Олег ЕРМАКОВ. Солнце Вержавска, или Сила мечты

При встрече сотоварищей вопрос о нем всегда звучит так: «Как дела у Шефа?» Это как пароль.

Новичок, спускался в подвал краснокирпичного старинного здания купца Будникова, немного блуждал в лабиринте, оказывался в комнатах клуба, общался с ребятами и наверх уже выходил с этим паролем: «Шеф».

В этот подвал новичков приводили слухи и неуемная жажда отрочества – жажда странствий. Вспоминаю, как сам оказался под крылом у Шефа. Занимался спортивным ориентированием у отличного тренера Юрия Владимировича Мальцева, грузного на вид, но легкого на подъем и неутомимого бегуна по пересеченной лесной местности. Тренировки наши проходили в различных помещениях, в выходные – только в лесу. Однажды теоретические занятия шли в доме купца Будникова, во Дворце пионеров. Я поинтересовался, что это за фотографии всюду с ребятами на байдарках, у костра, возле палаток. Мальцев, слегка заикаясь – была у него такая особенность, - объяснил, что здесь иногда заседает туристский клуб «Гамаюн», а вообще-то каюты этого клуба в подвале. И еще он заметил, что летом «Гамаюн» собирается на Урал. Занятия наши продолжились. А я нет-нет да посматривал на фотографии…

Урал? Горы? Тайга? Нынешним подросткам, наверное, это покажется странным, - сейчас мобильность населения достаточно высока, школьники колесят на автобусах по стране и выезжают в римы да парижи, а тогда – тогда Урал, горы представлялись сказочными.

И однажды я спустился в подвал и распрощался со спортивным ориентированием.

«Каюты» там были освещены электрическим светом. Чувствовалось, что топят изрядно. Ребятам я сказал, что хочу записаться в клуб.

- Пошли к Шефу, - ответили мне.

И вскоре я увидел невысокого мужчину в очках с толстыми линзами.

- Владимир Иванович! Вот парень хочет к нам.

Владимир Иванович кивнул… Не помню уже, о чем был разговор. Но так я узнал ключ «Гамаюна» и осенью отправился со всеми в псковские леса, на замерзшие уже в ноябре озера Ордосно, Сиверстское. Правда, вел нас в этом походе не сам Шеф, а его помощник. Но дух «Гамаюна» был уже мне ведом. И запомнились костры в ельниках, лесные деревеньки, одинокий охотник, коротавший осеннюю ночь на обочине проселка вместе с собакой, радушный лесник под хмельком, который зазвал всю нашу братию к себе в гости, и девчонки с ребятами заполонили избу, спали на полу, на печке, кто где, пили чай с земляничным, черничным вареньем, слушали рассказы хозяина…

А зимой в путь мы выступили уже с Шефом. Шли от Рибшева, того самого Рибшева, в котором когда-то любил бывать молодой корреспондент областной газеты Твардовский, - здесь поэт подолгу жил, общался с председателем колхоза Дмитрием Прасоловым и написал отличную документальную повесть «Дневник председателя», а еще и эти строчки:

Расстоянья сделались короче,

Стали ближе дальние места,

Грузовик из Рибшева грохочет

По настилу нового моста…

Из Рибшева мы ушли в глухие заснеженные леса. Зима выдалась суровая… Обычная фраза тех лет, по-моему. Сейчас таких зим не бывает в наших краях. Снега были высокие. Через деревенские плетни легко перескакивали собаки.

На лыжах под рюкзаком было тепло. Но к вечеру мороз усиливался, жал. И вот наш отряд остановился в лесу, и мы скинули рюкзаки… Остывали… И тут-то взяла оторопь: а что же дальше?

Над еловыми макушками загорались беззвучно звезды, мороз не просто обжигал лица, но с треском рвал когтями кору на беззащитных деревьях.

Да уже слышался бодрый голос Шефа, и мы принялись рубить лапник, дрова. И вскоре среди елок пылал костер, в больших котлах таял снег, вставала брезентовая палатка. В общем, Шеф не особенно-то и распоряжался, так, подсказывал кое-что. Ребята-старички уже сами знали, что и как делать. Но, конечно, тон всему задавал он, Шеф, Владимир Иванович Грушенко. И если Шеф от души смеялся чему-либо, то его смех тут же подхватывали остальные. Вскоре и сам я был на одной волне со всеми.

Еще в первую встречу Шеф напомнил мне почему-то Пришвина. Не из-за очков, а по тону. У него был какой-то такой Пришвинский настрой. Точно также Пришвина мне напоминал и Профессор, он же Радиоволшебник, из остроумной и веселой передачи «Радионяня». Не слышал голоса живого Пришвина, но кажется, что у него голос этого Радиоволшебника, а еще и нашего Шефа. Короче, таким голосом не отдают приказы, такому голосу все подчиняются сами.

И в тот раз этому негромкому голосу покорствовала сама лесная январская миллионнозвездная трескучая ночь. И в палатке, наполненной благоуханием смолы и хвои, мы сидели на своих спальниках в одних футболках и трико. Было даже жарко. Железная печка яро гудела, краснея боками. А за тонким брезентом также яро полыхали звезды, сверкали снега и взрывалась кора на деревьях. И это было поистине волшебством противостояния человека природе, противостояния почти детей, подростков.

Шеф вел наш отряд, как опытный капитан корабль – по волнам снегов, лавируя среди буреломов. Иногда мы выходили в деревню. И одна деревня запомнилась на всю жизнь. Ее я узнал в музее Тенишевой – на картине Айвазовского «Зимний обоз в пути». Все было точно так: заледенелый колодец, высокое древо и позади другие заиндевелые деревья, сонное зимнее солнце. Ну, только вместо обоза – цепочка лыжников с рюкзаками. В этой деревне мы рассыпались по хатам: собирать воспоминания стариков о войне. Ведь край этот был партизанским.

В походах клуба всегда была сверхзадача. Грушенко четко разграничивает понятия «турпоход» и «экспедиция». И нас этому учил. А сейчас других ребят учит. Турпоход – это преодоление каких-то препятствий, любование красотами земными, песни у костра. У экспедиции еще и другие цели – исследовательские. В группе всегда есть тот, кто ведет дневник. В одном из походов – по весенней речке Ипуть, среди мартовских снегов, затопленных дубрав, - вел такой дневник и ваш покорный слуга. В холодных весенних водах пришлось выкупаться вдвоем с напарником – перевернулись в байдарке. Хорошо, что воды оказалось – по грудь. И мы толкали наполненную водой байдарку к берегу, чувствуя, как деревенеют ноги, руки. А на берегу ребята уже запалили костер. И наша экспедиционная медсестра по мановению Шефа поднесла нам по крышечке спирта из солдатской фляжки. И простуда нас не взяла.

Летом клуб отправился на Южный Урал. И мы наконец увидели горы и настоящую тайгу. В первую уральскую ночевку я почти и не спал, ждал рассвета и тихонько выбрался из палатки и пошел вокруг небольшого озера – к намеченной с вечера горе. Хотел успеть взойти на нее до восхода солнца. И мне это удалось. На вершине оказалась лесопожарная деревянная шаткая вышка. И еще несколько минут пришлось ждать на ней, ежась от холодка и озирая голубовато-зеленые волны лесов. А потом взошло горное солнце, и над озером внизу поднялся туман. Птицы пели на все голоса.

И я всегда испытывал чувство благодарности к Шефу, показавшему нам горы, спокойно и просто водившему нас по этим горам. Хотя ситуации возникали и не простые. Случались различные происшествия. Ну, например, кража. Кто и что и у кого украл – уже и не вспомнишь за давностью – сорок лет минуло. Да и не это важно. И вообще, детская кража не то же самое, что кража взрослого. Идешь по улице, становишься невольным свидетелем такой сценки: малыш протягивает руку к такому же малышу с игрушкой и требует: «Дай сюда!» Молодые мамы только смеются. А зря, тут-то и надо объяснить, что чужое нельзя потребовать, но можно попросить. Психологи говорят, что как раз в такие младые лета и закладывается основа миропонимания. Ну, а чьи-то родители тоже так просмеялись, и вот в экспедиции что-то пропало. Вещь была найдена. И начались бурные дебаты у костра, - какие уж тут песни! Шеф, как я сейчас понимаю, был в очень сложном положении. Он-то все знал про миропонимание с трех лет, а мы – нет. Мы воинственно требовали «крови»! Наказать, выстыдить так, чтоб неповадно было и т. д. Шеф повел дело так, что вскоре мы уже разоблачали самих себя: кто что утаил, ну, ел втихаря шоколад и так далее, кто отлынивал от работы, - а ведь и это, по сути, кража чужого времени, чужих сил. И тут-то мы начали соображать, что не так уж «чисты»… Праведный гнев понемногу утихал и вовсе улетучился. Но урок был получен, никому не хотелось присваивать чужое.

Вообще тридцать подростков в экспедиции – это уже проблема. Хотя бы проблема безопасности. Ребята норовят храбро взобраться на виду у девчонок по отвесной скале, выкупаться в ледяной воде, - что, кстати, выбило меня на полторы недели из байдарки, - и с температурой под сорок на машине из ближайшего пионерского лагеря меня доставили в башкирскую больницу; каждодневные уколы и таблетки вместо чаепитий у костра…

Был и другой случай. Когда все, в том числе и Шеф, разошлись по радиальным маршрутам, на базовый лагерь явились заводчане, работавшие неподалеку на колхозной косьбе, как это было принято в те годы, называлось это «шефской помощью». И вот эти «шефы», заводчане, двое, были под хмельком. В базовом лагере оставалось три или четыре человека. Уральцам сразу приглянулась симпатичная смуглая студентка, особенно одному. Она спряталась в палатке, но настырный удалец полез прямо в палатку. Да просчитался, не приглядевшись хорошенько к одному мальцу, десятикласснику Санычу. А это был невысокий, но очень крепкий парень с резким ударом. И Саша Носов – так звали его на самом деле – выдернул за ногу похотливого уральца и хорошенько врезал ему: разок, и другой. Повернулся к другому, но тот предпочел сразу отступить. С проклятьями самозванные «шефы» ушли, погрозив, что скоро вернутся и все здесь разнесут в пух и прах. И мы застали лагерь на осадном положении: часовые ходили с дрекольем, тревожно вглядываясь в уральские дебри. Шеф, единственный и настоящий, решил не искушать судьбу, и лагерь был свернут. Но Шеф сумел как-то внушить всем, что это не бегство, а – продолжение экспедиции. Может, он напомнил нам, как дикие степняки на просторах Азии все время грозили экспедициям нашего земляка Пржевальского; и временами казаки вступали в кровопролитные сражения с ними. Но у них-то были ружья, сабли.

В общем, шли мы по-над рекой с какой-то веселой песнью.

И месяц мы то бороздили высокие душистые травы, то взбирались по горным тропам, то сплавлялись на байдарках по горной реке. Синие увалы, восходящие к каменным замшелым вершинам хребта Уралтау, вольные волны лесов, стоянки башкирских пастухов, чистые озера, хлебные долины, исследование пещер, собирание камней, рассказы местных охотников, посещение Ильменского заповедника, топазы, корунды, хрусталь, аквамарин, солнечный камень минералогического музея, основанного Ферсманом, оружейный старинный Златоуст, - уральское лето было сбывшей мечтой.

Много воды утекло с тех пор… Клуб остался в прошлом. А на самом деле все продолжалось: экспедиции, оформление собранных материалов, разработка новых маршрутов. И опять новички получали этот ключ странствий под названием «Шеф». И подвал дома купца Будникова был рядом, здесь, в центре города. Но, как обычно, все недосуг было… Как вдруг дошло известие: Шефу – 80.

Что?

В самом деле?

…И вот я спускаюсь в подвал дома купца Будникова, сразу улавливая неповторимый характерный аромат древностей, иду лабиринтом, заставленным камнями, черепами животных, глиняными корчагами, сиречь крынками, сиречь кувшинами и многим другим: глаза разбегаются. Это запах камня, дерева, колосьев, старой кожи и чего-то вообще неизвестного.

Навстречу в одной из «кают» мне встает Шеф.

- Владимир Иванович!..

Мы обнимаемся. Всматриваюсь в его лицо. Шеф бодр и спокоен в то же время, как обычно, как и сорок лет назад. Мне хочется спросить, правда ли, что ему 80?

Шеф водит меня по лабиринту, показывает раритеты. Например, бивень мамонта. Или каменный мельничный жернов из древнего исчезнувшего города Вержавска. Горный хрусталь. Средневековый топор. Рушники с древнеславянской свастикой, карельскую березу и многое другое. Предметов здесь – на хорошую музейную выставку. Все это собрано в многочисленных экспедициях. У клуба много друзей, и на одной стене висят подлинные старые маски из Монголии. Повторяю, всего – очень много, глаза разбегаются.

Владимир Иванович по первой специальности – геолог. И это сразу можно понять, глядя на обилие всевозможных камней. Да и глаза его поблескивают, когда речь заходит о камнях. И на ум идет сравнение с горным королем, тут и характерная музыка Грига вспоминается из «Пер Гюнта» - «В пещере горного короля».

Мы вступаем в кают-компанию. А это место уже прямо-таки мистическое: на полу карта материков и морей, посредине – неохватный ствол дерева, с потолка свешиваются березовые медальончики с написанными на них именами и фамилиями всех гамаюновцев. Владимир Иванович нашел и мой медальон. Странные испытываешь чувства в этой кают-компании. Наверное, примерно такие пещеры и были целью мифологических героев. Здесь как будто судьбоносное средоточие мира…

Владимир Иванович улыбается. Нет, это все же не горный король, а Шеф.

Мы устраиваемся в другой каюте, говорим.

Владимир Иванович Грушенко родом из казацких краев – из тех, где течет река Маныч. Прадед его гонял калмыцкие табуны. Дед ушел в отряд Буденного, а потом всю гражданскую войну сражался в первой конной армии. Остался жив и вернулся на хутор, крестьянствовал. Отец был железнодорожником, прокладывал путь из Азербайджана в Персию, потом закончил военно-политическое училище и работал в Москве. Перед войной отвез семью в степь, на Маныч. Жили в мазанке на большаке. И грянула Великая отечественная. Владимир Иванович помнит, как прятались в овощехранилище во время бомбежки. А когда пришли румыны, семью военного коммуниста спрятали в глуби степи у родственников… Глаза Владимира Ивановича темнеют.

- Так там было, запомнилось: черная степь без конца и без края. Как море. Или бездна. И какие-то постройки на краю. В них мы и поселились…

В 43-м отец перевез их в Москву, а оттуда они поехали на его новое место службы – в Смоленск. И опять:

- Ночь непроглядная, чернота, столб, фонарь качается и стучит о столб…

А потом уже разглядели Смоленск хорошенько.

- Город был прозрачен, - говорит Владимир Иванович. – Всего десять – двенадцать зданий уцелели.

И он начинает перечислять эти дома. В одном из них, на площади Смирнова их семья и поселилась. Город восстанавливали смоляне и пленные немцы. По воспоминаниям Владимира Ивановича, пленные ходили всюду без охраны, работали. Смоляне относились к ним терпимо, подкармливали, хотя и у самих ничего-то не было. А что, Толстой ведь не выдумал своего Каратаева? Правда, однажды на чердаке дома, в котором жил Владимир Иванович с матерью и братьями, отцом, был обнаружен мертвый немец. Дознались быстро, нашли убийцу. Им оказался местный житель, еврей. Месть? Нет, убил он немца из-за золотых часов. Хотя и странно, откуда у пленного такая вещь?..

Жители ютились всюду, где можно было пристроить печку-буржуйку или сложить что-то вроде камина. Во всех нишах крепостной стены, в башнях на всех ярусах жили, отгораживаясь дощатыми стенками. Из узких крепостных окон торчали железные трубы, вились дымки. И уцелевшие дома фашисты, отступая, заминировали. Но наши солдаты обезвредили заряды.

- Как французы в двенадцатом, - замечаю. – Если бы не ворвавшийся в город лихой майор Горихвостов, крепости вообще уже не было бы.

- Не французы! – тут же парирует Владимир Иванович. – А поляки. Они были злы на Смоленск еще со времен Алексея Михайловича, отбившего у них город.

Я не спорю с превосходным краеведом.

Он продолжает свой рассказ о прозрачном послевоенном Смоленске, денно и нощно сотрясаемом взрывами: работали минеры, но и мальчишки от них не отставали. Всюду валялось оружие, из земли торчали неразорвавшиеся снаряды, бомбы. Победу объявляли в черные раструбы репродукторов. День был солнечный. И люди просто ошалели. Такого одушевления больше не увидишь. Все смеялись и пели, обнимались, устаивали танцы.

- Танцевали даже на крыше Дома партактива! – со смехом вспомнил Шеф.

Но и нравы были у послевоенных ребят крутые. Не дай бог чужаку зайти на чью-то улицу в неурочный час – вмиг намылят холку, надают тумаков, все отберут. Тогда уже надо бежать за подмогой к своим и возвращаться ватагой – к отмщенью! Драки были жестокие.

В наши брежневские отроческие времена это еще было тоже.

- А сейчас? – спрашиваю.

Владимир Иванович безнадежно машет рукой.

- Им сейчас не до того. Один паренек тут признался, что шесть часов проводит за компьютером. Я уточнил: в неделю?

- За день, - подсказывает Дмитрий, коренастый новый руководитель клуба «Гамаюн».

Шеф кивает. Мы смеемся.

- Но все-таки эта вещь может быть полезной, - говорит Дмитрий и показывает на планшет самого Владимира Ивановича, подаренный ему на восьмидесятилетие.

Шеф хмурится.

- Не хочется соглашаться, а согласишься. Но они сидят в своих норках, как личинки, гоняют какие-то игры бестолковые. Не могу их представить на тех прозрачных обожженных улицах.

- Но, наверное, не все ж вы там дрались?

Шеф улыбается.

- Учились и в походы ходили. Была у нас незабвенная Марья Ивановна, учитель биологии и химии, она нас в походы и водила. На Брянщину, однажды на целый меся на Вазузу. И это уже были настоящие экспедиции, скажу я вам. Мы занимались глазомерной съемкой, собирали геологическую коллекцию. И когда спецы проверили нашу коллекцию, то исправили геологическую карту юрского периода этих мест, сместили границу к северу на сто километров.

- Так вот, кто автор вашей идеи про экспедиционный характер походов?

Владимир Иванович кивает.

- Да, и потом я уже сам туда ребят повел, в шестьдесят восьмом, по Днепру вверх на Вазузу и на Волгу. Тогда все только начинали расчищать под Вазузское водохранилище, что поит Москву. Это происходило на наших глазах.

Но прежде Владимир Иванович окончил школу, поступил в геологоразведочный техникум в Новочеркасске…

- В том самом?

- Да, - с неудовольствием подтверждает он. – К тому времени я уже отучился. Но, думаю, многое там… придумано…

Слов из песни не выкинешь. Из-за левого плеча Владимира Ивановича мне щурится Ленин, из-за правого – Сталин. Эти портреты я, конечно, сразу увидел, войдя в эту каюту. И если портрет Ленина еще можно было истолковать как дополнение к монгольским маскам напротив, например, то портрет Сталина выглядел вызовом. Таким же вызовом были портреты этого деятеля на лобовых стеклах машин в брежневские времена, помните? Чтобы расставить все точки: я в него не верю. Да, да, это своего рода вера. Так же, как другие верят в его гениальность и непогрешимость, я не верю. Ни в его гениальность и непогрешимость, ни в гениальность Ленина и его учения. Ведь спор мусульманина и христианина бесперспективен? Абсолютно. То же самое и здесь. Точка.

И рассказ Шефа продолжается. С геологическими партиями он исходил земли от Азовского моря до Верхнего Дона, - и там как раз шли съемки «Тихого Дона»; побывал в Осетии. Пытался поступить в московский геологоразведочный институт, не получилось. Тогда поступил на истфак Смоленского пединститута. Что, наверное, закономерно: в геологию не пришел новый геолог, ибо ему суждено было другое.

В 1967 году в дом купца Будникова заявился молодой руководитель краеведческого кружка.

В марте 1970 кружок был преобразован в туристско-краеведческий клуб. Имя ему Владимир Иванович дал такое – Гамаюн. Как это случилось? Владимир Иванович пожимает плечами. Выпорхнуло имя – и все…

А между тем, как назовешь корабль, так он и поплывет.

Название это, конечно, явилось не случайно. Птица Гамаюн на гербе города с 14 века. Вернувшийся из литовского плена князь Глеб Святославович его учредил. Тоже вопрос, почему именно эту таинственную птицу Гамаюн решил усадить на пушку князь? Обо всем этом написана замечательная книга полковника в отставке, преподавателя философии в военных училищах, а теперь доцента Военной академии ПВО Сухопутных войск Геннадия Ражнёва «Герб Смоленска». Не будем ее пересказывать, разумеется. Но возьмем то, что может помочь нам, а именно – иранский след.

Ражнев цитирует строки стихотворения А. Джами:

В жизни, как птица Хумай, удовольствуйся костью одной.

Мухой на мед подлецов не лети, а трудись как пчела.

Хумай – это и есть наш Гамаюн. А в Узбекистане эту птицу называют Семургом. Ражнев упоминает средневековых восточных поэтов, писавших о птице Хумай. В том числе и суфия Аттара по кличке Химик, написавшего великую поэму «Беседа птиц». Но, правда, самой поэмы он не разбирает. Может, поэтому он упустил звено в цепочке своего исследования: Семург – Семаргл, под таким именем, возможно, эта птица и заявилась в наши пределы, превратившись, правда, уже в крылатого пса. Академик Рыбаков в «Язычестве древних славян» говорит об иранском происхождении нашего крылатого пса Семаргла, ставшего позднее божеством Переплутом, ответственным, так сказать, за посевы. И академик ссылается на работы советского историка Камиллы Васильевны Тревер. В сети нашлась ее работа «Сэнмурв-Паскудж, собака-птица»[1]. Историк отождествляет Сэнмурва с Семургом, находя упоминания этой птицы в Шахнаме. А далее прямо ссылается на наше Гнездово: «Исключительный интерес представляет керамическая тарелка из Гнёздовского могильника близ Смоленска. Здесь, вне всякого сомнения, изображён Сэнмурв, быть может, даже воспринимавшийся теми, кто в IX в. пользовался этой тарелкой, как Симаргл, хорошо знакомый русским летописям»[2]. (Пишется и Симаргл и Семаргл, и Семург и Симург). Так вот же – керамическая тарелка – недостающее звено!

Тревер пишет далее: «Тарелка из Гнёздова дает основание (и независимо от имени) говорить о наличии в кругу мифических представлении населения верхнего Приднепровья образа собаки-птицы, также, как в украинских песнях сохранился прообраз Сэнмурва — Saêna mereγô Авесты, сидящий на дереве, растущем на острове среди озера, охраняемый рыбой [Кара] от злой жабы:

[Ой по] над морем [по над] глубоким

[Там] стоэв явiр [тонкий] високий,

Грай, море, радуйся, земле,

Вiк до вiку,

[А] на тiм яворi сиз орёл сидить,

Сиз орёл сидить, да в воду глядить,

У воду глядить з рыбою говорить...»

Наш Семаргл-Переплут отвечал за посевы, а иранский Сэнмурв обитал на мировом древе, взлетая с которого, осыпал с тысячи веток семена, чем и творил благо.

Повторю, К. В. Тревер говорит о том, что в дальнейшем Сэнмурв стал Семургом, чудесной птицей.

«Беседу птиц» до сих пор не перевели на русский, но мне довелось читать пересказы этой поэмы. Так вот, там как раз фигурирует мифическая птица Семург. Сюжет поэмы таков: птицы собираются в поход на поиски короля птиц Семурга; они минуют семь Долин, в каждой из которых происходят различные события; птицы спорят, рассказывают притчи; Долины носят знаковые названия – Любви, Озарения и так далее, то есть – это этапы духовного путешествия, восхождения к истине… А что же произошло в конце этого путешествия, сообщим позже. Ведь можно сказать, что Шеф и повел всех нас через эти долины.

Молодой учитель, краевед Грушенко сразу определил характер будущих маршрутов: экспедиции. Задачу поставил такую: пройти всю Смоленщину.

- Выполнена? – встреваю я из нынешнего времени.

- Да, - просто отвечает восьмидесятилетний Шеф. Или тридцатилетний Владимир Грушенко?

Вообще походная жизнь пошла ему на пользу, это понятно. Но что значит, пошла? Идет. Владимир Иванович ведь по-прежнему отправляется в экспедиции с рюкзаком за плечами и на лыжах, а летом на байдарке. И не уступает своим подопечным. Ну, а зимний поход с палаткой и печкой это все-таки приключение не для слабых.

- Пройдены все хотя бы мало-мальски судоходные речки области, - продолжает Шеф. – Днепр, Сож от истока до Украины, Западная Двина, Вазуза, Каспля, Вязьма, Десна…

В экспедициях происходили различные встречи: с бывшими партизанами, солдатами. А в Болдино под Дорогобужем довелось познакомиться с самим Петром Дмитриевичем Барановским, архитектором, реставратором, основателем музея в Коломенском и музея Рублева в Андрониковом монастыре. Барановский восстанавливал Болдинский монастырь. Ребята вместе с Шефом участвовали в этих работах. А я, услышав об этой встрече, порадовался рукопожатию Шефа – это, оказывается, еще было рукопожатие и Барановского.

Дела клуба шли хорошо, увеличивалась коллекция, - так что под нее в конце концов выделили крепостную башню Маховую. Но Владимир Иванович лелеял мечту о большем.

Краеведом Гавриленковым был открыт древний смоленский город Вержавск в демидовских лесах. Помню, как будоражили воображения сообщения об этом таинственном городе в верховьях речки Гобзы, на волоке из Западной Двины в Хмость и Днепр. Владимир Иванович прошел с ребятами на байдарках по Гобзе. Вержавск его очаровал. Стоял город на гряде меж двух озер посреди густых лесов, вошедших позднее в состав национального парка Поозерье. Когда-то эта местность приносила значительный доход в княжескую казну. Об этом упоминается в известной Уставной грамоте князя Ростислава Мстиславича в 1136 году. Вержавск исчез в начале 17 века. И вот был вновь обретен.

Сюда Владимир Иванович возвращался в своих мечтах и наяву. О чем были эти мечты? Страстный почитатель «Таинственного острова», фантаста Александра Казанцева и особенно Ефремова, и мечтал о своем острове: о детской республике Гамаюния со столицей в Вержавске.

К сожалению, Вержавск так и не стал этой столицей. В те времена туда трудно было добираться, а ведь надо было строить базу, возить различные грузы. Смоленскому мечтателю предложили другое место для базы: Рибшево. Там как раз прекратила свое существование школа. И дом отдавали Грушенко и его новой лесной республике. Владимир Иванович согласился. Так Рибшево Твардовского стало центром неповторимой страны Гамаюнии.

Об этой стране знают многие. Зимой и летом, весной и осенью здесь проходят сборы юных краеведов, археологов, странников, - да и не только юных. Под руководством ученого секретаря Института археологии РАН С. С. Ширинского здесь изучаются археологические памятники, курганы. Гамаюновцами были открыты 53 таких памятника. Это курганы, городища, древние святилища, валы. Открывают для себя городские ребята и просто мир русской деревни, мир природы, - то, что ученый А. Н. Афанасьев емко обозначил в названии своего великого труда так: «Поэтические воззрения славян на природу». По территории Гамаюнии проходят сказочные маршруты. Наш мечтатель не чужд ноосферным воззрениям Вернадского. И здесь-то он сумел создать умную сферу. На этих тропах с различными рукотворными знаками дети учатся читать книгу бытия. Живое соприкосновение с древностью происходит во время веселых красочных игр-обрядов. Здесь посвящаются в воины пути, в воины познания. Опыт этой республики уникален, его трудно переоценить. Ребятами найдены и перезахоронены 138 останков красноармейцев; почти полтораста краеведческих стоянок разбросаны по лесной республике; этнографический собранный материал многообразен и огромен, а также создана прекрасная геологическая коллекция.

В ведении Шефа и целая башня годуновской крепостной стены - Маховая.

И мы отправились туда.

Окованная железом дверь не открывалась. Владимир Иванович поворачивал ключ, но тяжелый замок не поддавался. И тут я вспомнил сибирский опыт хождения по зимовьям. Лесники, охотники, входя в зимовье, всегда здороваются. С кем? Ни с кем. Не поздоровался – и начинаются неудачи: раскаленный уголек в лоб вылетит из печки, кружка с огненным чаем опрокинется, стекло в керосинке лопнет…

- Владимир Иванович, надо башню попросить, - говорю, подходя и берясь за ключ. – Башня, впусти нас.

- Сезам, откройся! – со смехом подхватывает Шеф.

И что вы думаете? Механизм замка сработал, толстый штырь поехал, осталось его ухватить, - и все получилось, дверь открылась. И мы вошли в стену, а потом по крутым ступеням поднялись на второй ярус башни. Здесь была экспозиция из ткацкого станка, старинных рубах и платьев, рушников, прялки. Хорошо, что у меня была тренога. Света в башне нет. Несколько лет назад ларечники, протягивая свой кабель, повредили кабель, подающий свет в башню. И что же?

- Да ничего, - говорит Шеф спокойно. – Так света и нет. Мы писали во все инстанции, - бесполезно. Представители администрации были здесь, восхищались. Съемки вели телевизионщики. И свет горел ярко. Мы радовались, еще не понимая, в чем дело. А как сюжет был снят и все удалились, свет погас. Смотрим: монтеры сматывают кабель на катушку.

Меня разбирает злой смех. Были Потемкинские деревни, теперь вот появились и башни. С 2000 года башня с бесплатным музеем, созданным силами детей, стоит Без света. Так и хочется на китайский манер назвать эту эпоху.

Вообще, смоленская крепость – головная боль властей. Об этом уже скучно повторять. Только что стало известно о передаче крепости в ведение Российского военно-исторического общества. Ранее этому обществу отдали башню Громовую, где много лет успешно работал музей. Новый владелец там переделал все. Но эта деятельность вызывает сомнения.

- И главное, что же пришли на готовенькое? – спрашивает Шеф. – Есть же еще много бесхозных башен, которые разрушаются на наших глазах. Ну, и проявили бы свое рвение в сохранении старины…

- На Орле, - подсказываю. – Где уже несколько лет помойка.

- Стену надо спасать, - говорит Шеф. – И овраги. Овраги просто дышат историей. Их надо обустраивать. У нас была идея строительства дома для клуба над оврагами на Воскресенской горе, - с энтузиазмом продолжает он. – И обустройство террас в оврагах, с деревьями и родниковыми чашами.

Глаза Шефа разгораются. Мне сразу припоминаются сады Семирамиды. Думаю, что Шефу хотелось бы и здесь создать Гамаюнию. Точнее, вывести ее из подвала дома купца Будникова и из крепостной башни – на воздух, на склоны смоленских гор. И, думаю, при должной поддержке все у Шефа получилось бы.

То, что овраги пропадают – очевидно. Юбилейная реконструкция улицы Тимирязева, идущей вдоль крепостной стены, закончилась полной катастрофой. Старинную булыжную мостовую закатали в асфальт. Теперь там носятся автомобили, пешеходная дорожка узка и ужасна, то и дело прерывается, вынуждая пешехода выходить на проезжую часть. А, помнится, тогдашний начальник департамента культуры Кононов – ныне, кстати, директор Военно-исторического общества, - защищал право каких-то подрядчиков, не имеющих ни малейшего понятия об эстетической и исторической разнице между асфальтом и старинным булыжником, буквально давить катками историю. Еще булыжники сохраняются на улицах Фурманова, Красный ручей и безымянной улочке, в которую переходит улица Войкова. Но и там уже орудуют варвары: заливают булыжники бетоном. Да и стихия им помогает выкорчевывать историю: весенние потоки размывают ямы.

Конечно, по этим булыжникам трудно ходить, с дамой на шпильках здесь натерпишься. Но таковы должны быть условия. Если строишь здесь свой коттедж – а они последнее время росли там как грибы, - то и не смей трогать мостовую. А старожилам можно было бы предложить какие-то привилегии. Фантастика?

Но мы заговариваем с Владимиром Ивановичем о другом. О деревне, в которой уже некому жить. Судьба русской деревни печальна. На мое возражение, что ни он, ни я, да никто не хочет там жить постоянно, в городе-то удобнее, Шеф отвечает так:

- Это ясно. Здесь не о чем спорить. Но подожди. Есть пример другого отношения к деревне. В Японии тем, кто ведет деревенскую жизнь и сохраняет старый уклад оказывается специальная помощь, есть такая программа. То есть государство заботится о сохранении живой традиции. А у нас лишь пустые горячечные разговоры.

- Да, уж, патриотизм зашкаливает. И все на словах.

Тут-то и вспоминаешь и про старожилов на булыжных мостовых. Им бы туда японского городового! Со специальной программой. Да и всему Смоленску нужен такой градоначальник. Да и всей стране. Начальник, которому родные смоленские овраги дороже сирийских пустынь и атлантических набережных с альпийскими лыжными склонами.

Тут мы с Шефом сходимся – в неприятии всего происходящего, он - с точки зрения старого коммуниста, я – с точки зрения почвенника, склонного к анархизму.

А экскурсия наша продолжается. И мы восходим на следующий ярус. Шеф называет его Железным. И вот почему. Здесь размещена коллекция чугунных печных дверок, а еще старинная буржуйка, самовары, увесистые утюги и различные железные инструменты и замки.

Мне всегда по душе больше было дерево. Но эта коллекция - жемчужина.

Жемчужина, ибо ее подсвечивает рассказ Шефа. Изображения на дверках, которые в прошлые времена – в 18, 19 и начале 20 веков - выпускали на заводах, оживают в речи Владимира Ивановича.

- Здесь всюду солярная символика, - говорит он. – Зачастую две рукоятки, - что это? А это солнце на восходе и солнце на закате. Или просто два круга.