Надежда ГАВРИЛИНА. Зеркало потерь

I

В клинике знали, что ведущий хирург онкологического отделения Денис Грозин симпозиумы, конференции и совещания не любил. А тут вдруг пришёл к главному врачу – к немалому его удивлению – и попросил не просто записать его в состав делегации на Всесоюзный съезд онкологов, но и дать ему разрешение на выступление. Так прямо и сказал: «Хочу о работе своей рассказать». Главный по тону Дениса понял: значит, закончил диссертацию, но не дожидаясь защиты, решил со своим методом лечения раковых опухолей познакомить других. До сих пор результатами его поисков и экспериментов пользовались лишь коллеги из клиники (и добились такого, что в 96 случаях из 100 после операции больные снова были трудоспособны), теперь, сделал вывод главврач, Денис обобщил семилетний опыт, и будет это его, уникальное, слово в современной медицине.

– Одобряю, Денис. Готовься. Времени тебе на выступление, я думаю, дадут столько, сколько попросишь.

II

... Его доклад длился без малого полтора часа. По тишине в зале, по последовавшим затем вопросам он почувствовал, что предлагаемый метод заинтересовал многих.

Через два дня съезд закончился. Дениса наперебой приглашали в лучшие онкологические центры страны, но он отвечал на все приглашения сдержанно: «Останусь дома, в Новосибирске».

Но домой – как раньше всегда бывало после длительных командировок – он не спешил: решил отдохнуть на море две-три недели, уже и билеты на самолёт купил. В гостиничный номер в свой последний вечер в Москве Грозин торопился прийти пораньше – настраивался на то, что хорошо нужно выспаться, а завтра утром – с лёгким сердцем, с радужной мечтой о встрече (в сорок два года первой!) с морем и южным солнцем, – занять своё место в самолёте.

Дежурная по этажу – кокетливая стройная блондинка – простучала каблучками ему навстречу: «Товарищ Грозин, Вам телеграмма. Вчера ещё получили». И, ткнув холёным пальчиком в какую-то потрёпанную амбарную книгу, попросила его расписаться.

III

За эти дни он к телеграммам привык. Присылали их коллеги и друзья, прочитавшие в «Медицинской газете» о его «революционном» прорыве в онкологии и спешившие поздравить с успехом. Каким-то чудом эти славные добрые люди вычисляли его местонахождение безошибочно и направляли свои многочисленные поздравления не только в гостиницу, где Денис остановился на время работы съезда онкологов, но и по домашним адресам его московских друзей.

Накануне он был у Кирилла, давнего приятеля институтских лет, и почти в полночь в квартире раздался звонок из Кургана – засыпала его восторгами и вопросами о дальнейших планах и перспективах развития нового хирургического метода лечения рака Леночка Новикова. Та самая Леночка Новикова, которая на первых порах боялась до жути, до дрожи в коленках входить в анатомичку, а теперь заведовавшая отделением реанимации в городской больнице. После этого звонка Грозин долго не мог уснуть.

Вспоминалось разное: как робел перед этой хрупкой девушкой, как устраивали в общежитии долгие чаепития с вареньем. Многие тогда из своих деревень и городков привозили пузатенькие баночки, наполненные земляничным, малиновым или вишнёвым вареньем, заботливо укупоренные мамами, бабушками и тётушками студентов с помощью блестящей кальки и перевязанные поверх неё суровой ниткой. Варенье, сваренное мамой Дениса, пользовалось особой любовью девчат и парней: вкуснее и душистее не было. Сопровождались чаепития горячими дискуссиями о смысле жизни и назначении человека, о современной морали, прочитанных книгах, театральных премьерах, и потому нередко затягивались надолго, переходя в ночные бдения.

Денис вновь ощутил ту невысказанную боль, которой томилось сердце, когда Лена за месяц до окончания института вышла замуж за неизвестного им, друзьям, геолога. С ним и уехала в Курган. Почти двадцать лет не давала Лена ничего о себе знать, и юношеская любовь Дениса за это время улеглась, почти забылась, потерялась в памяти. А тут не смогла она промолчать, не заметить его триумфа и – выплеснула на него бурные потоки радости, уважения и веры в то, что все неоткрытые тайны человеческого организма Грозин непременно откроет...

Это было вчера. А сегодня, подчиняясь сильнейшему закону на земле – закону привычки, – он, войдя в номер, автоматически плотно задёрнул шторы (чтобы не было слышно шума улицы) и включил торшер (любил приглушённый мягкий свет), потом неспешно расслабился в кресле и был уже почти готов к прочтению очередной похвалы себе, как вдруг, держа перед глазами бланк телеграммы, споткнулся на голубой пометке «Срочная». Вопреки ожиданиям телеграмма была сугубо личного характера, не имела никакого отношения к его профессиональной деятельности и состояла всего из пяти слов: «Мама тяжело больна. Приезжай. Катя».

IV

Окончив семилетку, Ксения, дочь лучшего в селе столяра Гаврилы Грозина, собрала нехитрые пожитки, и через лесок, поле, овражек удрала однажды из родительского дома. Лицо её выражало уверенность в правильности предпринятого шага: в городе, поди, всё чище и лучше, чем в деревне, там и кинотеатр есть, и витрины магазинов – загляденье. Вот устроится она работать, подкопит денег и купит два одинаковых цветастых платка из тонкой шерсти – один себе, другой матери. А отцу подыщет радиоприёмник – чтобы и вид имел подходящий, и цену не очень высокую. Приедет с подарками через год в родную Поповку красивая, боевая, по-городскому модно одетая, и простят ей родители побег.

В лице её и движениях была уверенность, когда шла она тропинкой к железнодорожной станции, а сердце нет-нет, да и толкнёт в грудь: «Вернись. Здесь твой дом». Ксения на эти толчки живо откликалась, – чтобы не расплакаться совсем по-девчоночьи и не повернуть назад, – лишь прибавляла шагу, почти бежала; а когда купила билет на поезд, оказалось, что ждать его придётся почти час.

Наступило время, обозначенное в расписании, свистка же паровоза всё не было слышно. Наконец, из чёрной тарелки, криво висевшей над окошечком кассы, какой-то неживой, металлический голос проскрежетал что-то длинное и непонятное. Ксения начала волноваться, обратилась к милиционеру, дежурившему на перроне, с вопросом, что было объявлено, тот безмятежно ответил, что поезд задерживается.

«Нескладно получается, – думала Ксения. – Поезд опаздывает. А вдруг это дурное предзнаменование? Может, не ехать вовсе?» Поразмыслив немного, она решила подождать ещё полчаса. Если не подкатит к тому времени зелёный состав с маленькими оконцами, она сдаст билет и возвратится домой.

Через двадцать пять минут она уже усаживалась на жёсткую деревянную лавку в вагоне, а ещё через четыре часа девушку встретил едва знакомый большой город.

Здесь Ксения была два раза с отцом: когда прошлым летом мать внезапно заболела и её положили в областную больницу, они приезжали её навещать. Неподалёку от здания больницы белели и высились одинаковые непонятные корпуса с длинными обоймами окон. Заметив любопытный взгляд дочери, пристывший к непривычной для деревенского жителя картине строительства такого масштаба, Гаврила объяснил: «Швейную фабрику расширяют. Скоро будут шить наряды на любой вкус, все красавицами враз станут, как только сарафан или платье наденут, здесь пошитые».

Не скажи отец тогда про волшебное превращение простых девчонок в городских красавиц при помощи ладно скроенных и крепко сшитых нарядов, не родилась бы, может, у Ксеньки шальная мысль переселиться в город и работать на швейной фабрике. Целый год она в себе её таила, и вот теперь – на пути к заветной мечте, шагает по пыльной улице на окраину города, к фабрике.

В отделе кадров ей сказали, что нужны вахтёры в проходную и рабочие «на утюг». Вахтёром беглянка быть не хотела – из них в красавицы уж точно не выйдешь! – и твёрдо выпалила: «Я – «на утюг», Кадровик взглянул на её блёклое, будто вылинявшее после многих стирок, лицо, нескладную тощую фигурку, подумав про себя – всё равно не выдюжит, сбежит, – но вслух произнёс безразлично: «Пиши заявление, Грозина... Да, общежитие тебе нужно?»

Так её приняли на фабрику и дали койку в общежитии, чему она была рада торжественно и тихо.

На следующий день новая работница Ксения Грозина переступила порог цеха, познакомилась с мастером и спустя час поняла, что её «утюг» – не трамплин для прыжка в красавицы, а сущий ад. Громадным раскалённым утюжищем, который она с трудом отрывала от стола, надо было разглаживать морщинки и складочки на лёгких воздушных платьицах, предназначенных для модниц.

Едва дотянув до вечера, измученная вновь испечённая горожанка приплелась в общежитие и замертво рухнула на койку, забывшись свинцовым сном. Назавтра всё повторилось...

Через месяц-другой она почти приноровилась к непосильной вначале работе, старалась делать её с улыбкой, тихо напевая любимую песню отца: «При лужке, лужке, лужке, при зелёном поле, при знакомом табуне конь гулял на воле», а долгими вечерами сочиняла безответные письма родителям, рассказывала о новых подругах, о том, что в городе поговаривают о строительстве трамвайной линии, а её, Ксеньку, скоро переведут «с утюга» в ученицы швеи.

Потом она писала уже, что получила разряд, что её направили учиться в вечерний техникум, делилась радостью первых сданных зачётов и экзаменов. Ответом на все отправленные в родную деревню письма по-прежнему было мучительное, гнетущее молчание. К праздникам посылала Ксения домой свои сбережения, но через месяц деньги возвращались – простить её или не хотели, или не могли. Непрощённой и непрошенной заявиться в родительский дом не могла она, и потому впитывала в себя нафталин давно купленная для матери шаль, щебетал на столе приёмник, о котором, возможно, до сих пор мечтал отец.

В безнадёжном ожидании прощения Ксения провела шесть лет. Неизвестно, сколько бы оно длилось ещё, если бы...

V

...Если бы не война, – тяжкая, зловещая разрушительница и убийца, – их фабрика продолжала бы шить новомодную женскую одежду. Теперь её сменили гимнастёрки и брюки для красноармейцев. Работать стали круглосуточно, в две смены по двенадцать часов. Поубавилось мужчин на фабрике – почти все механики, наладчики, электрики и шофёры ушли на фронт. Кто в регулярные части, кто в ополчение.

И нежные женские плечи должны были превратиться в выносливые, твёрдые, литые, чтобы справиться с обрушившейся бедой и неимоверной нагрузкой, чтобы заменить тех, кто был в боевом строю. Забегая вперёд, надо сказать, что это и произошло в чёрное время войны, но чего это стоило девушкам и женщинам, ведомо только им.

В один из первых дней июля, когда Ксения собиралась на работу, раздался чуть слышный стук в дверь. Она пошла открывать и на пороге застыла в оцепенении – перед ней был отец: «Проститься, Ксюша, пришёл. Завтра отправляют на фронт». На её немой вопрос он, Гаврила Грозин, привыкший к степенности, ответил неспешно, с расстановкой: «Добровольцем иду... Добро-вольцем... Не время греть кости на печи да за баб прятаться. Война – она для всех война, коль мужиком родился».

До смены оставалось совсем немного времени, в комнате сидел в пропылённой рубахе, яловых сапогах и широких галифе, оставшихся ещё с гражданской, её гордый отец, которому Ксения хотела сказать самые тёплые, сердечные слова – чтобы и её лихом не поминал, и себя берёг, и ..., – но вместо этого она, как в детстве, уткнулась ему в плечо и мучительно, беззвучно разрыдалась.

Тогда, кажется, на всю войну вперёд наплакалась: будто чувствовала, что уже зимой придёт на отца похоронка. Красноармеец Грозин погиб, защищая столицу на южных подступах в составе 1-го гвардейского кавалерийского корпуса генерала Белова. Того легендарного корпуса, который одержал победу над 2-й танковой группой Гудериана. Словно загодя хотелось Ксении выплакать все слёзы, словно знала она, что до лета сорок второго будет мучиться разбитая параличом после этого известия мать, а дети, один за другим, начнут пухнуть от голода, и из семи до Победы доживут только двое.

VI

...Не будь войны, родная мать Дениса не погибла бы во время бомбёжки. Они двигались из Белоруссии на восток, – люди, лишённые крова и хлеба, – надеясь найти где-нибудь тихое небо, но многие из них находили вечную тишину. Как его мать. Оставив на обочине дороги детей под присмотром старшей дочери Кати, мать пошла в поле, чтобы принести ребятишкам по золотистой шляпке мягкого, не вызревшего ещё, и поэтому сладкого подсолнечника. Вскоре после этого в небе появились немецкие самолёты и, против обыкновения, начали бомбить не дорогу, а поле. Спрятаться от этого ужаса было некуда, Катя увлекла брата и сестёр в придорожную канавку, где они и отлёживались до конца налёта.

Мать не вернулась тогда, когда солнце было уже в зените, и вечером, и ночью. На следующее утро они нашли её в поле: мёртвая, застывшая в неестественной позе на земле, она прижимала к груди подсолнухи.

Рыть могилу было нечем, – да и кому: ребята мал мала меньше, – поэтому под руководством Кати, внутри которой словно был установлен своеобразный автопилот, чеканивший командные слова, они наломали подсолнечника, прикрыли им холодное, ставшее чужим тело самого родного человека, и молча побрели дальше.

В каком-то городе, после долгих дней пути, они, вконец оборвавшиеся, грязные, босые, голодные до полного изнеможения, были добрыми людьми пристроены к детдому, эвакуированному вглубь страны.

VII

Та самая больница, в которой когда-то лечилась мать Ксении, с началом войны неузнаваемо изменилась. Сперва она была переоборудована под тыловой госпиталь, а к концу сентября сюда переехал ещё и эвакуированный детский дом: другого подходящего для него места в городе подыскать не могли. Красноармейцы с перебинтованными руками, головами, на костылях – в одном конце дворика, дети с потухшими глазами, едва слышными голосами – в другом.

Ксения каждый день проходила мимо бывшей больницы, и сердце её всякий раз сжималось, когда она видела неизменно застывшего у калитки малыша лет двух. Он был бледен, худ и стрижен наголо, как все дети. Он был угрюм и заколдован недетской бедой. В огромных глазах, похожих на полевые весенние проталины, стояли невыплаканные слёзы.

Продолжать ходить дважды в день мимо мальчугана с опущенными от горя плечами и поникшей скорбной головой было выше её сил, и однажды Ксения, приблизившись к нему, срывающимся голосом спросила: «Пойдёшь ко мне жить?» Реакцией детдомовца на слова Ксении был неожиданный взрыв радости: «Мама! Ты проснулась! Ма-ма-а-а!» Откуда-то выросли шесть девочек, постарше, как капельки росы похожие между собой и на ликующего мальчишку, и встали за его спиной немо и твёрдо. Они не пытались его разубедить в том, что Ксения – не их мать. Она им была нужна. И они готовы были поверить в то, что произошло чудо: их мама снова рядом с ними.

Ксения поняла – брать придётся всех, это одна семья.

***

Притихшие ещё больше обычного, нахохлившиеся, они стояли посреди просторной кухни, вдыхали вкусные запахи хлеба, топлёного молока и дома, боязливо смотрели по сторонам. Неделю назад забравшая их из детдома молодая женщина доставила теперь всех в деревню, по-хозяйски распахнула дверь и сказала: «Бабушка, вот и внуки твои приехали»...

Эта не виданная раньше никем бабушка тихо заплакала, перекрестилась и стала их раздевать.

Когда дети были вымыты, накормлены и уложены спать, Ксения рассказывала матери виноватым голосом о том, как она нежданно-негаданно в один день обрела шестерых дочерей и сына, как хотела жить с ними вместе в фабричном общежитии, и как вскоре стало ясно, что это невозможно. Единственный путь спасения и надежды привёл её после долгой разлуки в дом, из которого пятнадцатилетней девочкой она сбежала тайком в город.

Кивая головой и продолжая беззвучно плакать, мать слушала Ксению, понимала и прощала за прошлое.

В августе сорок второго мать Ксении, промучившись почти девять месяцев без движений и слов, умерла. Не смогли увидеть прихода весны Люба, Глаша, Анюта, Тоня и Настя. В доме Ксении остались старшая Катя и младший Денис.

***

Став старше, Денис понял, почему тогда мать так безутешно плакала ночами: казнилась, что забрала сирот из детского дома и не уберегла.

Не её это была вина... Шла война.

VIII

...Грозин, мгновенно отяжелев, едва сумел подняться из кресла, собрался и вышел из гостиницы – нужно было сдать билет «южного направления» и во что бы то ни стало раздобыть другой, на завтра же. Это ему удалось.

К вечеру следующего дня – самолёт, электричка, автобус и «окна» в их расписании заняли ни много ни мало двенадцать часов – он подходил к дому, где не был с юности. После окончания десятилетки приезжал всё как-то наскоком: то служба в армии, то институт, ординатура, аспирантура, женился, дети часто болели, с женой не всегда ладил и всегда много работал – словом, не выкраивалось время, чтобы приехать к матери, помочь, просто посидеть с ней и поговорить. Успокаивал совесть свою тем, что не одна она там, Катя в том же селе живёт, на соседней улице.

Мать, с прозрачным, изломанным в вымученной улыбке лицом поднялась ему навстречу: «Сынок, Денис, ты ли это? Радость-то какая! Гостей зовите в дом...» Договорить ей не дала боль, которая отбросила воздушное, немощное её тело к стоящей рядом дочери. Послав за фельдшером, Денис начал судорожно перебирать таблетки в домашней аптечке. Попадавшиеся на глаза лекарства подтверждали мелькнувшую в первые же мгновения встречи догадку: у матери рак. Он потерял самообладание врача, сыновья растерянность, боль, испуг и пустота заползали в душу.

Фельдшер принёс с собой стерилизатор, шприц, иглы – видно, не в первый раз за ним прибегали из этого дома. А он, Денис, известный онколог и самый близкий человек, не шёл ей на помощь. Облегчали страдания матери чужие люди, бывшие с ней рядом.

Сделаны инъекции, наступление боли отбито, мать спит.

Промучившись ночь без сна, Денис, наскоро позавтракав, направляется в новую сельскую больницу, встречается с главным врачом и обстоятельно обсуждает положение, слушает прогнозы коллеги. Решение приходит внезапным озарением: «Буду делать операцию. Сам». В заключение беседы, досконально изучив результаты анализов и рентгенограмму, сообщает главврачу своё решение. Тот не противится, говорит, что наслышан о методе, разработанном Денисом, верит, надеется и т.д. и т.п.

Елейный щебет главврача он прервал:

– Запишите адрес, фамилию и текст: «Нужен полный комплект». Отправьте срочную телеграмму. Операция через неделю.

За семь дней пришли необходимые препараты из его клиники, он – как мог – подготовил мать к операции. Знал, что у него есть один шанс из ста на спасение её жизни, и его он хотел использовать.

А мать, очутившись на больничной койке, не переставала работать: в её мраморных руках мелькали спицы. Они между делом подолгу разговаривали, вспоминали прожитое и пережитое вместе.

IX

...В сорок седьмом, в голод, они сумели сберечь свою Дочку-кормилицу, которая круглый год давала в день по ведру молока. Им и жили. Парного молока, правда, не пили вдоволь, топлёное же в чугунке в русской печке, с румяной пенкой и душистое до головокружения молоко и вовсе стало праздничным угощением. Налог на корову доходил до половины заработанной Ксенией за год суммы. Чтобы сводить концы с концами, продавала она молоко, сметану и творог на рынке. На вырученные деньги покупала детям по очереди поношенную одежонку там же, на рынке, с рук, а иногда удавалось и пряничков принести к чаю.

В любую погоду каждое воскресенье, ещё затемно, вскидывала через плечо сумки наперевес и несла их семь километров до ближайшего городка, на рынок. Молоко – весь вечерний и утренний удой – разливала по приготовленным заранее бутылкам, укупоривала белыми бумажными пробками, скрученными из листов старых школьных тетрадей, творог и сметану раскладывала по глиняным махоткам. Оборачивала каждую посудинку мягкими тряпочками, чтобы не разбились при неминуемых ударах друг о друга во время ходьбы по извилистым тропкам.

Однажды, после ночного ливня, дорожки не успели просохнуть, и Ксения поскользнулась на крутом спуске в лесу, упала. Вся посуда разбилась, нести на рынок было нечего. Осколками порезала руки, вывихнула ногу. Прихромала домой поздно, в слезах. Да что делать? Дети нарвали опорезанной травы (так у них издавна называли тысячелистник), Ксения, потерев пальцами пушистые веточки растения до появления сока, смазала им раны, а утром, перевязав покрытые сукровицей руки чистой тряпочкой, пошла на работу, тяжело приволакивая вывихнутую ногу.

В тот день от работы её освободили, да на следующее утро она пришла на скотный двор: надеяться было не на кого.

Овец держали не столько ради мяса, сколько ради шерсти. Мать умела шерсть тонко напрясть, как-то по-царски, с прямой спиной сидя за прялкой вечерами, она напевала всё ту же песню про коня, который гулял на воле. Потом смотает пряжу в клубки, спицы достанет и начнёт петли набирать. Без суеты, с любовью вязала. Положит на коленки связанное полотно, как бы любуясь, пригладит его рукой, и снова вяжет. Носки, перчатки, варежки, свитера, кофты и шапки, – всё у неё получалось красиво.

К слову сказать, связанная Ксенией одежда не только согревала детей в непогоду, но и выделяла их среди ровесников – так была хороша! А уж какие костюмчики – блузочки – юбочки – платьица она им перешивала из оставшегося материнского и отцовского добра, – загляденье, будто из самого модного магазина привезены! Пригодилась, выходит, наука, полученная ей на фабрике и в техникуме (перед самой войной Ксения его закончила и получила диплом модельера-конструктора верхней одежды; хотела и в институт потом поступать, да не сбылось)…

Х

В полую воду сорок восьмого пришла в дом беда: их односельчанин Макар, который к Ксении не раз сватался и всегда получал отказ, задумал чёрное дело, обокрасть её с детьми решил. Овец зарезал и освежевал прямо на дворе, а Дочке лапти надел (чтоб никто не догадался, как и куда корова из хлева вышла), со двора вывел и у речки, что за домом протекала, зарезал её. Так бы и увёз на санях награбленное, да кобылка его кровь учуяла, заржала, и второй раз, и третий. Ксения вышла из избы, метнулась на двор, а там «женишок» туши овечьи на спину закидывает. Закричала Ксения, запричитала в голос. Макар сильный был, молодой, с двумя овцами на спине со двора выскочил, в сани прыгнул, да лошадь понесла, не успел он за вожжи ухватиться.

Нашли потом по следу у дальнего леса неживого Макара (Бог его наказал за жестокое сердце; не удержался в санях на крутом повороте – кобылка-то шибко бежала, – вылетел , ударился о могучий дуб, да и умер тут же), а неподалёку и те освежёванные им овечьи туши лежали. Их даже волки не унесли: не их добыча.

От Дочки остались только лапти на бережку. Кто, когда и как умыкнул коровью тушу, было загадкой.

Колхоз Ксении помог. По решению правления выделили ей телочку да двух ярочек. Так и встали снова на ноги.

О городе Ксения Грозина больше не помышляла: где родился – там и в дело годился. В колхозе прижилась: за лошадьми ходила, на ферме работала, в поле: и снопы вязала, и солому скирдовала, и зерно на току сортировала. Словом, где руки были нужны, там и она была.

Больше всего в жизни радовалась успехам детей: Катя после окончания института вернулась в родное село, преподаёт в школе, Денис – хирург, про него теперь вся страна знает. И так она была благодарна судьбе за то, что в лихую военную годину она ей сделала подарок, свела с детьми, которые нуждались в её ласке, любви и помощи, что и сейчас бы, повторись всё сначала, поступила бы точно так же.

XI

После уколов и процедур, оставшись с Денисом наедине, мать благодарила его за присланные когда-то нехитрые подарки, журила незлобливо за денежные переводы (мол, мне и так на жизнь хватает, да хозяйство своё ещё имеется), интересовалась здоровьем снохи и учёбой внуков, его наукой, домом и друзьями. Денис из молчуна превратился в мягкого, сердечного собеседника, который всем своим поведением демонстрировал оптимизм: он надеялся, он хотел верить в её долгий век.

Вера померкла в первый же час операции – было её делать слишком поздно, – и хотя он – Грозин, но не Бог, не чудотворец. Всё, изобретённое и опробованное в клинике, он уже применил, попытавшись вдохнуть жизнь в её безвольное бессильное тело. Если бы на полгода раньше!..

После операции мать не приходила в сознание. Три недели она была на невидимой грани между потусторонними мирами и землёй. Она как бы улетала, но никак не могла оторваться от тех, кого так любила и берегла, цеплялась холодеющим дыханием за них, и потому жила ещё.

Денис сутки напролёт проводил около её постели, ставил капельницы, следил за приборами, гладил её красивые руки, просто смотрел на материнское лицо, непривычно спокойное, с голубовато-белой кожей в обрамлении давно уже поседевших волос. И знал, что это – конец.

Она ушла тихо, без стонов и вскриков, на рассвете. Её похоронили рядом с бабушкой и сёстрами Дениса. Справив поминки, он спешил из холодного, осиротевшего дома в Новосибирск. Укладывал вещи и вдруг наткнулся на свёрток, который в день операции со словами «Посмотришь потом, когда будешь забирать меня отсюда» дала ему мать. Развернул бумагу и увидел мягкий пушистый шарф (его мать вязала в больнице, он сразу узнал), к которому была булавкой приколота коротенькая записка: «Боялась, что не успею, но Господь помог... Береги себя, сынок!»

Значит, всё понимала! И готовила последний в жизни подарок. К тем многим и многим, что она привыкла делать ему, Кате, их домашним, она хотела прибавить ещё один. Она успела.

А он – опоздал. Опоздал с любовью, заботой, нежностью прийти к ней сам, а не по телеграмме. Опоздал на полгода и навсегда к самому главному человеку в своей жизни. Пришёл тогда, когда уже был бессилен помочь.

Утром он сел в поезд, и колёса его жестоко донимали, корили, пробираясь стуком к самому сердцу. Они неустанно твердили: «Не успел – Потерял». «Не успел – Потерял...»