдное, ненизкое, непрезренное — но другое.
Очень приятно верить в людей: даже если знаешь, что с тобой лицемерят, а представишь, что тебя не обманывают — и приятно на душе.
Очень верна идея Гёте, что житейские мелочи, заботы и пр. — ослепляют (финал Фауста).
У Грэма Грина есть правильная мысль о том, что вся человеческая жизнь, интересы её, заключена в диапазоне между мировой политикой и мелкой житейской суетой — это две крайние границы спектра.
Мне кажется, внешнее часто неотделимо от внутреннего. В разведении внешнего и внутреннего есть нечто искусственное. Мы привыкли с некоторым пренебрежением говорить о внешнем, принижаем его, и напротив, превозносим внутреннее, душевное, духовное. Здесь мы почему-то допускаем этакую подтасовку: мол, внешнее моей жизни — ерунда, а вот внутреннее, моя душа, едрёна мать, мой духовный мир — вот это да, это моё настоящее! Это подлинное, истинное наполнение моей жизни и т.д. На самом же деле внешнее и внутреннее человека — это единое, что составляет его цельную личность. Надо смотреть правде в глаза: разрыв тут мнимый, — и поменьше выпендриваться: мол, мало ли, что я инженер, вот мой внутренний мир, моя душа — это!.. А что это; инженер и есть инженер.
Ни в одной стране интеллектуальная элита — писатели и проч. — никогда не имели реального влияния на власти. Популярность писателя никогда не приносила победы добра над злом. Это два параллельных мира, т.е. непересекающихся. Собака лает, караван идёт.
Толстой, несомненно заслуживающий, чтобы к нему прислушались власть предержащие, презрен и царским, и пролетарским правительством.
Страшно: близко, нос к носу, глаз к глазу — увидеть лицо другого человека. Или себя в зеркале. Страшно!
Человек, убегая рабства от природы с помощью техники, попал в ещё большее и низменное рабство от техники. Взаимодействие человека с природой и с техникой принципиально различны. Прислушайся к эмоциям, улови свои душевные движения, когда имеешь дело с природой и когда с техникой, с машиной. Отличие — разительное.
Бог — это единство в человеке совести, разума и души.
Деление на добро и зло — неверно. Нет добра, нет зла. Есть только деяния и поступки людей и оценки этих деяний и поступков. То, что есть добро для меня, может вполне быть (и чаще всего так и есть) зло для другого.
Нельзя ставить интересы общества выше интересов конкретного человека. Интересы конкретного человека всегда выше, главнее интересов общества. Критерий здесь: смертность отдельного человека и бессмертие общества.
Принесение себя в жертву во имя «патриотических» устремлений, «ради Родины», есть деяние безнравственное. Родина без тебя всегда обойдётся. Жертва в её истинном, высоком смысле только тогда оправдана, когда она направлена на спасение жизней вот этого конкретного Иванова, вот этой конкретной Сидоровой.
Ночью, когда за рулём, Москва изнутри, из машины, выглядет как-то угрожающе.
Говорят часто, что детям надо преподавать Закон Божий. Мне кажется, что детей и близко нельзя подпускать к Библии. Ничего хорошего и полезного они там не вычитают.
«Ввергнуть душу» — прекрасное выражение А.Белого. — Художник должен ввергать душу в то, что он делает.
Для плодотворной работы потребна особая душевная тишина: не тишина пустоты, а тишина внутренней наполненности, сознания ценности себя и своих мыслей и трудов для других людей; сознания благородной, тихой уверенности в себе, не имеющей ничего общего с тем, что обычно понимается под самоуверенностью.
Самоуверенность — это обязательно шум.
Каждое поколение людей по-своему, по-новому ставит вечные вопросы о смысле жизни и бытия, а выходит из века в век всё одно и то же.
И Монтень тоже говорит, что различие между добром и злом — это выдумка наша, а не действительное положение вещей.
Нужно иметь очень высокую душу, чтобы, будучи постоянно унижаемым, когда это унижение стало чертой общественной жизни, самому не поддаться соблазну унизить другого.
Даже не зная многих фактов истории революции и гражданской войны, имея лишь отрывочные и искажённые сведения о событиях тех лет и картину дня сегодняшнего, наблюдая сегодняшний тотальный развал советского общества — догадываешься, что пролетарская революция 17 года была величайшим преступлением перед историей, человечеством и Россией.
Социализм ведёт в тупик, в развал, в никуда. Единственный путь прогресса человечества — это путь духовного совершенствования, это совестливая, честная, трудящаяся душа, которая в принципе не может породить ничего, направленного как против отдельного человека, так и против всех людей.
В советском обществе может быть доволен лишь тот, жизнь которого сложилась по советскому анкетному идеалу.
Празднуют 70-летие Солженицына. Коммунисты запретили издание в России «Арх. Гулаг». Все говорят о Солженицыне, как о величайшем после Толстого и Достоевского русском писателе.
Не могу сформулировать, почему, но что-то сомнительно...
Надо помнить и ни в какую минуту не забывать, что мы смертны. Как всё ничтожно по сравнению с чёрной вечностью несуществования, ждущей нас впереди.
В городе живя, в Бога поверить невозможно. Город — рай для атеиста, питательный бульон для безбожества.
Прочёл Лолиту. Роман блестящ, как всё у Набокова. Никакой порнографии там даже не ночевало.
Толстой прав, когда выстанывает своё «Лучше вообще не жить». Природа как воплощение Бога прекрасна и совершенна, а человек только гадит всё в природе. Человек враждебен природе, т.е. Богу в ней. Человек враждебен Богу, который в нём. Человек враждебен сам себе.
Ищи, ищи напряжённо смысл жизни! Ибо смерть вот она, наготове, и желает перечеркнуть все твои поиски.
Иногда меня посещает мысль о сумасшествии Толстого. У него какие-то нечеловечьи эмоции. Напр., полное равнодушие к рождению ребёнка (т.49, стр. 105); страннейшее спокойствие при смерти Маши, любимой дочери, в 1906 г. Вообще, он страшно погружён в себя и несказанно одинок, как все душевнобольные люди.
В 17 году власть в России взяли не рабочие, не класс, а партия, т.е. часть населения, исповедующая определённые взгляды. Это часть была численностью менее миллиона (800 000) в 150-миллионной стране, и вот она принялась насиловать Россию, править ею по своему разумению и обращать в свою веру насильно остальные 149 миллионов. Но партия — это не только 800 000, это конкретные чиновники, отправляющие власть... Какой-то невыносимый исторический казус.
Узкое занятие — учительство, слесарство, спорт, секретарство и т.п. — оттягивает человека от общечеловеческого, накладывает печать даже на его внешность. «Типичная учительница», «типичный слесарюга», «писатель», «шофер». В России ещё «иностранец».
Совесть — это привет, который Вечность посылает нам, смертным. Совесть — это то, что связывает прошлое с будущим. Совестливый человек, поступающий соответственно со своей совестью, тем самым как бы посылает себя вперёд, в вечность, отдаёт себя потомкам — через свои добрые, совестливые дела.
Совесть и злое — несовместимы.
Читаю Тургенева: Дым и Новь. Старо, ветхо как-то... Язык-то превосходен, конечно, но в целом — впечатление импотенции. Как говорил Флобер, оргазм без эрекции, истечение без наслаждения, без стонов. Вялая спазмочка.
Революция —это всего лишь вандалистский акт звериной, нутряной мести: всё равно кому, лишь бы отомстить за несовершенство твоего узкого существованьица.
Нравственный человек только тогда не причинит зла другому человеку ни единым своим помышлением и поступком, когда он истинно свободен, т.е. когда он ощущает свой долг только перед конкретным ближним своим, а не перед государством, партией, «наро-дом» и прочей выдуманной хренотенью.
Современные реформаторы, все как один, тянущиеся к свободе от социализма, поспешно заверяют всех, что они не за капитализм. Болваны!.. Просто Сталин за всеми ими следит и грозит: ужо я вам!..
Каждый человек занимает свою нишу в мироздании.
Читая Концевича. Иногда у меня пробивается мысль, что каждодневное упражнение в религиозном чтении может вызвать в человеке нечто вроде веры. Это как самовнушение. Религия — это обожествление высокого в человеке, овнешнение лучших (или худших) движений души. Верить в наличие на небесах херувимов и ангелов может только сумасшедший, в вот в Провидение...
Сюжетец: мужская компания, старые друзья, ужинают в ресторане, отмечают что-то общее. Расчувствовавшийся под влиянием выпитого председательствующий вдруг рассказывает о том, как его, начинающего учителя, когда-то, лет 30-40 назад, поцеловала десятиклассница, его ученица, и тем спасла его от хандры и нешуточного жизненного кризиса. Рассказ об инстинктивной женской мудрой жалости и вечном умении придти на помощь.
Странно: я всё ещё живу в чувстве, словно проживаю пока ещё преджизнь, а настоящая моя жизнь — впереди, наступит лет через 5—10—15...
Нет более жалкого зрелища, чем бобыль — мужчина, который никогда в жизни не был женат и не жил с женщиной. Бобыль — человек в большинстве своём пропащий и ни на что не годен, как правило, неприятен в общении, никому по-настоящему не нужен. Жизнь мужчины определяет женщина.
Одинокая женщина, даже старая дева, если она от неутолённого в активном возрасте вожделения не тронулась мозгами (ничто другое её тронуть не может; это мужик от одиночества может сойти с ума), она может воспитывать сестриных детей, вести хозяйство семейного брата и т.п., т.е. человеческий облик не теряет.
Женщина сильнее мужчины.
Женщина определяет жизнь мужчины.
За чтением Шопенгауэра: Чтобы проникнуться мыслью другого философа, чтобы она вошла в тебя — надо самому мыслить, кружить мыслью вокруг этой же проблемы. Иначе всё это улетает дымом. — Редактируя «Свод мыслей», натолкнулся на такую же мысль у Толстого.
Во всякий момент человек отвоёвывает себя у небытия, которое, косное и тёмное, стоит перед ним в виде будущего.
Будущее — враг человека; оно во всякую секунду готово его сожрать без остатка в ерунде повседневности.
За чтением стихов Брюсова
Человек в некотором смысле — ошибка природы. Случайно в некотором клеточном организме возникло сознание, но при этом организму с сознанием не было даровано личное бессмертие, а только бессмертие родовое, видовое. От этого трагизм человеческого существования.
Всё, что бы человек ни делал, он делает вынужденно: строит, разрушает, объявляет войну, политиканствует и проч. — ведь должен же человек что-то делать.
Читая Лосского
Бог — некое сверхсущество, вымышленное человеком для облегчения невыносимости мысли о неизбежной смерти.
А любят ли Христа верующие в него?
Русская философия всё время говорит о «соединении многих»: соборность, община... (Продолжим далее ряд: колхозы, партия...) В основе этого стремления к «соединению многих», стремления чисто русского — православный отказ от себя, реализация принципа любви к ближнему в его самой примитивной и поверхностной форме. «Соборность аскетов» — вот идеал русской общественной формы.
Грехопадение как причину зла нужно изъять из Предания — и тогда всё в религиозном учении христианства станет, наконец, с головы на ноги. Всё будет так, как оно и есть в жизни и как оно не может быть иначе.
Почему это, интересно, неверие в таинства означает гибель нравственности? Тем самым признаём, что в основе нравственности лежит нечто непознаваемое. Нет, господа, должно быть так, что нравственность, если она действительно претендует быть действенной, должна основываться на ясных, лёгких для понимания рациональных основаниях. Где мистика, там сомнения, зазор для шатаний в нравственности, там зыбкость.
Русская философия: 1 — «соборность», 2 — любовь как основа всего.
Круглый квадрат — название для романа о чудесах.
А что было до Бога?
Почему следование телу есть грех? Зачем это придумано? Почему дух выше плоти? Почему плоть должна подчиняться духу? Что плохого в следовании запросам тела? Секс — такое же физиологически оправданное и необходимое отправление тела, как и испражнения. Почему испражнение не греховно, а секс греховен?
И всё же в религиозной тяге к духу как к нечто высшему что-то есть. Порядочный человек стремится уйти от животного в себе.
Почему без Бога нельзя каяться и жить нравственно?
Проблема добра и зла снимается с проблемой свободы, свободы воли и произвола.
Л. Толстой слишком хорошо думает о мире и о человеке.
Из дневника
Если хочешь чего-то добиться, надо делать это, невзирая ни на какие внешние обстоятельства.
За чтением стихов Брюсова
Человек в некотором смысле — ошибка природы. Случайно в некотором клеточном организме возникло сознание, но при этом организму с сознанием не было даровано личное бессмертие, а только бессмертие родовое, видовое. От этого трагизм человеческого существования.
Всё, что бы человек ни делал, он делает вынужденно: строит, разрушает, объявляет войну, политиканствует и проч. — ведь должен же человек что-то делать.
Читая Лосского
Бог — некое сверхсущество, вымышленное человеком для облегчения невыносимости мысли о неизбежной смерти.
А любят ли Христа верующие в него?
Русская философия всё время говорит о «соединении многих»: соборность, община... (Продолжим далее ряд: колхозы, партия...) В основе этого стремления к «соединению многих», стремления чисто русского — православный отказ от себя, реализация принципа любви к ближнему в его самой примитивной и поверхностной форме. «Соборность аскетов» — вот идеал русской общественной формы.
Грехопадение как причину зла нужно изъять из Предания — и тогда всё в религиозном учении христианства станет, наконец, с головы на ноги. Всё будет так, как оно и есть в жизни и как оно не может быть иначе.
Почему это, интересно, неверие в таинства означает гибель нравственности? Тем самым признаём, что в основе нравственности лежит нечто непознаваемое. Нет, господа, должно быть так, что нравственность, если она действительно претендует быть действенной, должна основываться на ясных, лёгких для понимания рациональных основаниях. Где мистика, там сомнения, зазор для шатаний в нравственности, там зыбкость.
Русская философия: 1 — «соборность», 2 — любовь как основа всего.
Круглый квадрат — название для романа о чудесах.
А что было до Бога?
Почему следование телу есть грех? Зачем это придумано? Почему дух выше плоти? Почему плоть должна подчиняться духу? Что плохого в следовании запросам тела? Секс — такое же физиологически оправданное и необходимое отправление тела, как и испражнения. Почему испражнение не греховно, а секс греховен?
И всё же в религиозной тяге к духу как к нечто высшему что-то есть. Почему человек стремится уйти от животного в себе?
Легенда о Христе красива и глубока. Но всё же это не более чем легенда. Зачем Богу вочеловечиваться во Христа-человека? Он и так всесилен, ergo, без всяких посылов и пришествий Христа он может спасти человечество от смерти одним движением своего мизинца или помаванием бровей.
Христос, как и Бог — игровая выдумка человека (человеку свойственно играть). Только здесь серьёзные, душевные игры — со смертью, с верой в загробную, т.е. вечную, жизнь.
«...победить смерть — это принять смерть». Вершина мудрости, едрёна мать! Как будто может быть что-то иначе.
Почему без Бога нельзя каяться и жить нравственно?
Проблема добра и зла снимается с проблемой свободы, свободы воли и произвола.
Л. Толстой слишком хорошо думает о мире и о человеке.
Из дневника
Если хочешь чего-то добиться, надо делать это, невзирая ни на какие внешние обстоятельства.
Большинство живёт, искренне полагая, что человек произошёл из небытия и в небытие и уйдёт. Нет заблуждения горше, и, возможно, отсюда всё несовершенство нашей жизни и неустройство личного бытия.
Каждый отдельный индивидуй — частица, кирпичик единого во времени и пространстве целого, называемого Человечеством. И не из небытия возникает он; из небытия возникает только его физическое; но с появлением физического моментально начинает в нём жить и распускается, как цветок, душа, подключённая ко всему богатству прошлой и будущей жизни. Помирает физическое, закапывается под плач и стенания в землю, а всё, совершённое его душой и что есть душа, остаётся человечеству как его запас и продолжает жить как элемент Жизни.
Ренан, Жизнь Иисуса. У Ренана Иисус не Бог, а человек, проповедник, учитель нравственности, нечто вроде еврейского Сократа: так же бродяжничал (хотя Сократ не бродяжничал, а прогуливался), так же всех занудно поучал, тыкал в глаза несовершенством, и так же принял мученическую смерть во имя своего учения.
С возрастом человек становится мудрее; не умнее, а — мудрее.
Я не понимаю, почему Чехов так осуждающе смеялся над бедолагою, который мечтал вырастить крыжовник и вырастил-таки его, а вырастив, наслаждался ягодой, выпестованной им собственноручно. Что здесь плохого и достойного осмеяния, высмеивания? Очень милая черта в человеке. К чему эта злая, узкая ирония, Антон Павлович? Нехорошо. Не любите вы людей, пожалуй, не любите...
Я сотню раз замечал, что у меня так называемая тяжёлая рука. Особенно это заметно в очередях. Выстоишь, к примеру, длинную очередь в буфет; но только откроешь рот, чтобы заказать буфетчице облюбованное (или кассирше, или продавцу, или проводнику в поезде, или газетчику в киоске и т.д.), как выясняется, что именно в этот момент, в мой момент, кончается в кассе мелочь, или чистая посуда, или горячая вода, или вилок нет, или чистых подносов, или именно хотимых мною фрикаделек, и т.п. Такие ситуации преследуют меня всю жизнь, с нелепой необратимостью, с неизменностью. Иногда тянет заорать на буфетчицу, которая вдруг, перед моим носом, поворачивается и уходит; через 3—4 минуты, томительно-противных, она возвращается, неся или кипу чистых тарелок, или кастрюлю со свежими, только что сварившимися фрикадельками, или с лотком только что привезённых в буфет пирожных... Но почему на моей очереди???
Всякое произведение искусства должно служить познанию истины и, ergo, нести на себе печать совершенного или стремления к таковому. Это очень важно помнить, когда пишешь.
Читаю письма Чехова. Много интересного. Сложная, загадочная жизнь, многослойная борьба бурлила в России.
Без систематического труда, наскоками в литературе, как и в любом другом деле, ни черта не сделаешь. Это только называется так — «свободная профессия», а эта свободная профессия требует такой дисциплины каждодневного труда, каждодневной каторги, какой в другом занятии вовсе не требуется.
Несмотря ни на что, жизнь в России в XIX веке и до 17-го года была органична; жизнепорядок, хорош он или не очень, в тогдашней России был результатом эволюции, т.е. естественного развития. То, что сделали с Россией бесы-эсеры и бесы-большевики, было нарушением именно органичности её развития. И начался упадок.
Сейчас русская жизнь неорганична; про неё нельзя даже сказать, что она переворачивается и укладывается по-новому. Она взбаламутилась и взорвалась, но никакого укладывания пока нет.
Жизнь в Германии или в какой-нибудь Дании хороша, но Россия не Германия и не Дания, и жить так, как живут немцы или датчане, русские не смогут никогда. А им подсовывается сегодняшней властью именно этот идеал: жить так, как живут немцы.
Целенаправленной выработкой русской национальной идеи: как жить?! — надо заниматься всерьёз, независимым и неангажированным умом.
Если говорить о литературе, то советские писатели, которые определили уровень советской литературы в начале советской эры — А. Толстой, Горький, Катаев, Маяковский, Паустовский, Есенин, даже Федин, даже Твардовский, даже Фадеев и Шолохов — все они выросли из той русской культуры, которую упразднил восставший пролетариат под руководством партбоссов, не любящих великорусское. Другой культуры просто не было в России. А те, кто пришёл позже — Симонов, Вознесенский и др. советские звёзды— так и остались подлеском, ибо почва, в которой их корни — это не русская почва, это почва советская, т.е. пустая: безжизненный суглинок, песчаник, известняк... но не русский чернозём. Талантливые люди, но родились не в то время. Им ещё повезло, что была великая отечественная война — иначе им не о чем было бы писать; их имён никто не узнал бы никогда... Шолохова надо отнести к первым, а не ко вторым. Первые — органичны; вторые — абсолютно неорганичны. Пишущие о войне — Бондарев, Симонов и др. — только тогда и значительны, когда пишут о войне.
Серьёзно отнёсся к русской жизни Шукшин — но у него так и не вышло ничего масштабного, ибо он строил на фундаменте, который не был органичен. И весь мощный по замаху шукшинский удар оказался ударом ладони по океанской воде — звук раздался, волны крохотные побежали кругами... и всё.
Сейчас русской литературе и русской культуре нужен критический реализм.
Пока мы не поймём, что всё, происходящее сегодня в стране и со страной, весь этот хаос, является логическим развитием процессов всего «революционного переустройства», замешанного бесами в России более 100 лет назад, что история России непрерывна — вот пока мы этого не поймём, ничего порядочного мы в России, несмотря ни на какие потуги, не создадим: нам будет мешать хаос в мозгах.
Из записных книжек
Вовсе и не должно быть так, чтобы все люди всегда искали смысл своей жизни. Можно просто жить и делать добро, не задумываясь о Боге и смысле жизни. Дышать, греться на солнце, рожать детей, воспитывать их, любить их — словом, радоваться добрым божьим делам и стараться поступать д?бро. Больше ничего не нужно для счастливой, полной жизни.
В чужой стране, не зная языка, можно сколь угодно времени прожить в городе, не чувствуя неудобств от вынужденной немоты: настолько в городе всё стандартизованно. А в деревне без языка не проживёшь и дня. Так где истинная, достойная человека, жизнь?
Добро — это когда с жертвой. Когда нет жертвы — это ещё не добро, это естественное человеческое побуждение. Ergo, добро — преодоление себя. — Поэтому в революции 17-го года не могло быть добра; ибо для чего она делалась? — отобрать, а не отдать.
Добро — это жертва. Тогда преступный с т.зр. этики подвиг Матросова — это добро? В известной мере — да, но оно обесценено тем, что огромное благо — жизнь — отдана в ситуации, которая решилась бы и без этой жертвы. (Неужто немецкий дзот не взяли бы?) Следовательно, в философию жертвы должен вноситься оценочный критерий? Кто установит критерий, когда жертва подлинно нужна, а когда она преступна?
Политика — занятие внеэтическое, вненравственное. Стоит убрать из жизни политику — и жизнь человека начинает идти по законам человеческого естества, т.е. делания добра без жертвы. Вот идеальное устройство жизни.
Жертва — это отрицание сложившегося порядка вещей, т.е. насилие, Gewalt, над самым святым, что есть у человека: над его Я. Поэтому жертва во имя преходящих политических целей — безнравственна. Нравственной может быть жертва только ради вызволения человека из беды.
Жизнь — как поезд... Представьте себе: утро — мягкое, тихое, солнечное. Уютная чистенькая станция, шелест листьев на кудрявых ветвях деревьев... Поезд беззвучно отправляется, и мимо проплывает название станции: «Детство».
Поезд идёт тихо, позванивая на стрелках, вздрагивая на стыках, неспешно, как бы вглядываясь: что там впереди? Станция удаляется и, наконец, исчезает из глаз — а поезд набирает скорость, он уже быстро мчится, сопровождаемый гулом земли.
Погода тем временем портится; тучи постепенно закрывают солнце и всё небо; поднимается ветер; лишь изредка сквозь разорванную тучу проблескивает солнце или клочок несказанного синего-синего неба... Начинается дождь; он припускает всё сильней и гуще; почти буря гремит вокруг. Поезд уже не мчится — он летит, летит вперёд, обречённо, встревоженно гудя, угрюмо — мелькают названия станций, на которых он не останавливается: Любовь, Счастье, Призвание, Радость, Наслаждение... Его швыряет на стрелках — семафоры не дают ему остановиться на разъездах — они призывно-зловеще сияют своими зелёными глазищами, околдовывают, гипнотизируют, манят — и поезд летит, летит, летит... Исступлённо грохочут колёса, яростно лязгают буфера на поворотах; иногда повороты настолько круты, что поезд едва не срывается под откос — но он не сбавляет скорости, только визг колёс рвётся в пространство...
Вдруг вдали мелькает небо, потом луч солнца — но это уже закат, конец дня. Солнце равнодушно струит на землю кроваво-лиловые лучи и освещает хмурое покосившееся зданьице, почти избушку, возле которой железная дорога обрывается. Поезд тормозит, сбавляет ход, останавливается; в нём всё остывает после жестокого хода, и внутренность его поскрипывает, шуршит, хрипит. Наконец, он затихает и, холодный, окаменевает навеки возле пустынного перрона у покосившейся избушки, на которой написано: «Старость».
Социализм пренебрегает человеком, и социалистический человек начинает сам пренебрегать собой. Человек социализма страшно нетребователен ко всему — к другим людям, к поведению, к внешнему миру, к красоте вокруг, к своему правительству... Нелепо.
Умирать страшно рано. И совсем не страшно умирать, когда жизнь изжита.
Приятно произносить в известной ситуации слово «толпа», потому что произносящий его этим как бы ставит себя выше толпы.
Написать рассказ «Чья-то жизнь» — на сюжет Павленки о найденной записной книжке.
Бальзак: горе в любви и в искусстве тому, кто говорит всё.
Жалок тот, кто не пережил в юные годы мучительного периода поиска Истины, поисков смысла жизни. Кто прошёл через это, тот обрёл нравственный фундамент, на котором можно впоследствии воздвигнуть собственную философию и собственный взгляд на жизнь. Поиски Истины нерасторжимы с муками, со Страданием, а Страдание — это горнило, укрепляющее здоровое восприятие жизни. Цену жизни знает лишь тот, кто знает Страдание. Преодолеть Страдание — значит преодолеть всё то враждебное, что таится в жизни изначально, что трансцендентно, извечно противостоит, скрытое, человеку в самой жизни, в самой природе вещей.
Всё отличие живого от неживого в том, что живое имеет глаза, неживое слепо. Душа же изначально подарена всему в природе: и живому, и неживому. Иначе не было бы в мире такой гармонии.
Великолепно наблюдение Бердяева о том, что есть «аристократы духа» и «демократы духа». Прорыв в новое способны осуществить лишь «аристократы», ибо толстокожесть «демократов» не позволяет им уловить нюансы, необходимые для разлома кокона.
Чувство определённости имеет нечто общее с чувством свободы; и порождает последнее.
Читал Гарина-Михайловского Детство Тёмы; несмотря на вялые длинноты, насладительное чтение; читал и плакал. Полное понимание, вживание в психологию ребёнка, в его душу. И показ того, как разъедает гармонию души эта писаревская, вообще, тогдашняя русская «освободительная» идеология.
Читая Чаадаева
Человек творит себе нравственный закон, не ведая того, что этот закон уже сотворён Богом; человек лишь открывает, откапывает в себе то, что заложено в него Богом и завалено мусором повседневной жизни.
История человечества — история борьбы порока и добродетели. Только в разное время под пороком и добродетелью понимались разные вещи.
Почему порок всегда так притягателен для масс людей? Почему большинство человечества любит пить весело, предаётся похоти, деньголюбиво? И сколько ни борись с этим моралисты, всё без толку. Большинству без гетер, вина и той особенной свободы, которую дают деньги, и жизнь не в жизнь.
«Последовательный ряд людей — это один человек, пребывающий вечно...» — Сказано хлёстко и было бы верно, если бы не было личной смерти. Личная смерть перечёркивает все умозрительные построения.
Из дневника
Принцип Оккама о ненужности без необходимости новых сущностей более всего приложимо к искусству литературного сочинительства: не нужно лишних персонажей.
Дело не в том, конечно, что христианство какой-то рычаг или инструмент — а в том, что христианство не имеет в себе истины самой по себе, основано на чистейшей воды вымысле, на игре воображения, на человеческой фантазии. Коммунисты, заявляя это, имели в виду, конечно, не истинность или неистинность христианства — на это врагам рода человеческого всегда было начхать, на любую истину — а необходимость слома христианства как стержня управления страной и душой подданного; сломали — и сотворили свою мифологию, причём по образу и подобию христианства, даже во внешней обрядовости.
Читая Гегеля
Замечательна мысль Гегеля о том, что в христианстве человек являет себя злым от природы!
И в наше время игра на религиозном рвении населения, т.е. части населения, плебеев, составляет предмет игрищ политиков. Элита и плебеи. Религия — политический рычаг управления плебеями.
Задача познания Бога от века должна решаться каждым человеком — независимо от того, как она решена другими ранее.
Мы рождаемся с ощущением тайны внешнего, непонятного нам; из этой тайны возникает религия, вера в нечто, что чудесным образом спасёт нас от смерти; не отсюда ли вера в бессмертие души? Надежды на загробную жизнь?
Из дневника
За чтением Леонтьева: а не религия ли виновата в том, что никак, никакими деньгами, не удаётся на Балканах вот уже почти 150 лет решить никаких политических проблем?
За чтением Буасье, Падение язычества. Государство не может полнокровно существовать, если у него нет идеологии. У всех стран есть идеология. У СССР была. А у России идеологии — своей, выстраданной — нет. Монархизм вымер; коммунизм издох; демократия, либерализм — не русское это дело и никогда русской базой не станет... А что будет?
Сколько горя пришлось пережить России из-за этих сербов, братьев-славян наших! Какая-то вековечная всемирная язва гноящаяся.
Читая Шопенгауэра, Афоризмы житейской мудрости. Изумлён, насколько ясно и насколько нужно каждому то, о чём он пишет. Для подростка, начинающего жизнь, эти Афоризмы были бы великолепным подспорьем для раздумий о том, как жить. Ввести бы для изучения в школьную программу выпускного класса.
У меня с детства — обострённое отношение к преходящему. Помню (это было в 55—56 году) за ужином я пил молоко и высказал довольно невнятное удивление тем фактом, что «вот я сейчас выпью это молоко — и больше это молоко никогда не увижу». Мама ответила: «Конечно; как же ты его можешь увидеть, если ты его выпьешь.»
Дочёл Афоризмы житейской мудрости. Неумные, наивные, мудрые писания. Шопенгауэр словно отдыхал в них от философствования, писал для профанов. Он явно собрал в них свои самые интимные раздумья, т.е. нарушил своё же правило о молчании, в коем, по нему, корень счастья. Жаль, что эти афоризмы не попались мне лет в 20. Интересное и полезное чтение.
Читал Кропоткина. Как ясно видно — пока его записки касались детства, юности, полезной работы на благо России (экспедиции, география) — мемуары его захватываще интересны. Как только он занялся хренотенью — революция, борьба и проч. — так он сразу сбивается на внешнее, а на содержение своей жизни, о мыслях, о развитии у него уже нет слов.
А из него мог бы выйти мировой учёный-географ, этнограф, геолог...
А так вся жизнь ушла в свист о какой-то свободе.
Читая Бестужева. Язык порядочный, всё проработано тщательно... но скучно, господи! Насколько стихи в 1-ой трети XIX века в России были хороши, настолько проза — чёрт её знает, бесполая какая-то, не читается, и всё тут! Только с Лермонтова начинается современная русская художественная проза, величайшая в мире. (Карамзин — блестящ в Письмах русского путешественника, читабелен в высшей степени — но это художественная публицистика, а как возьмёшь его Бедную Лизу, так...)
Хотел записать было сюда, что человек ищет Бога, потому что жить тяжко ему, и бремя жизни хочется облегчить; но всё, думается, не так плоско, и человек ищет Бога не только для того, чтобы тот облегчил ему существование, а ради чего-то более высокого, чем помощь и т. д... Не только в насыщении и тепле дело. Пустота в жизни без Бога — вот в чём главное-то. И тянется, тянется человек к Богу... Дабы утолить некую тоску. А сколько вокруг этого кормится людей! Клир, философы, идеологи, атеисты, политики, писатели, учёные... Что ж, религия занятие не хуже других.
Прочёл Смысл истории Бердяева. Читал с наслаждением, сходным с наслаждением от поедания гурманских, изысканных, сделанных только для тебя, блюд.
Читал Розанова. Горячие строки о гибели России — очень продуманные, выстраданные, симпатичные.
Революция, думал я, это прежде всего — пошлость. Именно пошлость — главная черта революций, в том числе и нашей, нынешней, 91-го года. На чём она настояна? — Пожалуйста: жадность людей, отлучённых коммунистами от жирного пирога. Пошлость. Во что она вылилась? — Рвачество, рваньё в свой карман всего и вся. Пошлость. О народе, о России никто не думает из власть держащих.
Дочёл до конца Смысл истории. Великолепная вещь. — Но преодоление цивилизации, которое Бердяев пророчит через религиозное возрождение, произойдёт, если произойдёт, увы, каким-то неведомым пока образом. Однако сама идея гибели культуры с появлением машины и, ergo, цивилизации — настолько истинная, настолько глубокая, что просто поражаешься и радуешься, что человеческий разум допёр до этого, прозрил, запечатлел, выразил адекватно. Хороший философ Бердяев.
Дочёл Петербург. Всё-таки тяжела проза Белого, но — интересно, необычно, ни на что не похоже. Нарочитая негладкость. И то, что революция сводит людей с ума — глубоко симпатичная мне мысль.
Декабристы — не шалопаи ли? Нет, то, что пошли на риск — благородно, во имя народа, свободы и т.д.; смерть прияли, муки — тоже благородно, высоко. И всё-таки — не было ли это игрой, бузотёрством прекраснодушных дворянчиков? Вообще, история так называемого освободительного движения в России таит много загадок, даже тайн.
Кажется, не высокие цели обуревали этих просвещённых в Европе Митрофанушек, а детски-дворянские гордыни, игры в великих людей. Трагедия поз. Глупость.
Они были первыми, кто толкнул Россию в пропасть. Масоны все как один. Они, а не Пётр I.
Читая Вл. Соловьёва
Народ должен служить Богу, говорит Вл. Соловьёв; народ должен служить коммунистической партии, сказали большевики.
Историософская триада: государственность — гражданственность — духовность. Под духовностью Соловьёв понимает веру в Бога и всё, что ей споспешествует: соборность и проч. Большевики подсунули свою триаду: государственность — гражданственность — партийность. Партийность — та же духовность, только под ней понимается не вера в Бога, а каждение Марксу—Ленину—коммунизму.
Как много общих черт у христианства и у марксизма! Для большевиков высшая цель — торжество коммунизма; для христиан — торжество на земле Царства Божия. А о человеке ни слова нет, о его благополучии.
Как много лозунгов взято Лениным у славянофилов, у христиан и проч.! Напр., об особом от Запада пути России; о гниении Запада; о великой миссии России, всемирной спасительницы человечества; даже «братолюбивая сущность православия» превратилась у Ленина в пролетарский интернационализм. Господа, Ленин не был оригинальным политическим мыслителем, все мысли слямзил у других! Может быть, оригинальность и — даже больше, политическая и человеческая мудрость его — состоит в том, что он понял, что уже всё выдумано правильное, и нечего новый огород городить, а просто в старые проверенные временем мехи влить новое пролетарско-большевистское вино — и успех обеспечен. Своеобразная экономичность мышления. А что? Приёмчик оправдал себя. Только вместо благородного вина самогонки бухнул.
«...верить в её великое будущее...» и etc. — Так с этой верой в великое будущее, начиная с Петра, и живёт Россия. А в настоящем вот уже триста с лишним лет — ничего, кроме неуклюжести, гадости, вторичности, слабости мысли и хозяйства. И победа над Европой в лице Наполеона и Гитлера ничего не меняет в положении России в мире. — Ну почему так, Господи?! За что?
«Корень зла» — название для рассказа.
Интересна мысль Вл. Соловьёва о вежливости как всеобщем элементе культуры. Он замечает, что вежливость необходима и в отношениях между классами, сословиями и проч. В самом деле, договор между работодателями и работобрателями, учитывающий все интересы сторон и государства, не есть ли выражение межсословной вежливости? И революций тогда не надо.
Если принять, что смерть как необходимое природное явление не есть зло, вся философия христианства рушится. Не от чего спасаться. А ведь смерть и в самом деле не есть зло; она есть необходимость: иначе жизни не будет...
Без смерти нет жизни.
Добро и зло в жизни человека к проблеме смерти — в силу неизбежности последней — никак не касается. Не имеет никакого отношения! Это — две непересекающиеся параллели. Проблема добра и зла — это чисто моральная проблема совести человека, и её надо решать независимо от проблемы смерти и отношения к ней.
Смертен ты или вечен — а будь любезен, делай людям добро. Только этим ты оправдаешь своё существование. А не только верой в Христа и не только молитвами. Перед совестью своей прежде всего ответишь на смертном одре и на этом свете, а перед Иисусом Христом — лишь на том свете.
Из дневника
Фихте: есть Я и не-Я, и это не-Я и есть существующий вне меня мир, внешнее бытие. Он таков, каким я его воспринимаю. А для другого он другой, не такой, как для меня. Разные люди видят мир по-разному. Простая истина, весьма избитая и плоская, а это и есть сущность субъективного идеализма.
Несмотря на то, что христианство основано на нелепой легенде, должно признать, что в исполнении заповедей Христовых ничего не может быть плохого; и если они, в самом деле, положительно объединяют народ и становятся почвой для национальной силы — то слава им.
Как глубоко в умы внедрилось банальное: «У России великое будущее». А с чего вы это взяли, господа? Сие весьма сомнительно и требует доказательств более убедительных, чем ваши выкрики. Сколько не говори «халва», а во рту от этого слаще не станет.
Нет серьёзных аргументов в пользу великого будущего России.
И коммунисты все 80 дет своего правления в России талдычили о великом будущем СССР... Боже, даже в пропаганде они не были оригинальны. Поразительно: ничего своего, ни мысли, ни идеи, ни способов воплощения... Ничего!!
Вера виновата в том, что верующая толща русского народа на протяжении веков так легко верит посулам политиков всех мастей о будущем блаженстве России: это посулы пали в почву, унавоженную православной верой в лучшую жизнь на том свете.
Воскресение плоти — один из краеугольных камней христианства. Если другие «камни» — сошествие Христа, его Воскресение и проч. — ещё сходят за легенду, не лишённую (кстати!) высокой поэзии, то тезис о воскресении плоти — это просто чудовищное и этически безвкусное труполюбие какое-то, маразм. И, между прочим, философия Н.Фёдорова с её утверждением о грядущем физическом воскресении всех мертвецов на Земле — это уже прямо, без скидок, бред сумасшедшего.
Соловьёв говорит о «сознанном смысле жизни», подразумевая, что смысл жизни задан человеку свыше: Богом.
Кодекс Юстиниана — свод законов на этическом фундаменте, по которому жили люди; Христовы заповеди — законы христианского общежития, по которым мало кто жил, но над которыми не смели смеяться и грешили с опасливой оглядкой на них; большевики изобрели идиотский «моральный кодекс строителя коммунизма», который ничего, кроме хихиканья и пренебрежительного презрения, не вызвал у людей уже с первых секунд после своего опубликования. Первые два предмета — органичны, ибо есть результат нравственного движения человека; М.к. — детская глупая подражательность первым двум, вторичность — абсолютно неорганичен.
Из старых записных книжек
Мы оцениваем людей по тому, как они относятся к нам. Негодяя, оказавшего нам услугу или просто сказавшего нам какие-нибудь льстящие или приятные слова, мы готовы полюбить; хорошего человека, в силу каких-то обстоятельств не помогшего нам или сделавшего что-нибудь противу нашей узкой и сиюминутной пользы, мы готовы возненавидеть. И так в отношении всех людей со всеми. Реже всего мы бываем объективны именно здесь.
Глупо доказывать дураку, что он дурак. Да и зачем?
Нет ничего слаще творчества — настоящего, нутряного, со всем напряжением мысли, чувств, физических сил.
Оттого, что смысл жизни каждого человека — в его, лично его, духовной работе, — оттого и несостоятельны общефилософские, общеполитические, утопические, толстовские и прочие доктрины, объявляющие один для всех смысл жизни. Кстати, смысл жизни, в смысле наполнения её, меняется у человека даже с возрастом. Общее же, объективное определение смысла жизни человека — в духовной работе.
Стремление к совершенству и совершенствованию заложено в человеке природой, но наше современное воспитание приглушает, а то и вовсе уничтожает его.
В каждом из нас живёт Нежить — в каждом! Живёт и внимательно ждёт. И стоит тебе лишь на миг душевно заснуть, расслабиться, как Нежить, что в тебе, мгновенно овладевает тобой, и ты идёшь на подлость, на обман, на предательство. — Каждый из нас хотя бы раз в жизни оказывается во власти Нежити.
Смысл жизни можно найти, только памятуя, что каждый конкретный человек физически смертен, и смертен конечно и бесповоротно, без какой-либо физической жизни за гробом, в раю, в Боге и проч.
А за что меня любить? Стоит только трезво и почаще посматривать на себя со стороны, чтобы убедиться: ничтожество есмь. И за что же любить? Что уж такого ценного я из себя представляю?
Важно вот так почаще себя спрашивать.
Общество, в котором женщина забита, не может побаловать себя — серьёзно больное общество. Нет более забитого, загнанного внешними обстоятельствами человеческого существа на Земле, чем среднестатистическая советская женщина. Она обделена всеми женскими радостями. Даже святое дело — рождение ребёнка — сопряжено для неё с гигантскими физическими и нравственными муками (опасениями за жизнь и здоровье своё и младенца уже в роддоме, заражённом стафилококками), не говоря уже о жалком белье, примитивной контрацепции, гнусных абортариях, пустых магазинах, мужьях-пьяницах и прочих прелестях развитого социализма.
Смолоду человек часто живёт в ожидании, что ему вот-вот откроется какая-то сокровенная, конечная истина. Но это не так, это ошибка — так жить. Доживёшь до старости — и обнаружишь, что истина, как и молодость, осталась позади, и ты прошёл мимо неё, даже не заметив.
Истина только в повседневности.
Человек творит себе Новый Закон, не ведая того, что закон этот уже давно сотворён; человек лишь открывает, откапывает в себе то, что заложено в него Богом и завалено мусором повседневной жизни.
Сколько ни ищи в себе смысла жизни — а вспомнишь о неминуемой смерти своей, и мороз по коже дерёт. Может быть, следует искать смысл смерти?
В городе всё — общего пользования. Даже ландшафт! Городская окружающая среда — общего пользования; в деревне почему-то нет. Лес, произросший естественно, стихийно, для каждого — свой, хотя пользуется им вся деревня. Городской же сквер — для всех горожан одинаков.
Нельзя жить так, как будто не жили до нас Толстой, Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Чехов... А мы живём именно так: как будто их и не было никогда. Как будто они ничего не находили, не открыли нам, ничего не сказали нам.
Бог — это такая же фантазия, выдумка, как дети играют в космонавтов, в индейцев, в героев... Жизнь тяжела, и хочется, чтобы кто-то, сильный и ласковый, утешил. И выдумали всемогущего любящего Бога. — Религиозность — свойство детское, свидетельство вечной юности человечества. Если религия оставит мир, значит, человечество повзрослело или даже состарилось. — Грубый прагматизм материализма, по-видимому, губителен для человеческой жизни. Разумеется, интеллектуальный интеллигент понимает и даже знает наверняка, что нет ни тверди небес, ни обитающего на этой тверди среди райских кущ старика-Бога. Но все говорят: «Что-то этакое, духовное, непостижимое и неизреченное, есть». И правы они, а не скудомозглый интеллектуал-материалист. Бог есть. — Выдумка Бога дарует человеку надежду: а вдруг, действительно, на том свете вкушу я, наконец, блаженство, какового никогда не вкусить мне на Земле?
Читая Фихте, “О назначении учёного”
А вообще-то интересно, откуда в русских (как ни в какой другой нации на Земле) это задирание носа перед Западом? Запад — великий труженик, путём бесчисленных проб и поисков путей, тяжких ошибок, упорнейшего многовекового труда создал величайшую западную цивилизацию, которая стоит себе, как скала, несмотря на убедительные и многочисленные доказательства близящегося краха Запада, пророчества его крушения, заката, загнивания etc. Почему же мы, русские, так задираем перед Западом нос — мы, которые никак, вот уже на протяжении нескольких веков, не выкарабкаемся из болота общественной нищеты, общественного неустройства, общественной второсортности нашей жизни? Странно.
Примечательно, что все утописты, начиная с Платона, помещали свои идеальные государства на совершенно изолированные острова: Кампанелла, Кабэ, Мор и др.; и Фихте тоже. Марксисты в России осуществили эту изолированность на практике железным занавесом. Разумеется, коммуняцкая утопия рухнула, как и было ей предназначено.
Видимо, есть некий закон природы, состоящий в том, что изолированное государство не может быть самодостаточным.
Может быть, загадка Бога, от века выдумываемая всеми людьми на протяжении вот уже четырёх с половиной тысячелетий существования человеческих цивилизаций, заключается в том, что, выдумав себе Бога, легче ответить на страшно трудный вопрос: как надо жить? Если есть Бог, вопрос этот превращается в лёгкий: как надо жить, чтобы понравиться Богу? чтобы угодить Богу? И ответы на него легки; уже в вопросе заключены. Жить надо так, чтобы угодить Богу, а Бог требует от нас того-то и того-то. — Все так называемые нравственные философии именно так отвечают на этот лёгкий вопрос. — А вот ты попробуй разработать нравственную философию без Бога. Большевики вот попробовали; родился ублюдок: «Моральный кодекс строителя коммунизма.» И вот что примечательно: они тоже приписали к заглавию: «строителя коммунизма». Почему не просто: «Моральный кодекс»? Опять мы видим, что для обоснования морали им потребовался некий внешний свет, какая-то внешняя высшая цель, обосновывающая эту мораль.
В чём же здесь дело?
Как легко ответить на вопрос «Как жить»?, если есть Бог!..
А если знаешь, что его нет, и что коммунизма строить не надо, как жить?
Нравственность нужна только человеку, живущему в обществе. Человек, живущий один на планете, как Робинзон Крузо на острове, в нравственности не нуждается; и если он выдумывает себе Бога, то только такого, который поможет ему найти вкусный корень или поймать вкусную лягушку, да который нашлёт солнышко после холодной зимы, да который подсунет нужную корягу, потерев которую, человек добудет себе благодатный огонь. Бог одинокого человека такой же примитивный, как жизнь этого одинокого человека, у которого только и есть интересов, как наесться и иметь пещерку, где можно спать и укрыться от жары, холода, дождя и хищного зверя. — А вот появится на планете Пятница, или вообще второй, как сразу потребуется нравственность, дающая правила общежития, и усложняется жизнь и вместе с нею Бог; и процесс этого усложнения приводит к появлению божьих заповедей: одной, двух, четырёх, десяти...
— Как надо жить? Вы уверяете меня, что Бога нет. Так ответьте мне на простой вопрос: как надо жить, если Бога нет?
— Надо служить людям, делать им добро.
— Простите: каким людям надо делать добро? Люди разные. Среди них немало таких, которым не то что не надо делать добра, но которые достойны только общественного презрения или даже изоляции. Я не хочу делать добро бандитам, насильникам, убийцам, предателям, ворам...
— Надо делать добро хорошим людям.
— Согласен, хорошим людям надо делать добро. Но дайте мне, пожалуйста, следующие три ответа. Первый: какие люди хорошие? Второй: как сделать так, чтобы, пребывая в обществе, делать добро только хорошим и при этом не делать добра плохим? Третий: что такое добро?
И пошло-поехало. Разговаривающие залезли в дебри путаных определений, да так, что ничего и не выяснили: без допущения существования Бога выходило, что нет здравого ответа на вопрос, как же надо жить.
Присутствие же Бога моментально разрешило задачу.
Бог мой, свой знаменитый тезис, преподнесённый нам коммунистической пропагандой как великое открытие и т.п. — о неизбежности отмирания государства — Ленин позаимствовал у Фихте! У Фихте это написано чёрным по белому; и Ленин это повторяет, и без всяких ссылок! Интересно, сколько ещё идей он понатаскал у Шеллинга, Фихте, Гегеля, Ницше, Шопенгауэра — у всех тех, кого так мало и неохотно издавали в советские времена?
Мудрецы Запада, философствуя, изобретали различные модели общественного устройства; но Запад не торопился внедрять их в жизнь, а, присматриваясь, осторожненько, по миллиметру, двигался к лучшей жизни. (Когда же дёргался в нетерпении и начинал что-то внедрять, сразу поднималась буча, и лились реки крови; примеры — Великая французская революция и Третий рейх.) Только русские дураки, оболваненные жуликом и проходимцем Лениным и кучкой его бандитов, ринулись в омут с головой и погубили государственность и страну, которую они же выпестовывали веками. (Даже Гитлер не смог погубить классическую Германию, которая после его потрясений всё же оставалась Германией, пока не пришли американцы и не укатали катком своей американизации германскую культуру).
С удивлением обнаруживаю, что Фихте — это скучный проповедник какой-то наивной и пошлой коммуны. Совершенствование с целью достижения равенства! Ничего себе идеал! Спасибо, г-н Фихте, проходили уже...
Из записной книжки
Эгоистическое вожделение, о котором говорит Гегель в «Эстетике», лежащее в основе дикости, имеет своим прямым аналогом и даже порождением страсть к обладанию деньгами, являющейся отличительным и главным признаком настоящего бизнесмена, основной чертой его характера. Содержание дикого состояния и главная пружина бизнеса — совпадают.
Читая Бердяева
На полях статьи Бердяева в «Вехах» с удивлением обнаружил подчёркнутую в тексте фразу «В толстовстве была всё та же вражда к высшей философии, к творчеству, признание греховности этой роскоши» и на неё следующее моё примечание:
«Sic; aber diese Fremdlichkeit war vom oben gegangen, von ich kenne, nicht von unten, nicht von ich will nicht kennen und kenne nicht».
Т.е. «Так; но эта вражда пришла сверху, от я знаю, а не снизу, не от не хочу знать и не знаю».
Из дневника
Христианство надо преодолеть, и оно будет преодолено лет через десять, двадцать, сто, двести-триста... когда грянет срок. Запретом, отменой его путём чиновничьего указа о таковой ни хрена, конечно, не выйдет; так же как и философским разбором христианского заблуждения. Его держит (как и любую, возможно, религиозную систему) что-то более крепкое и глубокое, чем логико-философская истина. Возможно, человеческое заблуждение, облагороженное поэтичностью вымысла.
Пробовал читать Позова Мистику и аскетику — не пошл?. Впечатление бреда сумасшедшего. Эти так называемые истовые христиане, верующие истинно и искренне, составляют какую-то совершенно особенную касту людей, с особенным психическим складом ума, с особым складом психики (сдвинутые), с особенным характером; что-то обусловленное генами, генным складом физической и психической конституции. Вера застит им глаза, ничего, кроме веры своей, они не воспринимают, к мало-мальскому анализу неспособны, видят мир сквозь веру и, по сути, являются слепцами. Вреда-то, я думаю, от них нет, потому что верой своей они пытаются утверждать добронравственные и вполне подходящие для жизни принципы, но если речь о философской и жизненной истине, то истина находится в другом месте, не у них. Одно дело — отстаивать православие как нравственные принципы и основу нравственной и, следовательно, государственной жизни народа, другое дело — верить в Христа-Бога и настаивать на том, что эти принципы дал нам конкретный сошедший во времена оные на Землю с Неба Бог по имени Иисус Христос, который является сыном другого Бога, Бога-Отца.
_______
Читая Шпета.
Очерк истории русской философии, где Шпет пишет об убогости русской духовной жизни, обусловленной некритичным, глупым принятием христианства всею душою; результат — ночь, мрак над Россией, вековой и непреодолимый. И коммунизму не смогла Русь воспротивиться, потому что именно православием была подготовлена к непротивлению духовному, склонила общинную свою выю, соборную главу перед очередным сильным мира сего, Зверем из бездны. Нехватка здорового индивидуализма, воспитанное православием отсутствие привычки и потребности думать собственной головой и шевелить собственными мозгами, привычка во всём полагаться на Боженьку (т.е. на верховную силу, на верховный авторитет, который всё знает лучше и всё сделает лучше), присущие русскому человеку, помешали ему разглядеть и понять антирусскую и античеловеческую сущность марксизма, иудейской эсеровщины и узколобого большевизма.
Читая Галковского
Розанов собирал Опавшие листья; Галковский же бережно выращивает каждый листочек на каждой веточке своей мысли, и получается дерево. Кстати, Бесконечный тупик — это прекрасная метафора для описания дерева (как и для описания жизни).
У литературы как ветви искусства, вернее, культуры, много задач, и развлекать человека в минуты досуга — тоже одна из её задач. Но подлинная задача литературы всё же — это обнаружение тайны бытия, которая вершит судьбы мира, выщелушивания этой тайны на свет из-под мусора быта.
Читая Марка Аврелия
Человек привыкает к своим вещам: к пиджаку, к ботинкам, к книгам и т.п.; они для него кажутся одушевлёнными; т.е. он их одушевляет, т.е. наделяет их душой, т.е. стремится сделать их подобными себе, т.е. стремится объединить их с собой в одно целое. Почему? Потому что человек есть часть всеобщего целого и, как эта часть, стремится преодолеть отчуждение между собою и вещным миром.
Революционеры — это подстрекатели, науськиватели; политические руководители революции — те же подстрекатели, только с политической ловкостью и соответствующими целями.
Смысл жизни. У человека как части человечества смысл жизни заключён в том, чтобы отдать себя на благо и т.д.; но у человека как такового такой и вообще положительной цели и смысла жизни нет и быть не может: какое ему дело до человечества, если он, лично он, обязательно умрёт? Нет дела; поэтому человек придумывает себе занятие, чтобы заполнить пустоту, чтобы занять себя; освоив одно, он переходит к другому, и т.д. — скучно ведь всю жизнь заниматься одним и тем же и делать одно и то же — пахать скушно, давай придумаю и поставлю машину, пущай она пашет, коль всё равно земля должна быть пахана, и пр.; отсюда — неизбежность и объективность так называемого прогресса.
Переделать мир! — Дерзкая, надменная, убогая в своей надменности цель. В основе её — пошлая и плоская мысль, что если мир несовершенен (а он, очевидно, несовершенен, ибо несовершенен человек), то давай сделаем его совершенным, т.е. разрушим существующий порядок, а на его место воздвигнем другой; будет ли этот другой порядок лучше, неизвестно; но тот факт, что эта перестановка потребует моря крови, насилий, убийств миллионов людей — уже одна эта мысль должна была бы остановить подстрекателей. Но не остановила. Так что это были за люди, переделыватели мира?! Выросшие из новых людей XIX века, из Чернышевского, Добролюбова, Белинского, Некрасова — и из осмеивателя Гоголя, да-да, господа, из Гоголя...
Свобода слова и действий — как это прекрасно, просто и понятно! Но стоит добавить крошечное: «чтобы они (т.е. слова и действия) не вредили другим людям» — и из этого добавления, и вправду необходимого и неизбежного, вырастают все неразрешённые проблемы и парадоксы этики.
“Взорванный бык”... Эта запись оставлена мной на полях книги непояснённой, и сейчас я уже забыл, что она означает. Бродит в голове смутное воспоминание о происшествии, как где-то кто-то когда-то и зачем-то взорвал живого быка, но забыл: то ли прочёл об этом где-то, то ли рассказал кто-то. Так и осталась на полях Марка Аврелия эта чудовищная запись.
________
Политика неизбежно равнодушна к человеку, иначе ни один политик не смог бы принять и осуществить ни одно политическое решение. Тезис, что она должна руководствоваться благом большинства, безнравственен. А другой руководящей цели у политика быть не может; поэтому заблуждение, что человечество идёт вперёд. Этот путь вперёд устлан трупами. Так называемая западная цивилизация (ergo, и наша, ведь мы так стремимся быть европейцами) зиждется на трупах. Восточные — и китайская, и японская, и исламитская — тоже. Поэтому впереди нет ничего, кроме конца света.
В человеке сосуществуют два гения: добрый гений и злой. Счастье — это когда тебе удаётся жить согласно с устремлениями твоего доброго гения.
Читая «Лекции по русской литературе» Набокова
В лекции о Гоголе Набоков говорит о детстве Гоголя, о задушенной им и закопанной в землю кошке, о неопрятности его, о страхе перед адом и чёртом, об истеричности и ненормальности его матери и т.д.; приводится ужасающая своей ясной клиникой цитата из “Невского проспекта”; рассказывается о внезапном отъезде его за границу и приводится целиком письмо Гоголя матери, объясняющая причина этого в высшей степени нелогичного поступка, и проч. Все эти детали, вкупе с известными мне деталями его последних дней, внушили мне уверенность в том, что Гоголь был не просто «невропат», как определял профессор Баженов в 1901 году, а самый настоящий шизофреник с манией преследования, т.е. с самой распространённой среди этой категории больных манией, со зрительными и нюхательными галлюцинациями. Набоков пишет, что бедного Гоголя никто не лечил в течение всех его мучительных 43 лет жизни; напротив, о. Матвей добавлял мук, разжигал психопатическое состояние его.
Запись 1996 года на отдельном листе
Особенность истинно русской литературы, отличающая её от остальных литератур мира — в нравственном поиске истины человеческой жизни. Нить нравственности тянется из русской древности в наше время, где и сходит на нет после 14-го года и особенно после 20-х годов. После изгнания из страны интеллектуалов в 1922 году русская литература перестала быть русской. А литература, держащаяся русских традиций и русского мышления, увы, художественно беспомощна.
Серебряный век был «не хуже» золотого; он был другим, но в то же время его духовным продолжением, приняв через Льва Толстого духовную эстафету поисков Бога и истины. Он был беременен гением, который не состоялся, погубленный «пролетарской» (а на самом деле антирусской) революцией. К 14-му году в России нарождался небывалый в истории симбиоз, союз мощнейшей экономики и мощнейшей духовности. Такого явления никогда не было ни в одной стране. Большевики погубили всё.
За чтением “Тризны” Е.Лебедева
Общество разделено на слои, страты, и внутри каждого страта идёт своя жизнь, бушуют свои страсти (для другого страта чуждые и даже, м.б., непонятные), мучают свои, внутристратовые, проблемы. Глобализм и демократия сближают страты, он при этом сближении человек странным образом теряет себя, свои основания... Он перестаёт быть человеком страта, он становится человеком как бы всего мира, всего сообщества — но легче ли ему от этого жить, комфортнее ли, яснее ли делается его жизнь, чище ли? Если в своём страте он может сконструировать свой мирок, покойный и уютный, согласно уставу и традициям своего страта, к которым он привык и которые органичны ему — то вопрос, может ли он этого достигнуть в океане целого мира, найти в нём свой островок?
Ибо мир — это существо, которое внимает человеку или глухо к нему.
Радищев: только умение «соучаствовать» в другом человеке делает человека человеком.
Проблема отзыва, отзывчивости, сострадания — ключевая проблема русской литературы.
Существует ли украинская, например, литература? Нет; потому что она питается мелким, в общемировом, общечеловеческим смысле несущественным: как обособиться от русского, как унизить русское, как заявить о себе как об особенном, самодостаточном, самостоятельном etc. Поэтому она никогда не породит ни Толстого, ни Достоевского, ни Блока, ни Пушкина. Вечно будет носиться со своим Шевченкой. И никому она, эта «литература», не нужна, кроме самих хохлов. А ведь как ясно: убери ты с глаз, с души этот морок антирусскости, — и моментально в душе украинского писателя появится пространство для подлинно нужного каждому человеку. Прекрасен, например, роман Яворивского в журнале «Москва», где ничего нет антирусского — и эту прозу можно читать.
Безответственность — качество раба, для нормального человека противоестественное. Многие освобождённые крепостные оставались в прежнем служении у своих хозяев именно потому, что у них выработалась рабская психология, и мысль о самостоятельной, т.е. ответственной, жизни была им невыносима, непредставима и пугала. Люди, рвавшиеся к делу, т.е. желавшие ответсвенности за свою судьбу, всегда рвались и рвутся вон из рабского состояния. Рабство, кстати, есть и сейчас, только в иной, завуалированной форме.
Суть современного массового искусства — обслуживание нетребовательного вкуса толпы. Торгаши от культуры всегда считают мнение толпы верховным судией всех литературных дел.
Идеал писателя, к которому должен стремиться каждый пишущий художественную прозу — это идеал мирной, домашней, трудовой, богобоязненной и любовной жизни, которая даётся (или достаётся) главному герою через Преодоление и как конечная награда за Преодоление. Таков порядок вещей в нашем тварном мире; по-другому не бывает в жизни; таков закон человеческого бытия. И честный писатель, единственная цель которого — извлечение Истины из-под мусора повседневности — должен этому глубочайшему закону следовать и соответствовать. Иначе выйдет из-под его пера ложь; иначе нет жизни, нет живой теплоты, нет Царствия Божьего внутри нас.
Художественное следование этому закону — дело тонкое, и все эстетические поиски серьёзных художников слова посвящены этому. Пресловутый американский happy end— лобовое осуществление этого закона, и, как всякое движение «в лоб», есть примитив и исполнено пошлости. На этой пошлости выросла и держится американская нация, американский менталитет.
Большевики отрицали Отечество, само понятие Родины, заменив его интернационалом — пока Гитлер им не ввалил в июне 41-го. Где был этот Интернационал, когда Россию били?
Сейчас опять возрождается старая идея в новой упаковке — «общечеловеческие ценности», «права человека», «глобализм» и прочая хренотень. Враги человечества ядоточиво пытаются истончить самое коренное, самое вкоренённое, самое живо-тёплое чувство любого нормального человека — чувство национальной принадлежности. У кого есть сознание себя как единицы своей нации, сознание принадлежности себя к своей нации — есть и вкус к народной традиции своей нации, традиции, взращённой не случайным произволом людей, а Божьим соизволением и попечением. А коли есть в душе у человека понимание божественной природы народной традиции и высокой необходимости следовать ей в своей жизни — человек такой никогда не погибнет духовно. И страна, гражданином которой он является и на благо которой он трудится, пребудет вечно, на посрамление своих врагов.
Октябрьская революция была глубочайшим шагом назад (М.Волошин) в развитии нации. Она явилась подлинным, логически оправданным развитием decadance’a, осуществлением вектора деградирования, который присутствует в любом обществе как болезнетворный микроб смерти присутствует всегда во всяком живом организме.
За чтением прозы Чулкова, «Слепые» и проч.
У многих прозаиков так наз. Серебряного века заметно влияние Леонида Андреева — в интонации, в построении фраз и проч. Напр., вот фраза Чулкова: «В те дни пил вино он». Почему не написать: «В те дни он пил вино»? Поразительно другая интонация; и вот в такой интонации, надо сказать, заразительной, писал Леонид Андреев. И ему подражали слабые прозаики Зинаида Гиппиус, Чулков, Зиновьева-Аннибал (её повесть «Тридцать три урода»). Сдаётся, что и гениальный «Петербург» написан в тон (не в подражание, но в тон подражательный) Леониду Андрееву; и «Песнь о Соколе» и «Песнь о Буревестнике» Горького с его интонацией — оттуда же. Поэтому всеми презираемый и преследуемый насмешками Боборыкин мне представляется более искусным писателем, чем Белый, Гиппиус и проч. И Гейнце, вовсе уж четырёхразрядный писатель, по технике стоит выше их. И Мордовцев. Из «серебряновековцев» Мережковский и Чириков писали очень добротную по технике прозу. Роман Вячеслава Иванова о Светомире-царевиче тоже имеет что-то подражательное, хотя там, конечно, была стилизация под русскую старину. То, что эта стилизация не может считаться достижением его литературного гения, подтверждается тем, что его последняя женщина, Ольга Шор, что ли, или как-то так, после смерти Иванова сама закончила этот роман, и стилистика ей удалась не хуже чем Иванову. И не отличишь сразу. —
Но «Серебряный голубь» Белого гениален.
Из дневника
Позитивизм говорит о том, что у жизни, у сущего, у бытии нет тайн; есть только непознанное, которое рано или поздно познаётся или познaется. Поэтому позитивизм так любим людьми «положительными» во всех отношениях, а попросту — людьми плоскими, которые, проповедуя позитивизм, воображают себя «объёмными», а не «плоскостными».
«Порядок», заведённый людьми, отливающий формы их жизни — вовсе не людьми заведён; он космичен, он задан — как задано 2х2=4.
О двадцатых годах. Мариэтта Шагинян восхищается «прямизной» «новых людей», пренебрежительно говорит об исканиях и сомнениях Гамлета и проч., не замечая убогости и бедности этих «прямых людей», крушащих великую тысячелетнюю культуру России, называя её «старьём». Ей противно видеть, когда в 70-е годы забываются накопленные в двадцатые годы чёрточки «коллективизма» (а на деле страшного, убожащего осреднения и усреднения) — а не противно видеть, как рушилась 1000-летняя культура.
Коммунисты советских времён в каждом культурном, начитанном, знающем человеке подозревали потенциального еретика. Этого еретичества боялась Крупская, составившая свои проскрипционные списки. — Это явление не ново, в средневековье примеров этому не счесть: напр., средневековое западноевропейское монашество, которое даже учредило «орден невежд», где почиталось невежество и неграмотность. За изучение древнегреческого языка Рабле отсидел в тюрьме два месяца.
Все восточные люди кажутся мне загадочными и думающими как-то косо, непрямо, и держащими за душою какую-то нехорошую хитрость против меня.
У Бальзака есть тонкие, глубокие наблюдения над сутью женщины, но первое впечатление такое, что относится это прежде всего к богатым и развитым душою бездельницам, т.е. к благополучно живущим аристократкам, у которых больше нет никаких забот, кроме как об отношениях с любовниками, ревности, изысканным страданиям и прочим играм, имеющим мало отношения к реальной жизни реально живущих людей. Современной женщине как раз любовь спокойная, лишённая бурь семейная жизнь и есть идеал и счастье. С потерей аристократии мы утеряли аромат возвышенной, тонкой жизни, полной нюансами чувств; то, что пытались в этой области сделать символисты, напр., привело к разнузданным сексуальным оргиям и изломанностям в сфере секса, и ни к чему иному.
Желание остроумно поболтать и удивить читателя парадоксами иногда подводит Бальзака: написал, напр., глупость: публичного оскорбления настоящая женщина не простит и будет своё непрощение демонстрировать; за «скрытую обиду» будет мстить — тоже скрытно, а порой и неприкрыто, и с удовольствием.
Марксизм и ленинизм с их ублюдочной философией лезли во все элементы жизни, науки и культуры — в весь «круг знания»! Боже, до чего же коммунизм несамостоятелен ни в теории, заимствованной им от христианства, ни в практике, заимствованной им от христианства и эллинизма...
Интересно проследить взаимосвязь воззрений на природу (материализм или идеализм) и на нравственность: как материалистическое или идеалистическое воззрение на природу руководит выработкой этических и моральных правил и норм. — Написано 20.02.1973.
Коммунисты свои истины доказывали только ссылками на свои авторитеты.
У Мережковского, «Атлантиду» которого я вчера дочёл, я выудил мысль, что смысл любви — не в размножении как таковом, не в продолжении пресловутого рода и т.п., а в самом акте совокупления как символе и реализации стремления к объединению и слиянию двух в одно совершенное существо. Может показаться на первый взгляд, что М-й прав. Ст?ит вспомнить так наз. «первую любовь», любовь сладчайшую, то прекрасное, полное внутренней поэзии томление тела и души, слаже которого во всей последующей взрослой жизни уже не переживает человек. Что, разве подростки, предающиеся первым в жизни любовным ласкам (я не говорю о половом акте), думают о продолжении рода, о размножении? Ни одной секунды. И редко подросток будет ласкать первую попавшуюся, как это зачастую делает взрослый мужик — нет, желторотый мечтает о той, единственной, кто ему нравится, кого он любит. Также и девчонка — парнишке, который ей не нравится, она никогда не позволит ласкать себя в интимных местах. А если нравится, то пожалуйста. Разве о размножении они думают? Нет, их тянет друг к другу, и всё. Сколько случаев, в том числе и описанных в художественной литературе, когда молоденький паренёк с ужасом убегает взрослой тётки, одержимой примитивной похотью!.. Всё так, — но как подумаешь, что мыслью Мережковского оправдывается и даже обеляется, и даже облагораживается и делается естественной гомосексуальная связь двух педерастов!.. Тьфу! Вот ещё «тяга к совершенству»!.. Плюнешь и отбросишь книгу.
Читал Писемского, «В водовороте», перешёл к «Людям 40-х годов», но переключился на бескупюрные Дневники М.Волошина. Поразительное различие эпох, разделённых несколькими десятилетиями.
В атмосфере тех лет («Серебряный век») хаотически громоздилось что-то чудовищное. Православие, вера — да, но с обязательным надрывным уклоном в бездноподобную мистику, с повальным, болезненным тяготением к «глубинам». Вяч.Иванов был словно бесом одержим и заражал этим беснованием других, что было, кажется, не очень сложным делом, ибо другие тянулись им заразиться. То, о чём Иванов глухо упоминает в своём Дневнике — я имею в виду его историю с М. Сабашниковой, женой Волошина, — то М.Волошин пишет почти в открытую. Зиновьева-Аннибал заставляла Иванова, действительно сильно любившего её, расширять благословенное пространство их любви и втягивал в эту любовь других. Она почти заставила Иванова вступить в гомосексуальную связь с С. Городецким, который этого, как нормальный человек, не очень-то и хотел, но отказать решительно Иванову не мог, боясь прослыть ретроградом, не соответствовать духу времени. М.Волошин безропотно отдал свою жену М.Сабашникову Иванову в постель — чтобы Иванов был счастлив, и в наделении Иванова счастьем сама Сабашникова своё бы счастье нашла. Аннибал в теории это поощряла, потому что сие соответствовало её концепции расширения любви и приобщении к ней возможно большего числа людей — но, разумеется, из-за естественной женской ревности ненавидела Сабашникову... Маразм какой-то! Тут же обретался гомосек М.Кузмин со своими глазами-безднами, его любовники (Нувель, Дягилев и др.) Розанов отметился в этом со своим другом Рцы, правда плевался потом на гадостность происшедшего и каялся в мерзости совершённого в письме к Флоренскому. Андрей Белый домогался Менделеевой, добродетельной жены Блока, а когда она уступила и заявила ему, что согласна с ним переспать, он отказался, ссылаясь на «глубины неизреченные», да и её же обвинил чёрт знает в чём... Сумасшествие! И это — при громадной культурной созидательной работе, вершившимися всеми этими людьми в те годы!
И ещё одно наблюдения касательно Дневников М.Волошина: пока он пишет в них о годах 1901 — 1917, читать их необыкновенно интересно. С приходом большевиков к власти краски его прозы тускнеют, словно линяют, мысли становятся кургузыми и однообразными, уже не до философии, не до культуры, не до искусства — выжить бы, не сдохнуть с голода, не попасть под расстрел шалых комиссаров — всё равно, красных ли, белых... Прав Чириков: выпустили большевички Зверя из бездны, осатанел человек, омертвил самоё жизнь в России, сам стал бесом — безразлично, красным или белым.
Только сейчас мне становится ясным, какое преступление совершили передо мной мои школьные учителя, действовавшие по коммунистическим воспитательным параграфам. Они напрочь отлучили меня (нас всех, конечно, своих учеников) от подлинной истории Крыма, моей Родины. Нас даже на экскурсию в Еникале не свозили, крепость, которую Петр Первый осаждал и брал; нам ничего не говорили о Помпее Великом, галеры которого бороздили воды моего родного Керченского пролива, а воины которого дрались на склонах горы Митридат; нам ничего не говорили о поэте М.Волошине... Да Господи, нам ни о чём не рассказывали! Даже о войне, о боях, об Эльтигенском десанте! Вот издержки единой универсальной школьной программы, когда вся страна в один и тот же день проходила один и тот же «предмет»! Не было экскурсий ни в Эльтиген, ни в Аджимушкай.
Целый гигантский пласт истории и культуры, вследствие этой советской школьной программы, остался для меня неизвестен в младости.
Юность, т.е. последние школьные годы, я провёл в истовых занятиях математикой и физикой и в чтении. Причём работал именно так, как сейчас только мечтается: с утра — отдача дани необходимости, т.е. школе, потом — обед и — с нетерпением! — за письменный стол, где неотступно 3—4—5 часов напряжённая умственная работа. Потом — прогулки на свежем воздухе и — сон. Назавтра всё повторялось. И так — все последние школьные годы!
Работая таким образом, С.М.Соловьёв за 29 лет написал 29 томов русской истории. Не было бы у него железного режима дня — не было бы у России соловьёвской истории.
Подлинных результатов можно достичь только при организованном быте.
...читал Власа Дорошевича, газетного аспида, либерала. Проклятая голова, мозг, кишащий ненавистью к порядку российскому. И вот что поразительно: судя по его бойкому тону, он ни секунды не сомневался, во-первых, в том, что он прав и не может быть не прав, а во-вторых, что он вправе. Человек, который не сомневается в своей правоте, может натворить самых страшных дел; эти несомневающиеся — отвратительный сорт людей!
...читал книжку В.Бондаренко «Зоил» с дарственной надписью Серёже Небольсину. Бондаренко — человек умный, хоть и заносит его иногда; видно, редактор слабее его или вовсе отсутствует: стиль у него какой-то заряженный на ругательство. Стиль не окультуренный, чисто наш, славянско-русский. А мысли симпатичные. Вообще, книжка интересная и полезная. Одна его идея — о том, что если дать власти уничтожить твоего врага, науськивая её на этого врага, то власть под твоим науськиванием и врага твоего раздавит, и назавтра тебя самого сожрёт — идея добротно, хорошо аргументированная, мне показалась глубокой и верной.
Порнограф Владимир Сорокин — больной человек, психически больной; у него капромания или как там называется болезнь, когда человека тянет к говну и метафорически (нюхать подмышки, ссанную вонь и т.п.), и буквально. Ему лечиться надо; а бесстыжие издатели эксплуатируют его вялотекущую шизофрению.
Вчера, собирая ягоды на даче, вспомнил свою давнишнюю мысль: человек, когда ест варенье, редко задумывается над тем, что каждая смородинка, каждая слива, каждое яблочко, прежде чем попасть в варенье, прошли через тёплые человеческие руки. Каждая испытала прикосновение человеческих пальцев. Труд!
Труд писателя похож на труд сборщика ягод. Писатель собственноручно, пиша, выписывает каждую буковку, при компьютерном наборе оттикивает каждую клавишу и каждый интервал между словами. Написал роман в 10 листов — значит, выбил 400000 буковок — это если начисто. Но на роман в 10 листов уходит как минимум 2—4 листа черновиков. Итого 14х40000=560000 букв он лично, своей белой пухлой писательской безмозольной рукой выписывает! Пожиратели варений и читатели романов об этом, естественно, не думают...
Где-то я читал, будто в простом русском народе бытовало мнение: кто прочтёт Библию от корки до корки, тот умом тронется.
Я сейчас прочёл Книгу Исайи и был поражён правотою этого тёмного мнения народа русского. Ибо столько в этом ветхозаветном тексте несуразностей, дичи, мрачного и почти злобного пафоса, прямых нелепостей каких-то папуасских, туземных, что если человеку с воображением да ещё и с верой некритично проникнуться этим! — то точно ничего не остаётся, как одичать и съехать с глузды. В некоторых местах, особенно где-то после 40-й — 50-й главы, есть куски подлинно поэтические, образцы высочайшей поэтической силы — где автор говорит о человеческой жизни, о человеческих житейских обстоятельствах и т.д.; но лишь начинаются угрозы Божьи — всё, туши фонарь: море крови, зловонных трупов горы и горы, одежды красные от крови, ибо «кровь брызгала во все стороны, когда я топтал нечестивых в точиле, (?!) и забрызгала мне одежды...» — это говорит сам Господь!
Нич-ч-чего себе священная Книга, Книга книг...
И нечестивая богохульная мысль моя сама течёт дальше, подчиняясь человеческой логике. Разве мог такой Господь послать с милосердной миссией своего сына спасать людей от грехов их и нечестия? После того, как он стольких грешников и отступников — их тьмы, и тьмы, и тьмы: десятки, сотни тысяч — попросту умертвил во гневе, «потоптал в точиле»? Получается так, что Бог-отец — первый среди грешников, ибо сколько смертей и зла он принёс людям, которые не сделали ему ничего плохого. Ну, там, не поклонялись ему, что естественно, ибо Он почему-то прячется от людей, а своему избраннику Моисею является где-то на горе, вдали от глаз людских, и почему-то скрытый в пламени и дыме; несовершенные, людишки несчастные, ищущие спасения от бед, Богом же насланных (ибо всё в мире — по воле Божьей), поклонялись идолам... Ну, и что? Ему-то что от этого, хуже? Явись им попросту, по-человечески, разок хотя бы, яви чудо, избавь от болезней, «выключи» землетрясение и восстанови жилища помаванием брови, успокой паводок... Но убивать-то зачем? Топтать в точиле зверски зачем? Чтоб «кровь брызгала»?
Я, конечно, не оригинален, понимаю; это лежит на поверхности; тысячи тысяч писали об этом и думали так. Но проблема как стояла, так и стоит.
Конечно, свихнёшься, если будешь всею душой думать над тем, что вычитываешь в Библии.
Читал книгу о Цветаевой её дочки Ариадны. Литературно книга ничего практически не даёт; много о жестоком быте Цветаевой и вообще о её жизни; Ариадна вернулась, глупая, в Россию в 1937-ом из Парижа и, как ей напророчил Бунин, загремела в лагеря, на долгие 16 лет; освободилась «за отсутствием»... и т.д. только в 55-ом. А на парижских фото середины 30-х такая она радостная, смеющаяся, красива женщина. И несмотря на эти 16 лет ужаса, так и не поняла она, что все беды — от этой гнусной революции 17-го... Нет, опять риторика — что-де до 17-го Марина не знала народа, народной речи и т.п., а революция позволила ей сблизиться с народом, услышать его подлинный язык и проч. Сколько лжи в душах, в головах, в судьбах, в жизнях! А ради чего? Да, вот вопрос: ради чего всё это? Как же въелась в мозги эта вся ложь, пропаганда, зараза — от этих грёбаных народовольцев, чёрнопередельцев, интеллигентов «чеховских», либералов мережковско-гиппиусово-бердяево-гучковских! Во всех их, грамотеях тогдашних, сидело гнусное мурло Власа Дорошевича, Амфитеатрова и прочих «страдальцев за страдальцев».
Живых деталей о Цветаевой нет в книге ни одной — вроде того стакана, пущенного истеричкой и хамкой Мариной в артистку, отозвавшуюся про Сару Бернар «Старая кривляка». Лишь глухо в комментариях намекается, что Цветаева совратила Мура, сына; про лесбиянство её с Софьей Парнок тоже ничего.
«Записки об отце» Лидии Ивановой
Коммунистам все эти философы и культурные деятели, которых они вышвырнули в первой половине 20-х годов, были попросту не нужны. Принципиальное отрицание культуры, набранной Россией! — вот позиция. Поразительное ослепление! «Гениальный» Ленин не понял, что в этом отрицании уже зародилось отрицание и революции, и коммунистической доктрины, и проч. И дело вовсе не в том, что этих философов и прочую культурную публику надо было прикормить; а дело в том, что сама природа вещей отрицала коммунизм; и этих философов, как ребят умных, следовало оставить в России, чтобы органичное, обусловленное природой вещей отрицание коммунизма направить по нужной коммунякам стезе...
Нам всем — всем: деятелям, народу, всем вместе и каждому в отдельности — не хватает высокой культуры. От этого, может быть, все наши беды. Не только России беды, но и всего человечества.
Литература обмельчала нынче, потому что жизнь обмельчала, человек обмельчал (вследствие торжества позитивизма). Сейчас никому не придёт в голову «болеть», «страдать» по Боге, по истине, лезть из-за этого в драку, всходить на эшафот тем более; сейчас страсти всё больше из-за денег, удовольствий, квартир, дач, машин, любовниц... Истина, Бог — никого не интересует. Появись сейчас Достоевский — его бы даже печатать не стали; заорали бы на него: «Что за херню ты принёс?! Пшёл вон!»
Трагедия человека в том, что ему нужен Бог, а Бога в природе как бы не существует. Увы! Поэтому человек ищет Бога всюду, ищет Его в себе, выдумывает, сочиняет, и в эту выдумку начинает верить, и верить горячо, ибо ему очень нужет Бог, Небесный Отец!. А Его нет, нет, нет... И в жизни творится тем временем чёрт-те что... И пустота в жизни без Бога образуется такая, что впору сойти с ума. И не все выдерживают.
Из дневника
Вот — песня, которую я услышал в 54—55-м примерно году:
Дружил я с ней четыре года,
На пятый я ей измени-и-ил.
Однажды в сырую погоду
Я зуб коренной простудил.
От этой мучительной боли
Всю ночь напролёт я не спа-а-ал.
К утру, потеряв силу воли,
К зубному врачу побежал.
А врач схватил меня за горло
И руки вывернул наза-а-ад
Четыре здоровые зуба
Он выдернул сразу подряд.
В тазу лежат четыре зуба,
А я, как младенец, рыда-а-ал.
А девушка-врач хохотала.
Я голос Маруськи узнал.
«Уйди с моего кабинета,
Бери свои зубы в карма-а-ан,
Носи их в кармане жилета
И помни про подлый обман!»
Цилиндром на солнце сверкая,
Хожу я теперь без зубо-о-ов.
И как отомстить, я не знаю,
Маруське за эту любовь.
Почему эта холуйская гадость так накрепко запечатлелась у меня в голове, я не знаю. Спустя 50 лет она вспоминается безо всякой натуги.
Это — совершеннейший, кристалльнейший образчик культурного творчества того самого Хама, который воцарился в России после 17-го года. Сметённой оказалась культура Пушкина, превратившаяся в нечто музейное. Бедные, тихоновы, асеевы и проч. стали творить новую словесную культуру. Дотворились. Или революционное «Вихри враждебные веют над нами». Бесчувственность к слову, безграмотность этих всех пролетарских гимнов, вроде «Смело, товарищи, в ногу»! — отложились в сознании миллионов русских советских детей. Не есть ли нынешняя попса наследник этой гадости?
Чтение мемуаров Мариэтты Шагинян.
Разумная и хитрая женщина, нашедшая местечко нехолодное при корыте в коммуно-большевистской конюшне. Всё время своей жизни — и до, и после 17-го года — она постоянно ездила на Запад, лечилась то в Париже, то в Берлине, то в Болгарии, объездила, наверное, всю Европу, не нуждаясь в деньгах, не будучи членом партии (?!) —как и Федин, кстати — ни в каких разрешениях на визы и проч. В КГБ, что ли сотрудничала? В самом деле, не «Гидроцентралью» же и не «Месс-Мендом», не «Семьёй Ульяновых» она получила у Сталина и позднейших вождей безграничное согласие на бесконтрольное болтанье по капиталистическим заграницам — при этом свободно владея немецким и французским! Всё ложь, всё ложь, всё какая-то искривлённость, какая-то полуправда. И издавалась безгранично и обильно. Сказочная судьба! Сказочная — при всём её несомненном таланте и подлинной образованности.
По сути дела, она вышла из Серебряного века. С ней возились Гиппиус и Мережковский, она близко зналась с Андреем Белым и проч. Я её помню, я видел её в ЦДЛ, в сводчатом буфете (там сейчас буржуазная, коммерческая половина Клуба). Она была совсем уже старушка, совсем почти слепая. Дело было после моего первого прочтения «Человека и времени» — прочтения, после которого в моей неподготовленной голове мало что осталось. Она поздоровалась со мной, когда я проходил мимо её столика (она пила кофе) — Бог её знает, почему она именно меня выделила из снующей толпы, скорее всего, просто сослепу. Наверное, при желании я мог бы подойти к ней и поцеловать ей руку, как это принято у писателей. Приложиться к руке, которую целовали Мережковский, Рахманинов, Андрей Белый... Только этим, в сущности, и была бы мне интересна Мариэтта Шагинян — живой осколок Серебряного века, додрейфовавший до наших дней. Как писательница, она мне была мила «Человеком и временем» и ещё книгой о Мысливечеке, которая меня когда-то восхитила.
Есть какие-то удивительные явления в мире — я даже не знаю, как их назвать: отражения, знамения... Не знаю. Речь вот о чём.
Только вчера у меня дошли руки до трактата Баньяна (Bunyan), и я перевёл первые страницы его «Путей странника» (The Pilgrim’s Progresses); как вдруг — читаю у Мариэтты Шагинян отрывок из Пушкина, которым она иллюстрирует какую-то свою мысль. Читаю отрывок — и чую: что-то знакомое, читанное не далее как час назад! — И через полстраницы М.Ш. пишет, что этот стих Пушкин написал... тотчас по прочтении Беньяна (так тогда писали по-русски Bunyan), что это — его вольный стихотворный перевод места из трактата Джона Беньяна! Как вот это вот совпадение — не только во времени! не только во времени! — объяснить?! Ведь четверо сошлось в одной точке — Баньян, Пушкин, М.Ш. и я! Просто «так вот сошлось»? Кто меня дёрнул именно в это утро сесть за перевод? Или есть мне в этом некий перст указующий, и мне надо разгадать смысл его указа?
А трактат-то на русский язык в наше-то время не переводился...
Да будут благословенны те святые часы и дни, когда я, послав к чёрту лекции в дурацком Горном институте (никакой он не дурацкий, институт тут ни при чём, просто я принадлежал не ему), целые дни напролёт просиживал в Ленинской библиотеке за чтением. Чего я там только не прочёл! Одно перечисление имён авторов заняло бы несколько страниц. От восьмитомника В.Соловьёва до писем Ван-Гога (узнал об их существовании из «Иностранной литературы», прочтя роман Макса Фриша «Homo Faber»). Савонаролу читал, Джордано Бруно, Локка, Дидро, Юма. Помню, что читал, мало что понимая, «Кор Арденс» Вяч.Иванова, запоем читал и прочёл всего изданного Брюсова, и его «Огненного ангела», который тогда не издавался; один трактат Брюсова под заглавием «Об искусстве» я переписал от руки весь. Он у меня где-то здесь, на даче, до сих пор валяется — со следом поржавевшей скрепки на первой странице. Двухтомники Локка и Юма впоследствии прошли через мою библиотеку, чтобы сгинуть где-то в Москве, будучи проданными в тяжёлую минуту безденежья. Пастернак, Бодлер (в переводе Эллиса)... Это — лишь капля из прочитанного. Сейчас мало что вспоминается. На то лихорадочное, запойное чтение было убито непрерывных два месяца, если меня не обманывает память. Потом, когда меня передавили, и я, как блудный сын, вернулся к брошенным лекциям в институт, я продолжал при любом мало-мальски свободном промежутке времени погружаться в Ленинку. Увы, как мало, кажется, я вынес оттуда — при таких громадных затратах труда! (Ибо я трудился, воистину работал, до адской усталости, до серого мельтешения в глазах, до дрожи в коленях, когда вечером, в десятом часу, в числе последних, выгоняемых уже, читателей, получал в подвале-раздевалке своё пальтишко и по мраморной винтовой лестнице выбирался наверх, на свет Божий, в эту невозможную, любимую мной тогда неистово Москву!) Да, я, наверное, неправильно читал. Об умении читать пишет совершенно справедливо М.Ш. Я же читал просто, глотая, практически без выписок, без обдумывания прочитанного, словно в погреб всё складывая. От тех лет, полных неистового труда, во мне осталось мало конкретного знания, я получил лишь ориентировку в мире литературы и искусства. Отсутствие планомерного «университетского» образования, отсутствие общения и учёбы у «профессоров и академиков» оставило и по сей день зияющие и, наверное, уже неустранимые дыры. Напр., сейчас вот, за кофе, читая «Манон Леско» впервые, я что-то прочёл о комментариях к четвёртой книге «Энеиды», о любви Дидоны. В «Манон Леско» об этом говорится мимоходом, как о само собой разумеющемся, как о том, о чём не может быть не известно культурному читателю 18-го века. И я подумал: мало того, что я знаменитую «Манон Леско» до сих пор не читал, я и «Энеиду» не читал. И ничего не знаю о проблемах 4-ой песни. «Манон-то Леско» я прочту, Бог даст; а «Энеиду»?
Вчера до ?12-то читал М.Ш. Старушка презирала Розанова, совершенно, в своей интеллигентско-чистоплюйской трезвости, не поняла Василья Васильича. — То, что она пишет об атмосфере Серебряного века, подтверждает мои догадки о грязи Серебряного века. Грязь Серебряного века! М.Ш. намекает, что Философов и Мережковский были в гейской связи; два пидора; что Философов перешёл к Мережковскому от Дягилева. Они были бисексуалами, ибо Гиппиус в дневнике пишет о своём романе с Философовым. Все перетрахались друг с другом наперекрёст, эти новые христиане! Более того, этот сдвиг в морали не ощущался сдвигом, а был нормой — нормой, которой хотел бы следовать даже Розанов, трезвейший из трезвых, зорчайший из зорких и умнейший из умных тогдашних!
И до чего же мелки и жалки восторги этой неглупой вроде бы женщины, когда она с прихлёбом, с одышкой восторга пишет о Ленине! Так притворяться невозможно; это не дежурные посылы в цензуру, как в 70-е годы было принято (в любой статье — 10 ссылок на Маркса и Энгельса, 20 ссылок на Ленина). Она ведь написала, насколько мне известно, несколько книжек о Ленине, целую Лениниану — «Семья Ульяновых», «4 урока у Ленина» (или автор последнего — Катаев? Нет, у него что-то про Лонжюмо какое-то). Неискренне нельзя так писать, собирать годы материалы, ходить по адресам, где он жил... Так можно писать только об обожаемом. Мерзко всё это. Лучшие, самые умные и талантливые, самые образованные советские писатели оскверняли своё перо книгами, пьесами, поэмами и проч. о Ленине и Сталине. Вот это — позорное пятно на теле русской литературы. Шолохов, например, художественных произведений о них не писал, сумел же увернуться! Потому от всей советской литературы останется в веках только «Тихий Дон». А остальные все сгинут. Уже, считай, сгинули. Никто, кроме специалистов-литературоведов, не будет уже читать ни Мариэтты Шагинян, ни Катаева, ни Маяковского, ни Тихонова с Асеевым, не говоря уж о Бабаевском, Вершигоре, Бубеннове, Крутилине, Кречетове, Пермитине. Уж и Паустовского забывают.
Как уничижительно М.Ш. пишет о Розанове! Вот что значит советская, пропитанная нерусским большевизмом писательница. Безмозглый атеизм — атеизм нутряной, настоянный на ненависти к религии, т.е. внушённый, вшёптанный дьяволом, лишил её... и т.д. Ни о ком больше в своих толстенных мемуарах не пишет она с такой страстью и негодованием — ни о ком! Только о несчастном Розанове. Значит, только он — и вот уж подлинно! — задел её тогда. Что-то было связано у неё с ним в душе. Ото всех она себя отдаляет и отделяет, — а Розанова ненавидит и клеймит, как человека, нанесшего ей личную обиду. Чем-то своим истинным он прикоснулся к её истинному — возможно, опрокинул, опроверг какие-то её дорогие ей мысли, выхваченные ею тогда в её сидении в библиотеке.
Дочёл «Человек и время». Мариэтта Шагинян, несомненно, тётечка умная, талантливая на писание, трудолюбивая, образованная, как дай Бог всякому русскому писателю. При других обстоятельствах — напр., стань она эмигранткой в 22-м году — она была бы литературной звездой поярче Гиппиус. Это был бы уровень между Буниным и Алдановым, т.е. почти классик. Но — бедствовала бы, конечно; хотя кто её знает, при её связях и знании языков и при поддержке диаспоры своей (и эмигрантской, и денежной армянской) она, глядишь, и Нобелевскую премию отхватила бы; т.е. на Западе она бы стала, конечно, из пишущих дам фигурой №1; и при благоприятном раскладе (любовница Рахманинова опять же) могла бы на премию всерьёз претендовать. В СССР она как сыр в масле каталась, бед никаких не ведала, на Запад как в соседний уезд ездила — а писала хренотень вроде «Гидроцентрали», наваляла Лениниану, от души, искренне восхищаясь Лениным; а впрочем, м.б., и притворялась. Но вот — сгинул СССР, сгинул весь sovetique — и что такое великая писательница, лауреат и т.д. Мариэтта Шагинян, со всеми её 8-томниками, собранием сочинений, Ленинианой, пошлым «Месс-Мендом» и проч.? А ничего! Её нет! Столько труда — и впустую! Как жаль, как жаль; на что затрачена жизнь, талант, трудолюбие, образование?! Неужто она не знала, кто оплатил революции 1905 года (Яшка Шиф) и 1917 года (германский генштаб и Парвус)? Кто Ленину, за что и на что деньги давал? Знала, конечно; но предала вскормившую её страну. И канула в небытие, столько написав! 8 томов пустоты, десятки книг лжи, дешёвой агитки; зато — деньги кучами, хорошее питание, лечение на Западе. Здоровье сохранила до 90 лет...
Какой-то счастливый цинизм.
Чехов.
Восхитительна «Степь». Мировая вершина! Какой там Рабле с его подтирками цыплёнком, ужас какой-то. Чехов совершенно самостоятелен — в том смысле, что если б не было Рабле, Сервантеса, Шекспира, Аввакума, Ефрема Сирина или Феодосия Печерского какого-нибудь, даже если б Тургенева и Достоевского не было бы — Чехов бы всё равно был. Вот без Толстого не было бы Чехова, а без Достоевского — был бы. Удивительно цельная фигура.
Когда, впрочем, читаешь «Дуэль», создаётся впечатление, что Чехов уже не писал о том, что его волнует, как, напр., в «Именинах», «Чёрном монахе», «Жене», «Бабах», «Душеньке», «Моей жизни», «Трёх годах», «Княгине», «Володе большом и маленьком», «Записках неизвестного» и др., а — чеканил нетленку на потребу интеллигентной читающей публике, ждущей от него «чеховских» монологов и философствования. Прямо вот — видно, как эта «Дуэль» сделана. Вот — экспозиция; вот здесь Ч. сказал себе: хватит экспозиции, пошёл сюжет; вот здесь — самое место «идейному» монологу; вот здесь... и т.д. Не писал, а чеканил, чеканил нетленку, готовую для цитирования критиками.
Но мастерство, обаяние чеховского стиля — огромно, чудовищно, чудодейственно. Идеал! Ни одной фальшивой интонации ни в одной вещи! Ни одного натянутого, дюжинного, неточного слова — ни одного! Во всех 18-ти томах! Удивительно зрелый и цельный гений.
«Драма на охоте», подумать только, написана им в эпоху «Антоши Чехонте»! Когда ему было 23 года! Поразительно...
Современный писатель должен думать о том, чтобы написать настоящий роман о современности — так, как писал Чехов. Несмотря ни на что, надо жить, трудиться, любить — истинно, упорно, совестливо, без глупых ламентаций. Здесь проявится сегодняшняя истина литературы. И тогда будет ясно, что разные денежкины и шергуновы с их ди-джеями и шлюхами Полинами стоят на такой далёкой, периферийной окраине литературной территории! Надо думать не столько о спасении души своей, сколько о труде своей души — тогда и о её спасении думать не придётся, ибо труд на благо ближнего очищает и спасает без каких-либо молитв — всё равно молиться мы разучились, и лба перекрестить как следует не знаем как. А время и умение молиться придут — Бог наставит. Не след забывать, что без Бога и волоса ни с чьей головы не упадёт. И значит, всё, что происходит сейчас с Россией и с каждым из нас — происходит по Божьей воле.
Б.Зайцев.
Какое худосочие, какая бледная немочь — после Чехова-то! А ведь писал уже после него, уже знал, как надо писать и о чём; писал ведь одновременно с Буниным — и всё одно не стыдился писать. Странное писательское, литературное бесстыдство. Россия корчилась, переворачивалась — а он об «аристократических нищих» Христофоровых пишет, о Машурах каких-то идеальных, об Антонах-разночинцах придурковатых да никчемных Аннах Дмитриевнах. Чехов тоже об этом круге писал — но как?!
Из дневника
Узнал по радио, что основана новая литературная премия — называется «Ясная Поляна». Не помню точно формулировки, но смысл тот, что будут премироваться произведения, в которых, наряду с высоким художественным уровнем, будет выражена «любовь к человеку». Д?жили... Специальную премию придумали за то, что должно безо всяких премий являться сутью художественного произведения, без чего нет и не может быть самоё художественности.
Невежество многих современных литераторов проявляется в том, что они во главу угла ставят идеологию, а не художественный уровень и технику литературного письма. От этого их писания не только убоги технически, т.е. написаны так отвратительно, что читать противно и попросту скучно, но и из-за низкого художественного мастерства и вкуса убоги и идеологически — ибо любая идея, не получившая в искусстве должного высокохудожественного воплощения, способна только оттолкнуть от себя, т.е. превращается в антиидею, в контридею. Странно, что это, кажется, мало кем сегодня понимается.
Андрон Кончаловский говорит, что главное в искусстве — это не как, а что. Розанов говорит, что гений — это не что, а как. Я же полагаю, что гений — это и что, и как, и ещё что-то. Что и как — это две оси координат, Х и Y, некая плоскость. У гения же есть третья ось Z — придающая всему объёмность и наполненную глубину (не путать с гегелевской «глубиной пустоты»). И это не только в литературе, но и во всех областях творчества.
Л.Толстой, «Анна Каренина».
Роман требует нового осмысления. У меня в голове всё-таки остались отрепья советской критики об осуждении Л.Толстым общества, его устройства и проч. Сейчас читая, я что-то никакого осуждения не уловил. Всё, кажется, глубже. Думаю, что Толстой, как и Достоевский, пишет о «некой могущественной силе», которая разлита в мире и которая устроила мир таким, каков он есть. Сила зла? Нет — кажется, это только первый этаж. Может быть, это нечто иррациональное, не зло и не добро, а хуже, что-то третье. Кто доказал, что мир всего лишь дихотомичен? И христианство говорит о Троице, и гениальный Гегель о триаде. Эти догадки о мироустройстве остались догадками, остались, так сказать, в сфере духовного, остались категориями — тогда как, м.б., следует подумать и исследовать вопрос о присутствии третьей силы (кроме Зла и Добра) в нашей действительности? Ей даже и имени-то нет, а она вполне и безусловно управляет миром. Толстой это почувствовал.
Из дневника
Интересная профессия — писательство! Человек сам, добровольно, возлагает на себя тяжкие вериги, сам составляет себе планы, словно кто-то внешний задал их ему, и по этим планам живёт и строит свою жизнь. Что заставляет его мучаться и корпеть над недающимся ему романом? Ничто и никто. А несделанность романа его подлинно заботит, угнетает совесть и, вполне возможно, поднимает давление.
Читал на неделе А.Белого, «Серебряный голубь». Удивителен язык, богатый и мощный; прекрасна манера; вот это модернизм, подлинный модернизм! Никто до Белого не писал так — ни по лексике, совершенно своеобразной, ни по ритмике, построению фраз, интонации и проч.
Читал на-днях «Серебряный голубь» Белого. Удивительный язык, богатый, мощный; удивительна манера; вот это — настоящий модернизм! Именно модернизм: ничего похожего в литературе до этого; никто до Белого не писал так ни по лексике, совершенно своеобразной, ни по манере (ритмика, построение фраз, интонация и т.д.). Вот это и есть модернизм. Его не повторить; сам Белый не смог; в «Петербурге» и «Сер. голубе» его художественная манера представлена в совершенной полноте и законченности; «Москва» уже не читабельна. А в мемуарной трилогии стиль уже, конечно, другой.
Вдруг врезался в «Понедельник начинается в субботу» — прелестная вещица, несмотря на плоский «романтизм» 60-х гг. и архаичность. Довольно серьёзная повесть на превосходной литературном уровне. Это, помимо прочего, памятник выражению интеллигентской иронии начала 60-х. Для того времени эта вещь, несомненно, очень свежая и «в духе времени». То, что сделали из неё телевизионщики, не имеет с повестью ничего общего. Повесть не п?шла — фильм пошл до омерзения, от первого до последнего кадра.
Вообще, пошлое в нашей жизни заняло выдающееся место — в политике, в литературе, в искусстве, в эстраде, в быте.
Романтизм — это не только литературное течение, это —образ мышления, менталитет. Думаю, что случись чудо, и встретились бы сегодняшний литератор-реалист и немецкий литератор-романтик, Шамиссо какой-нибудь — они б не поняли друг друга. Разные системы ценностей.
Прочёл простецкий рассказик Жюля Ренара, дневником которого я так был увлечён в студенческие годы. А в рассказике ничего особенного — европейский примитивненький демократизм, умиление перед простотой крестьянской жизни; очень поверхностно. Называется рассказик «Семья Филипп» или как-то так.
Пережитый опыт Великой Русской революции 17-го года, от переворотов в марте и октябре 17-го до переворота и крушения революции в 91-ом, я думаю, до сих пока мало кем подлинно осмысливается. Революция с её крушением в 91-м опрокинула всю демократическую прекраснодушность, в том числе все искания предреволюционной русской интеллигенции. Вот такого осмысления 91-го года нам, кажется, пока не хватает. Никто его не предпринял. Ведь 91-й, по сути, перечеркнул все прекрасные мечтания русских (и европейских) интеллигентов. Рухнул не только коммунизм; вся вековая борьба народовольцев, петрашевцев, нечаевцев, Бакуниных, Кропоткиных, Плехановых, чёрнопередельцев, толстовцев, достоевсколюбов, Чернышевских, Белинских, Писаревых и проч, как оказалось после 91-го, ни к чему в России не привела — кроме как к низвержению самодержавия, от какового народу-то лучше жить не стало. Какой-то всероссийский, растянувшийся во времени, пшик! Они, борцы то есть, сами по себе — а жизнь сама по себе, распоряжается по-своему. Все идейные построения, все «...измы» и «...овства» оказались не нужны. Просто — не нужны! Не в этом ли трагедия России, что вековая борьба, вековое духовное напряжение умнейших людей страны оказались ни к чему не нужны! Для советской власти все — от Радищева до Баумана какого-нибудь — были некоторым оправданием. Мол, вот они боролись, а мы осуществили их святые идеалы. Но нет советской власти — и не нужны ни Радищев, ни Бауман, не нужен Ленин (разве что как антипример, как пугало). При нынешнем культе наживы для России воззияла в 19-м столетии страшная пустота в истории! Словно жизнь человека (какого человека?! Поколений!) прожита напрасно. Всё вернулось на те круги своя, против которых те боролись. И вроде спохватился-то человек, да уж стар что-то в жизни исправить. Время не переиграешь, не вернёшь, и напрасно прожитая жизнь — это не шутка; не отмахнёшься и ничего уж не исправишь.
Может быть, так произошло оттого, что вся борьба самых «умных да лучших» людей в России 19-го века была направлена на разрушение, а не на созидание. Именно благодаря их усилиям, их мыслям, их писаниям, их работе разразилась революция, которую они «приближали как могли». Благодаря им, ergo, в ходе революции, последующей гражданской войны, строительства социализма «в отдельно взятой стране», «реформ» различного рода погибли миллионы и миллионы людей, исковерканы многие миллионы судеб людских. Во имя чего принесены эти неисчислимые кровавые жертвы? Получается, что во имя той пошлой «демократии», разгул которой мы наблюдаем сейчас в России.
Кто-нибудь из нынешних политиков вот с такой исторической точки смотрел на происходящее в России? Ну, хорошо, мы отвергли учение, которое нас перестало устраивать. Но жертвы, жертвы?! Те десятки миллионов людей, которые, не будь этой передовой борьбы в 19-м веке, остались бы живы?
Вот цена прекрасным и прекраснодушным идеям.
Толстой, по сути, написал в «Анне Карениной» два романа — собственно «Анна Каренина» и роман «Левин». Своеобразная дилогия, написанная одновременно и с одновременным временем и местом действия. Связь между линией Левина и Анны очень слабая, сугубо сюжетная, идейный контекст между этими двумя линиями практически отсутствует. Вообще, в этом романе много тайны, и тайны творческой, мистической, не сделанной, не состроенной Толстым, а получившейся у него сама собой. Писал, писал Толстой роман, — а тайна вот вдруг возьми и возникни по-гегелевски, когда количество страниц породило новое качество.
Надо бы почитать об «Анне Карениной» умных критиков, напр. Леонтьева.
Прочёл критику Леонтьева Анны Карениной и вообще Толстого. Ничего интересного или полезного: мелко и архаично. Как прозаик Леонтьев нуль; как философ — возможно, и глубок, не знаю; как литературный критик — зануда и мелкотравчат.
Прочёл невыносимо глупый, дурацкий просто рассказ, величиной с повесть в два листа, Шарля Нодье; называется «Трильби». Чёрт его знает что интересовало людей начала XIX-го века; ерунда на постном масле.
Читал «Афоризмы» Чаадаева.
Из-за того, что Чаадаев писал по-французски, текст его, переведённый на русский, так и читается как не родной, а переводной. Чужак писал. Переводили переводчики так себе. Словом, как чтение, Афоризмы скучны и неинтересны. Ведь многое во впечатлении зависит от интонации и ещё от чего-то, что имеет начало в чувстве, а переводчики этого «чего-то» и не уловили и передать не смогли. Вообще, мне кажется, что Чаадаев стал знаменит оттого, что был гоним — этим Николай I создал ему великолепную рекламу на века. Что, скажите на милость, может дельного сказать для русского сердца, ума и мысли человек, почти ни строчки не написавший по-русски и, очевидно, думавший и мысливший по-французски?
Из записной книжки
Уловив в интонации шатобриановского «Ренэ» что-то из интонации Л.Н.Толстого в его нравоучительных трактатах подумал о том, что, конечно, Толстой читал «Ренэ» — и вслед за этим подумалось: человечество роднит и объединяет — как в пространствах, так и во времени — что оно читает одни и те же книги. Подавляющее большинство читало Бальзака, Толстого и вообще мировых классиков — Золя, Диккенса... Люди, говорящие и думающие на разных языках, читали одно и то же! Уже за это книге надо ставить памятник. Сейчас вместо книг шуруют по Интернету. Возможно ли в интернете такое же со-чтение, как при чтении книг? Почему-то сомневаюсь. В книге, прежде всего, серьёзен язык, он довлеет сам себе. А что за язык в Интернете? Ублюдочное подобие английского, лишённое оттенков, переливов и проч., что отличает подлинный язык. Пренебрежение книгами классиков ведёт к порче самой основы духовности. А её в Интернете не сыщешь.
По поводу одного места у Поля Валери: В мысли, что искусство познаёт сложные, не поддающиеся исчислению явления жизни, явлена глубочайшая истина.
Из дневника
Познать бытие и исправить его может только искусство. Наука и политика здесь бессильны. Они только могут подсказать искусству наличие задачи, но не её решение. Только искусство способно изменить мир.
Кто-то подсчитал, что в жизни человека насчитывается тридцать шесть удовольствий.
Тьма и пустота, так же как тьма и абсолютная наполненность — в известном смысле, в зависимости от ситуации — синонимы.
Понятие чести навсегда покинуло этот мир.
Герман Гессе в «Демиане»:
«Ах, любая религия прекрасна! Религия — это душа, независимо от того, принимаешь ли ты по-христиански причастие или совершаешь паломничество в Мекку».
Возразить на это вряд ли возможно словесно, да и логически, но именно душой чувствую, что это не так. И ничто меня не заставит именно в душе считать мусульманство такой же прекрасной религией, как православное христианство.
На-днях купил в киоске дешёвых книг на Красной Пресне томик Нобелевского лауреата 1919 года швейцарца Шпиттелера с романом «Имаго», который я давно жаждал, непонятно почему, прочесть. Прочёл. Ничего особенного, а уж тем более заслуживающего Нобелевской премии, в романе нет. Нехитрые психологизмы; в приёмах ничего особенного; техника высокая, но это уже может быть и заслугой переводчика... Словом, я не в восторге. Там же есть свинский, дурацкий просто рассказ о прусском лейтенанте на русской службе в ночь декабристов, где русский полковник-заговорщик, декабрист, изображён свинья свиньёй. В этом смысле этот смехотворно ничтожный и лживый рассказик («Фёдор Карлович») интересен и поучителен: вот так Европа смотрит на нас. Она презирает нас, совершенно не зная нас. Как же ей на руку играют бессовестные ЁПСы — Ерофеев-Пригов-Сорокин — со своим скотством! За это и деньги получают.
