Александр ЩЕРБАКОВ. Скачущий череп

Рассказ

Нас воспитывали в презрении ко всякой корысти, к «чистогану», и мы действительно росли полными бессребрениками. Но все же и нам хотелось иногда иметь некоторые деньжонки. Пусть самые скромные, какую-нибудь мелочь. Однако и таковые водились у нас редко. И раздобыть их в глубинном селе было очень непросто. Ведь даже у взрослых крестьян, получавших оплату за труд в основном продуктами, карманы были пусты. А у нас, ребятни, и подавно.

Нет, мы не были лентяями, и я уже не раз писал об этом. Мы начинали работать рано, чуть ли не с малолетства. Сперва возили копны в сенокосную пору, пололи артельный огород, картофельные деляны и даже пшеничные посевы (да-да, в те годы пололи и хлеба, притом вручную). Потом, немного повзрослев, шли на конные грабли, на косилки, в подпаски, прицепщиками на трактора или копнильщиками на комбайны. Да мало ли разных работ на селе! Но заработков своих мы почти не видели. Как и всем колхозникам, нам платили дважды в год: осенью, после жатвы, – зерном и зимой, после отчетного собрания, – деньгами. Но деньги те были довольно скудными, к тому ж за нас их получали родители и пускали вместе со своими на семейные нужды.

Поэтому, чтобы иметь личные и свободные деньги (на кино, на конфеты, на игру в чику), нам приходилось добывать их разными окольными путями.

Прямо сказать, путей этих было немного. И все они, по сути, сходились на сельпо, на приемном пункте «Утильсырья». Там можно было получить деньги, сдав что-либо с крестьянского двора, из лесу или с поля. И вот одни ловили сусликов, хомяков, зайцев и сдавали пушнину, другие искали куриные яйца, «плохо лежавшие» в своих или соседских подворьях, третьи собирали металлолом, тряпье, кости…

Именно с последним «сырьем», с костями, связана в моей памяти еще одна страшная история, которую мне также хочется вам рассказать.

Палую скотину и лошадей у нас хоронили за селом, на скотомогильнике, или же отвозили на звероферму, где содержались лисы и еноты. Однако нередко выбрасывали падаль и просто где-нибудь в лесу, в глухой лощине – подальше от глаз.

И вот однажды мой сосед Гришка Кистин сообщил мне, что видел в Пашином логу возле колка лошадиные кости, почти целый скелет, до чиста обработанный волками, лисицами и воронами. Неплохо бы его притащить и сдать в «Утильсырье». Мне это предложение показалось разумным. Как говорится, игра стоила свеч. Дело было зимой, и мы решили двинуть на промысел с санками, притом немедля, сегодня же, чтобы опередить возможных конкурентов.

Надобно сказать, что у меня были преотличные деревянные санки, сработанные отцом. Точная копия настоящих саней-розвальней, с высокими головками, с шинеными полозьями, фигурными копыльцами и даже – с отводами, заплетенными посконной веревкой. Неплохие санки имел и Гыра, правда, железные и без отводов, но тоже довольно вместительные.

 - Как стемняется, так и пойдем, – сказал Гыра.

- Зачем же ждать темноты? – не понял я.

- Да не тот груз, чтоб везти напоказ по деревне.

И только тут дошло до меня, насколько прав мой приятель. Мне живо представилось, как тянем мы на санках грубые мослы, с потеками обмерзшей крови, через школьный проулок на главную улицу, а из дома напротив выходит, например, Римка Юркина, на которую я не дыша оглядывался по десять раз за урок с соседней парты. Случись такое, впору провалиться от стыда сквозь землю.

А Гыре пришлось бы еще труднее. Он был года на два старше меня и хотя еще не окончил семилетки, но уже считался почти взрослым парнем. Его запросто пускали на вечерние сеансы. Он даже дружил в открытую с одноклассницей Галькой Петуховой и провожал её из клуба домой. Верно, жила она в другом краю села, на Московской заимке, однако частенько приходила вечерами к школе на пятачок, где обычно собиралась молодежь, в аккурат напротив переулка, через который шла прямая дорога из Пашина лога.

Словом, выход был один – отправиться за лошадиными костями под покровом тьмы. Конечно, и это время не гарантировало от нежелательных встреч на улице и за селом, но все же снижало их вероятность. Чтобы не вызывать лишних подозрений у наших приятелей и не выслушивать назойливых расспросов о задуманном предприятии, мы договорились с Гришкой встретиться за деревней, у поскотинных ворот, до которых каждый добирается поодиночке.

И вот, едва стемнело, я наскоро похватал толченой картовницы с хлебом и соленьями, надернул теплую отцовскую фуфайку и, сказав матери, что сбегаю, мол, на Шелехову катушку, отправился совсем в другую строну, «на охоту».

Вечер был тихим и довольно морозным. На небе сиял молодой месяц, но свету он давал еще слишком мало, чтобы рассеять густеющую темноту. Снег был сухим, жестким и звучно скрипел под валенками. Для пущей конспирации я пошел не улицей, а огородами, держась собачьих троп и волоча за собой санки на длинном поводке. Потом нырнул в знакомую дыру в жидком тыне и наконец выбрался на дорогу, которая вела к назьмам, к зерноскладам и к тем воротам поскотины, где назначалась встреча с компаньоном. Дорога была безлюдной. Только попался навстречу мельник Андрей Мясников, возвращавшийся с вальцовой мельницы, но он ничего не сказал, а лишь молча кивнул мне, словно бы с одобрением нашей затеи, и пошел дальше в своей белой от мучной пыли тужурке.

У раскрытых ворот поскотины никого не было. А тьма между тем все сгущалась, и мороз становился все забористей. Слабый свет от ломтика луны принимал какой-то молочно-бледный оттенок, отчего сплошные снега, лежавшие за поскотиной, казались погруженными в туман, а высокая грива кладбищенских деревьев справа чернела слишком мрачно и угрюмо. Мне стало жутковато, и я уже втайне пожалел, что так легко согласился на ночной поход за этими дурацкими костями. Ведь впереди были еще километры пути в снегах, по темному логу, по берегу застывшего Пашина Озера, по сумрачному лесу, где вполне могли объявиться волки и даже черти…

Когда я живо представил все это, у меня под фуфайкой забегали мурашки. Однако в эту минуту раздался короткий свист, и, оглянувшись, я увидел бежавшего ко мне Гыру с санками в руках.

- Пришел? Не сдрейфил? – крикнул он. – Ну, молодцом. А то я уж думал, одному придется идти на промысел.

- Молчи, свистун, ты бы один и к поскотине струсил, – попытался я сбить с приятеля спесь «старшего».

- Ну-ну, не забывайся, отрок. Мне не впервой бродить по ночным полям и лесам. Не забудь, что я два сезона прицепщиком отбухал. А там всякое бывало.

На это мне нечего было возразить Гришке. Он хоть и любил прихвастнуть, но действительно уже не одно лето работал на взрослых работах, был и прицепщиком, и штурвальным, где ночные смены – привычное дело. Я же покуда мог гордиться лишь тем, что возил копны да греб сено на конных граблях у Кругленького, с ночевками на сеновалах кошар. Это тоже было почетно, но лишь на детском уровне, потому мне пришлось уесть Гришку другим:

- Прибавь еще ночные дежурства с Галькой Петуховой, – съязвил я.

- С Галькой? О, с Галькой нигде не страшно, даже и на кладбище.

Так, с нарочитой беспечностью болтая и подначивая друг друга, споро шли мы, почти бежали по снежной равнине, держа на поводках легко скользившие салазки. Дорогу до спуска в Пашин лог одолели почти незаметно. Несмотря на наступившую ночь и полное безлюдье, мы, кажется, не испытывали особого страха. Однако подслушавший наш разговор, наверное, заметил бы преувеличенную бодрость и громкость голосов, звучавших среди снежного безмолвия. На косогоре, перед тем как спуститься в лощину, Гыра остановился и, вглядываясь из-под руки в сумеречную даль, картинно произнес:

- И видят: на холме, у брега Днепра, лежат благородные кости…

- Их моют дожди, засыпает их пыль, и ветер волнует над ними ковыль, – подхватил я с дурашливым подвывом.

- Не вой, болван, а то волков накличешь, – сказал Гыра шипящим баском, и я понял, что как он ни храбрился, у него тоже подрагивали поджилки. Однако не спешил его осуждать.

Молчаливая, чуть подсвеченная с неба разложина, которая открылась теперь перед нами, не особенно манила в свое лоно. И хотя мы прежде бессчетное число раз бывали у Пашина озера, особенно летом, и знали здесь каждую тропинку и каждый кустик, но сейчас мрачноватая котловина, с островками темного леса внизу, казалась чужой и неприветливой. Мне вдруг расхотелось спускаться в лог за добычей.

- Едва ли чего найдем впотьмах. Может, лучше утречком пораньше, а? – как бы между прочим поделился я сомнением.

Но Гыра даже не повернул головы в мою сторону. Все так же пристально всматриваясь в сумрачный дол, точно прикидывая расстояние, он процедил сквозь зубы, притом почему-то по-немецки:

- Морген, морген, нур нихт хойте – заген алле фауле лёйте.

Поскольку я был в немецком не силен (мы только приступили к его изучению, да и то занятия вел физрук), я удивленно уставился на Гыру, и он снисходительно перевел для меня тарабарщину:

- Завтра, завтра, только не сегодня – так говорят все ленивые люди.

- Трусливые, – уточнил я самокритично.

- Пока – ленивые, – сказал Гыра.

А помолчав, он добавил с серьезной раздумчивостью:

- Чертей здесь нет, это точно. Какой черт попрется в эдакий морозище к обглоданным костям? А вот лиса или волк могут забрести по старой памяти. Но я для них приготовил перышко.

И Гыра, отвернув полу шубейки, вынул из ножен свое знаменитое «перо» с наборной плексиглазовой ручкой, подаренное ему старшим братом-фэзэошником. Длинный нож тускло блеснул в воздухе и с глуховатым звяком снова был отправлен в ножны. Это оружие, признаться, не особенно успокоило меня. Скорее даже усилило тревогу за исход нашего сомнительного предприятия, но анализировать ощущения уже было некогда. Гришка, спрятав нож, решительно зашагал по дороге в лог, и мне ничего не осталось, как последовать за ним. Санки покатились под гору, обгоняя нас, и теперь их приходилось придерживать за поводки, точно охотничьих собак, рвавшихся вперед, навстречу добыче. Гыра даже попробовал прилечь на свои, чтоб скатиться с горы, но дорога была не торной, полозья под гнетом проваливались в снег, и санки не ехали.

Чем дальше мы погружались в лог, тем выше поднимались сугробы. Они обступали нас с обеих сторон, особенно вспучиваясь там, где березы подходили близко к дороге. Да и сама дорога становилась все более рыхлой, со снежным горбом между колеями. Идти было все труднее, и я даже падал не однажды, а Гришка каждый раз восклицал с издевкой: «Подвинься, я лягу!» или: «Чо нашел?» – и подхохатывал с натужным весельем. Наконец слева за деревьями показалась продолговатая котловина Пашина озера, замерзшего и занесенного снегом.

- Теперь уже рядом, – сказал Гришка, уверенно шагавший впереди. – В случае чего, ори. И как можно громче, понял?

Видно, и он не особенно надеялся на свое обоюдоострое «перо», коли советовал помогать криком «в случае чего». В логу было заметно темнее, чем наверху, в чистом поле. Даже белокорые березы казались черными и угрюмыми. Полумесяц потускнел, подернутый дымчатым облачком. Вокруг него колючим блеском мерцали звезды, однако и от них свету было немного на заснеженной земле. Деревья совсем не давали тени, и если всё же видны были довольно четко, как и санная дорога, и Гришка, семенивший впереди, то это, казалось, благодаря самосвечению нетронутых снегов. В лесу было совершенно безветренно и тихо. И в этой мерзлой тишине с особенной пронзительностью слышался скрип снега под ногами и шуршание санок.

- Эх, надо бы собак взять! – крикнул Гришка.

Я хотел было ответить ему обычным присловьем, что, мол, хорошая мысля при ходит опосля, но промолчал, скованный подкрадывавшимся страхом.

Вот наконец Гришка свернул с дороги и побрел, утопая в снегу, в сторону черемухового колка. К нему вел единственный санный след, уже порядочно занесенный снегом. Я тоже свернул за приятелем. Здесь идти было еще труднее. Непрочный наст проваливался под ногами, и если бы не штанины, предусмотрительно выпущенные поверх валенок, то мы бы тотчас начерпали стылого снега. Я старался ступать в Гришкины следы, но его шаг был слишком широк для меня, невольно приходилось бить свою тропу. Рубаха прилипла к спине. Хотелось лечь на снег и передохнуть, но мой компаньон упрямо ломил вперед без перекуров, отставать от него было страшновато, и я из последних сил тащился за ним, волоча по сугробам свои салазки с саноотводами.

Чем ближе мы подбирались к добыче, тем больше пестрело следов на снегу – от самых крупных, в ладонь, не то волчьих, не то собачьих, до меленьких, видимых только вблизи тропы, – мышиных или ласкиных. Впрочем, следы были явно не свежими, расплывчатыми, запорошенными снегом.

У самого колка увидел я выбитую площадку, как бы очерченную кругом разворота саней, на ней-то и лежали «благородные кости», белые словно облитые известью. Мне представлялся огромный лошадиный скелет, с головой ребрами и ногами, но костей оказалось куда меньше. Видимо, часть из них уже растащило зверье. А те, что остались, валялись на снегу в «разобранном» виде и беспорядке. Даже от станового хребта торчал лишь обрубок с несколькими грудинными ребрами. С него-то, не мешкая, и начал Гыра погрузку сырья.

- У тебя с отводами, клади всю мелочь, а я завалю эту хребтину, – почему-то шепотом сказал он.

Я бросился собирать мослы, ребра, копыта с бабками и укладывать их, как поленья, повдоль санок, сверху положил широкую тазовую кость и притянул весь воз припасенной веревкой. Кости были удивительно чистыми, гладкими, будто выточенными на станке. Гыра тоже увязал свой груз и, направляясь к тропе, просипел с сожалением:

- Головы нет, а была голова, сам видел.

Хотя груженые сани тянули порядочно, все же идти назад по проторенным следам было легче, и мы скоро выбрались на дорогу. Здесь, у кромки леса, Гыра остановился передохнуть. И снова стал ворчать, досадуя на исчезновение конского черепа:

- Целый пуд костей! Надо же! Неужели его уперли волки?

Он сокрушенно покачал головой, и вдруг, взмахнув руками, заорал с паническим ужасом:

- Череп! Смотри – скачет череп!

Я резко оглянулся, прошитый дрожью, и действительно увидел, что вдоль пробитой нами тропы, неловко подскакивая, мчится в сторону колка что-то белое и ноздреватое. Оно и впрямь было похоже на скачущий череп.

- О-о-ой-ой-ёй! – завопил Гыра с каким-то утробным отчаянием, точно ему наступили на чирей.

- А-а-а! – невольно заблажил и я вслед за ним.

И наши голоса, накладываясь один на другой, троекратно отдались в глухом логу, словно в колодце. Череп между тем, погружаясь в сумрак, сделал кубаря и, белесо сверкнув, исчез за гребнем дальнего сугроба.

С минуту мы стояли молча, оглушенные увиденным. Я чувствовал, как на мне шевелится шапка, а ноги, теряя упругость, становятся ватными и примерзают к снегу. Гыра первым пришел в себя.

- Дергаем отсюда! Нечистое место! – крикнул он сдавленным голосом и помчал по дороге, так что санки его запрыгали по снежным ухабам и застучал по доске обрубок хребтины.

Я тоже автоматически рванулся вперед, через силу передвигая непослушные ноги. Скоро дорога пошла в косогор, но это не сбавило Гришкиной рыси. Кажется, даже напротив.

- Аллюр два креста! – сердито понукал он себя и пер с припрыжками, отчего санки его мотались по дороге от обочины к обочине, грозя перевернуться.

За ним и я, несколько оправившись от парализующего ужаса, несся теперь «аллюром» и почти не чувствовал тяжести груза.

Вскоре косогор кончился, мы вылетели на гладкую дорогу, прочищенную тракторным клином, и еще некоторое время чесали, не сбавляя скорости, по равнине среди волнистых снегов, освещаемых тускловатым полумесяцем. Потом Гришка постепенно перешел на шаг. И сделал это вовремя, потому что у меня скололо бок, сдавило дыхание и я уже готов был рухнуть в сугроб на обочину. С полкилометра мы прошли молча, отдыхиваясь и одумываясь. Затем Гыра остановился, поднял физиономию к луне и уныло по-волчьи завыл:

- У-у-а-а-у-ы-ы….

- Да ты чо, совсем с катушек съехал? – сказал я сердито и не без страха.

Здесь, в сумеречном заснеженном поле, звуки эти навевали отнюдь не игривое настроение.

- Я представил, как пел волк у тех костей, а рядом скакала конская голова.

- Может, это все же был заяц? Уж больно похоже оно прыгало, а потом крутанулось, сметку дало…

- Сам ты заяц! Хэх, – нервно хохотнул Гыра, – я что, косых не видел? От черепа не отличу? А черные глазницы, а белый оскал, и всё без звука – куда это денешь? Ты слыхал, что раньше в Пашином озере кони тонули, а потом в логу видели их скачущие головы?

- Я слыхал, под Гладким мысом…

- Да и здесь их хватает, – оборвал Гыра мои возражения. Только ты об этом никому, понял? Иначе сниться начнут или встречаться ночами. Нечистая сила тайну любит, болтунам она мстит без жалости. Это уж я знаю.

- Так, может, бросить эти чертовы кости? Они ж сырые, мерзлые, куда мы с ними?

- Во-о, «завыла, как заплакала…» Сейчас, брошу, как же. Такие версты отмахали, столько страху натерпелись! Да этим костям теперь цены нет. Пусть только не примут! – погрозил Гыра кулаком куда-то в небо.

Чтобы не встретить лишних глаз, мы вошли в село не прямым Школьным проулком, а через мангазину – Юшковым, ближним к нашим дворам. Однако в последнюю минуту решили кости домой не тащить, а сразу свезти в сельпо и сгрузить в ограде у конторки «Утильсырья». Для этого пришлось-таки целый околоток пройти по главной улице села, но, к счастью, нам никто не встретился. Время было уже позднее. На высоком сельповском крыльце сидел в тулупе сторож дядя Викул. Он с полуслова понял нас и пропустил во двор.

А назавтра приёмщица Фая не без колебаний, но взяла лошадиные кости. Правда, с большой скидкой «на сырость», однако мы торговаться не стали. Видно, смирилась с таким исходом дела и конская голова. По крайней мере, она никогда больше не являлась нам ни наяву, ни в кошмарном сне.

И все же явление скачущей конской головы долго было памятно нам. Ведь, по народному поверью, увидеть её, равно как и лошадь во сне, – это «нехорошо», это ко встрече с кривдою, с большою ложью или коварным обманом, с неприятностью, словом. И мы, по тогдашней наивности, нет-нет да усматривали козни конского черепа то в нечаянно схваченной двойке, то в синяке, «прилетевшем» в мальчишеской драке, а то и в «коварной измене» подружки, пригласившей на дамский вальс какого-нибудь залетного фрайера вместо тебя… Да мало ли было у нас ребячьих невезений!

Теперь же вот, через многие годы, вспоминая ту «страшную историю», я вдруг невольно подумал: а что если скачущий череп и впрямь был неким знамением и предупреждением не только мне и Гришке, но и всему нашему поколению, вступавшему в жизнь? По крайней мере, нынешняя доблестная действительность даёт основания для таких невесёлых мыслей.