Олег АНТОНОВ. Пусечка и Мусечка

Рассказ

Ты вот жаловался мне намедни, мол, жизнь тяжёлая, работы нет, зарплату не платят, хлеб дорожает. Да разве ж я спорю! Всё верно. Дети денег просят, машину тебе ремонтировать давно надо, опять же жена с новыми сапогами тебя достала. Тяжко, понимаю. А мне тут вот чего вспомнилось.

Это в перестройку было. Я тогда на заводе работал. У нашего цеха в подшефности были детсад и Дом инвалидов и престарелых. Вот, как-то раз вызывают меня в цехком, так, мол, и так, завтра едем в Карабор, в Дом престарелых. Надо, дескать, осветить в стенгазете. С тебя фотографии. Ты как к этому относишься? Дело нужное, надо народу просветить, что и как. Снимай, сколько надо, цехком деньги на плёнку и бумагу выделит.

Хочешь не хочешь, а ехать надо, люди ждут, как откажешь? Опять же стенгазета. В общем, поехали мы. Встретили нас хорошо. Хлеба-соли не было, но люди в белых халатах нам улыбались искренне, доброжелательно. Из постоянношефствующих в нашей группе была только Валентина Ивановна, остальные трое таращили глаза изо всей силы. Оно и понятно – всё в новинку. Жёлтые застиранные простыни на верёвках, матрасы на перилах и заборе, облезлые стены и обшарпанные двери. Диковато как-то. И ко всему – едкий застоялый запах мочи и затхлых подушек.

После торжественной части и быстренького поздравления с юбилеем какого-то Михал-Николаича, местного слесаря, с непременным вручением настольного календаря и жидкими аплодисментами, нас повели в «жилые помещения». За каждой дверью «жилого помещения» скрывался свой, неповторимо-непередаваемый мир. В каждой комнате жило по несколько человек. Четыре-пять кроватей, три-четыре тумбочки и стол. И обязательно радиоточка.

За первой дверью проживали свой остаток жизни четверо бабушек – божьих одуванчиков. Они сидели на своих койках в одинаковых белых платочках и в таких же бледных платьях. Бабульки так оживлённо о чём-то спорили, что мы даже не стали входить, сразу прикрыли дверь.

За следующей дверью было примерно то же самое, только вместо старушек были старички, с азартом стучащие костяшками домино по столу. Было забавно видеть, как они спорят и ворчат с шутками-прибаутками. Пока наша процессия знакомилась с жильцами этого помещения, я, сделав пару снимков, выскользнул в коридор.

Решив фотографировать самостоятельно, я заглянул за третью дверь. Заглянул и остолбенел – прямо посреди комнаты стояла инвалидная коляска, в которой сидело НЕЧТО. Представь себе – тельце полугодовалого ребёнка с ручками, похожими на птичьи лапки со скрюченными пальцами. Ног я не увидел. Зато увидел на маленьком тельце огромную голову, как у гидроцефала, с улыбкой от уха до уха. Зубов во рту не было, вместо них торчали гнилые пеньки-обломки. Но больше всего меня поразили глаза. Они светились такой неподдельной радостью, что невозможно было не улыбнуться в ответ.

– Здравствуйте! А мы вас ждём, – прокартавил тонкий голосок.

– Здрасьте. Вот – я. Как поживаете?

– О, поживаем мы хорошо. У нас вчера радио починили. А ещё у нас книги есть. С картинками. Вы любите читать?

– Я-то? Ну да, люблю, вообще-то.

– У Вас фотоаппарат! Ого, целый Зенит! И Вы сегодня нас будете фотографировать? Меня и Наташу? Она вышла, сейчас придёт.

– А кто это – Наташа?

– Моя сестра. У нас совсем нет фотографий. Даже маме послать нечего.

– А мама далеко?

Голова вдруг замолчала. Было видно, что мой простой вопрос заставил волноваться.

– Мама… Мама далеко… А, вот и Наташа. Ну, ты чего? Я уже договорился, нам фотки сделают!

– Серёжка, ты чего к людям пристаёшь? Нет её, понимаешь?! Нет! Бросила она нас! Забудь уже… Здрасьте.

– Нет!!! Не говори так! Мама приедет за нами и заберёт. Просто она заболела. Просто надо немножко подождать. Немножко!

Я поздоровался с Наташей. Потом, кое-как усадив брата с сестрой, сделал три-четыре снимка и пулей выскочил за дверь. По правде сказать, я весь сделался мокрый от пота. Жарко не было, было стыдно и неуютно. За что стыдно, я и сам бы не мог сказать. Но стыдно.

Наши вышли от старичков и вошли в четвёртую дверь, минуя третью, с братом и сестрой. Там жили два лежачих старика и один ходячий, но слепой, весь в наколках, видать, бывалый. Наша редактор стенгазеты брала интервью, а я, «отстрелявшись», вышел на крыльцо, на свежий воздух. Закурил. В носу стоял сильный запах аммиака и пота, его даже сигаретный дым не перебивал. Подошёл тот самый Михал-Николаич, слесарь. Уже «под мухой».

– Вижу – с непривычки Вы? Да, пованивает у нас. Но это поначалу, после-то привыкаешь…

– Да я ничего, просто покурить… Угощайтесь.

– Оно понятно, ничего, да… Спасибочки, не могу я такие, организм не принимает. Я всё больше «Приму».

– Нет «Примы». Извините. Много работы-то?

– Да как сказать… Я тут слесарем числюсь, а вообще-то и швец, и жнец. Бывает, что и за сторожа остаюсь. Считай, что сам тут живу, только работаю и зарплату плотят, – Михал-Николаич закурил свою «Приму», задумался. – Жить тут можно. Кормят нормально. Опять же порядок. Вы не смотрите на убогость, скоро ремонт сделаем, опять же бельё на замену привезут жильцам, ещё лучше будет.

– Да я же понимаю. Бюджет, лимиты, дефицит, всё такое…

– Ну да, ну да… – Михал-Николаич вдруг повернулся и поглядел мне прямо в глаза, – Вы знаете, Вы это… того, Вы с местными, с жильцами, сильно не разговаривайте.

– Да я, вроде, и не успел ещё. А что так?

– Вот вы уедете, а они ещё долго помнить будут. Хорошо, когда просто поговорили, хуже, когда наобещают. Они ж как дети, верят и ждут… И умирают, не дождавшись. Это как, а? – слесарь снова заглянул мне в глаза, а меня холодком пробило, с макушки до пяток.

– Да нет, что Вы, Михал-Николаич, мы же не обещаем. Вот, для газеты снимаю, им фото сделаю, кто попросит…

– Ну-ну… – старик привычно заплевал окурок. – Пойду, у меня там, в прачечной, обратно кран потёк. Пойду. Бывайте!

– До свидания.

Двери, двери, двери… За каждой дверью – маленький мирок, некое государство, со своими правилами, симпатиями и антипатиями, со своей жизнью. Запах стал привычным, практически незаметным. Я стал больше всматриваться в лица. И хотя не снимал больше, материала должно было хватить, но я не мог уйти просто так. Оказывается, они тоже все разные. Оказывается, старики тоже могут смотреть как дети – искренне, честно, наивно. Только за всем этим ещё проглядывала житейская мудрость и какая-то безысходность. Сколько им оставалось, каждому? Этот вопрос читался в каждом взгляде. И хотелось говорить что-то доброе, ободряюще ласковое. И здоровался в каждой палате я уже по-другому, не обязаловкой, а именно желая здоровья тем людям, к которым пришёл.

– А тут у нас особая палата. Пусечка и Мусечка. Здравствуйте, дорогие! Вот, гости к вам, шефы с Листопрокатного, – нас встретили двое на инвалидных колясках, мужчина и женщина. По сути, конечно, старики, но назвать их так я бы не решился. Интеллигентные лица, строго-серьёзные, но вместе с тем с какой-то энергией в глазах. И с нежностью. Непостижимо было видеть молодые глаза на лицах, покрытых морщинами. Оказалось, что это муж и жена, инвалиды, ветераны Войны. Я не помню, что им говорили наши, кажется, вручили какие-то подарки, которые вручали всем, было что-то ещё, чего я не запомнил, что-то стандартно-обязательное. Мне в тот момент было не до этого. Я увидел на столе два портрета в рамках-паспарту. С них на меня смотрели красавец офицер, с медалями и орденами на груди, подтянутый, статный, мужественный, очень красивый. И женщина, нет, скорее даже девушка, тоже в форме, тоже с наградами, тоже подтянутая, статная. Форма им шла обоим. Я просто не мог оторваться от этих фотографий. Никакие суперзвёзды не сравнились бы с красотой этих двоих. Чистота, молодость, духовность, – это всё понятно, это было. Но было ещё что-то такое, чего не увидишь на современных портретах. Я перевёл взгляд на жильцов палаты. Да, несомненно, это были они, но постаревшие на много-много лет.

Не помню, как наши вышли из комнаты, не помню, как я оказался за столом. Меня усадили пить чай. Эти двое, муж и жена… Они и сейчас у меня перед глазами.

– Пусечка, тебе ещё налить?

– Муся, у нас гость, ухаживай за ним, я подожду.

– Молодой человек, Вам какого варенья?

– Да я как-то без варенья, спасибо…

– Вы не представляете, какое варенье готовит моя Мусечка!

– Пуся, ну что ты меня нахваливаешь, вдруг молодому человеку не понравится?

– А ты всякого положи, я помогу тебе.

– Да ну что вы беспокоитесь, мы на работе вообще без сахара пьём.

– Ничего, ничего, я Вам и с собой положу. Вы ведь женаты? – Муся улыбнулась, глянув на мой безымянный палец правой руки, – угостите супругу, ей будет приятно.

– Мусечка, ты и пирожков положи, у них наверняка и детки есть.

Я поперхнулся. Старики меня, молодого бугая кормят! Стыдоба!

– Спасибо огромное, не надо, неловко как-то, не нужно…

– Ничего, ничего. Вы думаете – мы бедные совсем и отдаём последнее? Ничего подобного. У нас хорошая пенсия, ветеранские выплачивают, здесь тоже хорошо кормят. Нам просто приятно, когда хорошие люди приходят. Знаете, как Мусечка радуется! Муся, налей-ка ещё мне, у тебя это так душевно получается!

Слово за слово, разговорились. Говорили они, я слушал. Воевали. Он - гвардии старший лейтенант, командир отдельной женской сапёрной роты. Она, старший сержант, была в его подчинении. Молодые были, война войной, а любовь – любовью. Но он ей сразу сказал – никаких ППЖ, распишутся, как положено. И расписались.

Смеялись над ними, но по-хорошему. Они друг другу придумали ласковые прозвища – Папусечка и Мамусечка, чтобы будущие дети привыкали к ласке. Это уж рота сократила и окрестила их Пусечкой и Мусечкой. Да они и не обижались, так было ещё лучше. Он оберегал её, как только мог. Но война, служба есть служба. Нельзя было ни спрятать её, ни отослать в тыл. Все были на равных. За это их и уважали. То, что она беременна, Мусечка сказала только мужу, никто не знал. Решили пока не говорить, неудобно, подумают ещё что нехорошее, как будто демобилизоваться захотела, а так нельзя. Однажды, при очередном разминировании, уже в Германии, случилось так, что сели батареи в миноискателе, а заменить было нечем. Муся взяла щуп и стала работать им. Неожиданно под ногой щёлкнуло. Это была немецкая противопехотка с особым взрывателем. Муся замерла. Нужно было что-то делать. Но что? Ведь шаг в сторону – взрыв. Отпрыгнуть не успеет. Кричать? Что сделают они? Нужно предупредить, чтобы не подходили. И Муся закричала, стараясь не шевелиться. Муж понял всё сразу. Приказал всем отойти, сам пошёл к Мусе. Оценил ситуацию. Мина была особая, со спецвзрывателем. И не одним. А под ней могла лежать противотанковая, немцы такого добра не жалели. Командир приказал водителю своего виллиса раздобыть верёвку подлиннее. Веревку привязали к машине, а другой конец обмотали вокруг командира и его жены. Вернее, они сами обмотались, никого близко не подпуская. Командир обнял свою жену и изо всех сил крикнул водителю: «Пошёл!!!!!!» Виллис разогнался и сорвал их. Раздался взрыв…

В госпитале Муся поняла, что ребёнка они потеряли. Ещё узнала, что ей оторвало обе ноги. И мужу тоже. И что муж уже никогда не сможет иметь детей. И она. А позже им рассказали, что Пусечку хотели отдать под трибунал за неоправданный риск, за халатность и порчу казённого имущества – виллис взрывной волной порвало на две части. Водитель отделался переломом рёбер и сотрясением. Кто-то наверху вступился, и обвинение с командира сняли. День Победы они встретили в том же госпитале.

Как бы то ни было, надо было жить. И они жили. Радовались каждому дню. Научились ходить руками. Приехали в родной город Пуси. Он обучился на часовщика, она устроилась на швейную фабрику, шить рукавицы. Сначала снимали комнату, потом им дали комнату в общежитии. Им всегда всего хватало. И они ни на что никогда они не жаловались. Соседи всегда удивлялись их гостеприимству и той искренней радости, с которой Муся и Пуся встречали всех приходящих. Многие даже завидовали их любви. Невозможно было спокойно видеть, как смотрят друг на друга эти два человека.

Много позже фабрика выделила им квартиру, но Пуся и Муся отказались, попросив отдать её какой-нибудь молодой семье и объяснив, что когда родятся дети, молодым квартира будет в тысячу раз нужнее. А они и так поживут, им много не надо.

Совет Ветеранов помог с инвалидными колясками. И теперь супруги могли спокойно гулять по их любимому парку отдыха. Они никому не мешали, забираясь в укромные уголки леса. Они поистине наслаждались жизнью. И лишь однажды молодые ребята обидели их, сказав: «Таскаются тут всякие обрубки, отдыхать мешают!» Пуся тогда сорвался, схватил одного за шиворот и тряхнул изо всех сил. Потом отпустил и те убежали, крича что-то обидное. Муся зарыдала, её мужа трясло от сильного волнения и обиды. А ночью с ней случился сердечный приступ. Скорая едва откачала, хотели увезти в кардиологию, но Муся твёрдо сказала «нет». Именно тогда соседи посоветовали им написать заявление в Дом инвалидов. Супруги поначалу наотрез отказывались, но соседи не унимались, объясняя, что там хоть врачи есть, помогут, случись это ещё раз.

А оно и случалось. Оставшись как-то раз на две недели без жены, муж твёрдо решил перебраться с ней в дом призрения, лишь бы Мусечка поправилась. В конце концов, богадельня – не помойка, и там люди живут. Что поделать, если всё к тому идёт…

Вот так они и оказались в Доме инвалидов и престарелых. Сидеть без дела они не могли, постоянно помогали персоналу, всегда с радостью берясь за любую посильную работу. Им выделили отдельную комнату, в ней они так и жили. Нянечки очень уважали супружескую чету, даже приводили их в пример своим родным, вот, дескать, какие бывают, инвалиды, а любят друг друга пуще здоровых!

Мусечка что-то пошептала на ухо мужу. Он повернулся ко мне, как-то виновато улыбнулся, спросил:

– Я вижу – фотокамера у Вас. Можем мы Вас попросить сфотографировать нас вдвоём? Вы не думайте, мы заплатим вам за всё. И за беспокойство тоже!

– Понимаете, у нас с мужем мало фотографий. Только вот эти две, на столе. А так хочется, чтобы мы вдвоём на фото были! Очень просим!

Я растерялся. Сфоткать этих двоих – дело плёвое. А тут другое, тут надо сделать портрет. Пара, муж и жена. Как я их сниму, комнатка малюсенькая, они просто не войдут в кадр! Но я решил во что бы то ни стало сделать старикам приятное. Разместил их рядышком друг с другом у стеночки и стал снимать по очереди, ничего не говоря, только пояснил, что сделаю кадров побольше, для верности. Надо было видеть их счастливые глаза! Потом Пусечка полез за кошельком. Я насилу отговорил его, наврав, что возьму потом, что все фотографы принципиально не берут авансов, плохая примета. Но без гостинцев они меня не отпустили, пришлось взять варенье, пирожки и шанежки, которые Муся пекла с разрешения завхоза.

Конец рабочего дня. Заводчане штурмуют трамваи и автобусы, всем надо домой. Успеваю прыгнуть на подножку битком набитого автобуса, кто-то схватил за ремень футляра моего Зенита. Ремешок рвётся, и футляр с камерой грохается на бетонные ступени. Футляр расстегнулся, что-то в камере отломилось, но в тот момент случилось ещё более страшное – выпала и развалилась кассета с плёнкой. Я бросился поднять, но плёнку уже затоптали. Всё, не спасти…

Дозвонился до Валентины Ивановны, нашего организатора по мероприятиям, сообщил о случившемся. Она очень расстроилась. Потом стала успокаивать меня, что, мол, через две недели снова поедем туда, переснимем. А через несколько дней она сама попала в больницу. С сердцем.

Прошёл месяц. Нужно было что-то делать, я обещал людям фотографии, но так облажался! В Дом меня просто так не пустят, там особый режим. А Валентина Ивановна ещё не выписалась. Камеру мне отремонтировали, я зарядил в неё плёнку и поехал наудачу исправлять свою вину. Михал-Николаич чинил въездные ворота. Он удивился, увидев меня, поздоровался. Я рассказал, что приключилось со мной, с плёнкой и с Валентиной Ивановной. Добавил, что приехал исправлять свою оплошность, ведь я обещал Серёжке с сестрой и тем двум ветеранам, мужу с женой.

– А Вы знаете, их нет. Серёжку и Наталью забрала тётка, сказала, что сама позаботится. А Пусечка и Мусечка… Опоздали Вы. Позавчера девять дней справили. Сперва она преставилась, инфаркт. А через два часа – он. От горя…

– Как это??? Вы ничего не путаете???

– А чего тут путать? У нас тут не город, мы, поди, всех наперечёт знаем. Похоронили мы их, парень. Сам крышки забивал…

Знаешь, лет двадцать уже прошло с того. Серёжку с его сестрой я повстречал как-то раз на улице, они гуляли, даже сделал им фото. Только никак не могу простить себе своей ошибки. Нужно было просто переложить ту кассету в карман и всё. Это было самое дорогое в тот миг со мной. И я не сберёг. Не могу простить и не прощу. А они, эти два милых человека в инвалидных колясках так и видятся мне – со счастливыми улыбками детей и морщинами стариков. С глазами и душами ангелов. Пусечка и Мусечка…