Елена ПУСТОВОЙТОВА. Клинер. Рассказ.
Побег
Она уезжала, когда зиму уже чуть тронула весна. Зима от этого стала раскисать днем лужами, а вечером, как будто спохватившись и дав зарок больше не поддаваться, цепенела ледком, окутывала землю влажным, морозным воздухом, находившим для себя всякую щель, чтобы допоследа выстудить еще непрочное дневное тепло. Уезжала Ольга и от зимы, и от дома навсегда, и жаль ничего не было.
Раным-ранехонько, когда еще на улице так темно, что, кажется, гораздо темнее, чем даже в полночь, вышла из квартиры. Пропахший мочой, громыхающий на всю спящую многоэтажку лифт спустил ее в темный подъезд, освещаемый лишь скудным светом уцелевшей лампочки на электрическом столбе, пробивающимся через грязные окна подъезда. И то ладно. Недавно кем-то сожженные почтовые ящики темнели обгоревшей утробой и скрежетали на сквозняке вывороченными языками створок. Над ними на стене, изукрашенной нашлепками грязи и пятнами копоти, даже при таком стороннем освещении ясно различались надписи, иллюстрированные картинками.
Накрыл страну дым свобод, разъедавший все, что касалось жизни прежней, оказавшейся вдруг никчемной и зряшной. Взлетело в цене все, что касалось порока и блуда, и короткое иноземное слово «секс» вознеслось над всей, недавно еще великой, страной. Не только газеты, газетенки, журналы и журнальчики, телевизионные программы и программки кинулись исследовать этот свистящий иноземный словесный недомерок, но и всякий подъезд и каждый забор стали своеобразным их приложением.
Ольгин подъезд был не лучше и не хуже иных и одинаково с ними исчерчен словами, определяющими весь спектр свободных знаний, которыми обладали пишущие. Но среди этой вакханалии будто опьяневших от вседозволенности букв, ближе к ступенькам, почти рядом с окном была одна, почти незаметная, надпись: «Оля + Алеша = Любовь». А рядом – маленький цветок, лепестками напоминающий ромашку...
Увидев ее впервые, Ольга остановилась, как от неожиданности. И даже сердце вздрогнуло. Возможно ли, чтобы из детства, из ее детства – солнечного и счастливого, здесь, в мрачном, грязном, стылом даже в жару подъезде с выбитыми дверьми появилась эта надпись?
Сердце еще не успокоилось, а взгляд уже отметил, что и цветок не так нарисован, и фломастер не карандаш – буквы от него много шире. Однако надпись была также хороша и произвела на нее почти такое же ошарашивающее впечатление, как тогда, когда ей было двенадцать. Правда, в двенадцать она точно знала, что написанное предназначалось ей, и всякий раз боялась, пробегая мимо, что душный румянец слишком заметен на ее щеках, и мама сразу определит, чью тайну доказывает это уравнение.
Ольга любила свое детство и все, что тогда у нее было: страну, в которой жила, школу, своих подруг, учителей… Она была уверена, что ее родной город куда милее Москвы, хотя Москву она тоже любила и, ни разу в ней не бывавшая, очень ей гордилась. И поэтому в сером доме в Подмосковье надпись из детства, когда вся жизнь ей рисовалась безоблачной, стала ей дорога. Позже она её всякий раз отыскивала взглядом и улыбалась ей, как доброму старому знакомому. И идя в последний раз мимо, глянула сквозь темноту туда, где клонила головку, прогибая тонкую былинку тела, ромашка.
…Она переехала с родителями с юга еще той, огромной страны, на окоем Москвы, как раз после форосских событий, что переросли в бесконечную, неразъемную цепь ураганных изменений в жизни каждого, кто жил тогда в самой большой стране мира с самым длинным названием, в которой все захотели перемен. «Перемен, мы хотим перемен…» - как двоечники, которым урок ненавистен из-за того, что их вызовут к доске…
Ольга вместе со всеми хотела перемен, но не таких, которые грянули, и с которыми невмоготу было прижиться на новом месте, где не было ни старых друзей, ни новой работы. В один год похоронила родителей, вдруг решивших дать своей дочери полную свободу, и осталась одна в необжитой, темнеющей давно небелеными углами, квартире. Хоть пляши, хоть плачь – никому не помешаешь.
Страна пришла в необычайное движение. «Мягкое подбрюшье Советского Союза», так назвали юг страны зарубежные аналитики, статьи которых заполонили газеты, тронулось с места первым. Ольге такое сравнение ее родных мест не понравилось - ни за образность фразы, ни за смелость, хотя правду в нем она заметила. А когда перемены подняли миллионы, не принадлежавшие к «элитным» нациям, с насиженных не одно поколение мест, не раз вспоминала эти прогнозы, пугаясь проницательности чужеземного взгляда.
Но сначала размягчилось не «подбрюшье». Размякло где-то там, высоко, на самых «рогах», если следовать их терминологии. Это вызывало множество вопросов, которые задать было некому, да и отвечать на которые никто не собирался. А высыпавшие, как грибы после хорошего дождя и ставшие в один миг авторитетными и известными, доморощенные аналитики сводили все к тому, что и прошлое, и настоящее страны ужасно и авторитарно, и, что, наконец-то, народу досталась самая главная в мире ценность – свобода. А огрехи и трудности навалившихся перемен лишь следствие того, что права человека попирались, и свободой народ не умеет пользоваться. Сомлел от нее, необвык. А как обвыкнет, так сразу будет жизнь, как в Америке.
Весь народ подняли на дыбу беззакония, славя права человека. И всю страну раздавили во благо и во славу Америки.
И новая жизнь тут же: ни совести тебе, ни чести. Место полуправды заняла ложь, место тоталитарной власти – пьяное разбазаривание страны. Шум над родиной поднялся. Все говорят и доказывают, насмехаются и подковыривают, а правды никто не скажет.
Пробовала вернуться в родные места, но и там все изменилось и стало еще более чужим, чем требующая капитального ремонта квартира в Подмосковье.
Перемены повыхлестали много народу на чужие дороги. Кто мог, кинулся в те края, где перемен не было: в Европу обжитую, в раскормленную Америку и куда угодно, только бы уехать и пожить без перемен, стабильно, по-человечески. Рекламные проспекты не туристических круизов, а стран заходили по рукам – Аргентина, Новая Зеландия, Австралия, ЮАР… Экономика страны, природа, погода – все кратко и сжато, в процентах и цифрах... Сколько стоит виза, сколько нужно внести в экономику страны, чтобы получить гражданство… Цветные фотографии, лощеная бумага…
Ольга, не хуже иных, затосковала по жизни ровной, уютной. Чтобы без страхов и попреков, без дележа и войн. Навела справки в иммиграционных агентствах, во множестве появившихся, понаслушалась рассказов о лучшей жизни и успехах недавно переехавших в чужие края чьих-то знакомых или родных, вспомнила увиденное из окон гостиницы в двух своих турпоездках, и решила: если смалодушничаю и не рискну – вовек себе не прощу. Молодости осталось с гулькин нос. Нужно спешить.
Своя волюшка раздолюшка. Продала так и не ставшую родной, недомытую еще после прежних владельцев, квартиру, и, как в воду с головой на счет раз, два, три, - кинулась в неизвестность.
А что? Кто не рискует, тот разве пьет шампанское?
К посольству Германии она подъезжала уже засветло, переживая, что нужно было выехать еще раньше. А когда из окна такси увидела возле здания, расположенного на взгорке, обширное пятно очереди, совсем разволновалась. Говорили же ей, что и на ночь в очереди люди остаются. Не всех посольство успевает принимать. Вот теперь стой и переживай, попадешь-не попадешь внутрь здания...
До открытия посольства было два часа. Заняла очередь и пристроила свои две вытягивающие руки сумки к куче неподъемных на вид китайских пластиковых баулов в клетку, которых вволю понатащили челноки в страну. Хозяева баулов – мать и сын, немцы из Ташкента, были по очереди перед ней, так что за поклажей следить вместе было удобно. Перевела дух и приготовилась ждать, крепко прижав к себе сумочку с деньгами и документами.
Город проснулся. Воздух стал густым и плотным от людского шума, птичьего гама, гудков и рева автомобилей. Через него невозможно было расслышать щебет воробьев, стаи которых, стремительно бросались вниз, почти на головы стоящих плотной массой людей на остановке, и тут же взмывали вверх, к макушкам высоких тополей, скелеты которых не могли скрыть от взгляда черноту осевшей на ветках вороньей, более медлительной, компании.
Очередь перед посольством к его открытию заметно распухла. Объявление консульско-правового отдела русским языком гласило, что прием граждан начинается с восьми, но восемь было давно, а двери шестого подъезда посольства, обозначенного как место сбора жаждущих германской визы, оставались плотно закрытыми.
- Вот вам и немецкая пунктуальность, - стали робко шутить в очереди, - или они с нас пример берут…
Запоздалое, выпутавшееся из облаков солнце вынырнуло над деревьями, заставляя людей прищуриваться, заливая оранжевым светом окна в многоэтажках, остро поблескивало зайчиками в чистых стеклах иномарок, независимо шныряющих мимо толпы на остановке. Завалившиеся на бок рейсовые автобусы, покрытые до самых окон, как коростой шелудивый, подмерзшей за ночь чешуей дорожных ошметок, один за другим подруливали к остановке, людская толпа на которой, несмотря на их усилия, не исчезала.
А очередь перед посольством, будто магнитом, тянула почти вприпрыжку бежавших к ней людей, которые, заняв место, тут же в ней чинно застывали. Она росла медленно, но неуклонно, нисколько не убывая, живя иными законами, чем толпа на остановке, к которой спешили со всех сторон люди, которая то почти втрое увеличиваясь в размерах, то совсем исчезала, поглощенная автобусами.
Не имея других развлечений, Ольга рассматривала колышущееся пятно людей внизу, неповоротливые, будто уже с утра усталые автобусы, быстрые, шныряющие маршрутные такси. Ей было приятно, что она не стоит там, внизу, что ей не нужно будет давиться в автобусе, нырять в метро, мчаться по переходам, впихиваться в вагон… Она стоит здесь, на взгорке, а все то, что сейчас перед ней – в прошлом. А то, что впереди - хуже не будет. В этом она уверена…
Виза
В посольство людей пропускали партиями – кому подавать на визу, кому ее уже оформляли и кому сдавать экзамен по немецкому языку. Разбившись на группы, люди стояли, вытянув шеи, не отрывая взгляда от входных дверей.
Все за счастьем кинулись да за жизнью новою, - как не волноваться?
После металлоискателя, установленного сразу за порогом, время побежало; пройти в зал, заполнить анкету, подождать, перейти в другой зал, подождать, постоять у окошечка, заплатить, подождать, получить, расписаться и выйти через другой выход - свободным и счастливым.
Было уже около двух часов, когда Ольга вышла с паспортом, в котором красовалась зеленая, переливающаяся на солнце неоном, виза в Германию.
Там внизу, где начинался мир города, выстроились двухэтажные, завлекающие неотечественным комфортом автобусы, маршрут которых был почти туристический, с заездом во все крупные города, с конечной остановкой в Мюнхене. Приславшие их сюда точно знали все круги хождения в посольстве их потенциальных клиентов, которым только и дел осталось, что взять билет и катиться, если места хватит, на втором этаже, куда подальше от родных мест, поглядывая на все свысока.
С застывшей улыбкой на лице, оставшейся от бесед с чиновниками, от которой устали немного щеки, Ольга втащила в один из них, с тонированными стеклами, свою поклажу, о которой очень волновалась, пока была в посольстве, и за которой следил сын женщины из Ташкента, сдававшей экзамен по немецкому языку. Придирчиво, боясь ошибиться, выбрала место, на котором не час ехать, а трое суток, и, опустившись на него, принялась ждать, пока не наберется необходимое количество пассажиров.
Усталость этого дня Ольга помнила долго. И враз навалившуюся на душу пустоту. Она вдруг почувствовала себя человеком, очутившемся в сумерках в незнакомом месте, идти которому нужно к неясному, мелькающему впереди огню. Хочешь - озирайся по сторонам, хочешь – нет. Вольному воля. Но примечать дороги не надо, ибо обратного хода по ней нет.
Снег за окном пошел густой и тяжелый – предвесенний. Она всегда его любила из-за той тишины, которую он с собой приносил, и из-за той последней краткой чистоты, в которую он все наряжал. Снежные хлопья, впитывая в себя разлившуюся в предвесеннем воздухе влагу, теряли свою четкость, тяжелели и падали неслышными комочками, пытаясь прикрыть собой черные, разъезженные дороги, по которым деловито колесили машины, подминая под себя снег и разбрызгивая вокруг грязь.
Германия для нее была намечена фирмачами, мужем и женой, как перевалочная. Их фирма размещалась в одном из кабинетов при поликлинике недалеко от метро «Полянка», и назвали они себя российско-австралийской компанией. Ольга, когда взялась изучать рынок предложений, выбрала, скорее всего, не компанию, а станцию метро, куда ей удобно было добираться. Именно эта конкретность и выделила супругов из реклам множества других новоявленных «деловаров».
А те уже во многом поднаторели - устроили ей и приглашение из Германии, и проживание там за деньги, как они говорили, «смешные». Ольге смешно не было, но и протестовать тоже смешно – выбор сделан. Трое суток провести в автобусе ее не смущало, главное, что приедет она именно в тот город, где ожидает ее первое временное пристанище.
Автобус долго, плавно вез себя по маленьким улочкам Москвы, и на ее окраине, после одноэтажной чащобы, вдруг свернул на пустырь. Ольга заволновалась, заоглядывалась на других пассажиров, но у всех, как это водится в Москве, лица были непроницаемы и бесстрастны. Как будто не у них сумки набиты так, что замки разъезжаются. Если не каждый, как она, все нажитое везет с собой, то половина автобуса, точно. Однако никаких знаков тревоги никто не проявлял, и Ольга, застыдившись своего страха, отвернулась к окну и стала ждать - что будет.
Почти вдруг навалилась темнота. Время зимних сумерек коротко и обрывается внезапно, будто кто-то опускает плотные жалюзи на окна. Автобус, покачивая лакированными боками, вполз в ворота высокого деревянного забора, который прикрывал собой несколько зданий и ряд импортных одноэтажных автобусов. Все в салоне, как по команде, заоглядывались, заозирались, потихоньку переговариваясь друг с дружкой.
- Что? Что? - зачастила Ольга, почти не понимая ответов, из которых получалось, что нужно было перегружаться в другой автобус. Этот служил приманкой для клиентов и возил только до базы.
Выхватив из низкого жерла багажника свою поклажу, которая так потяжелела, что, казалось, останавливала дыхание, Ольга поволокла ее по разъезженному, неуспевшему схватиться ночным морозцем, снегу. Мимо нее, как могли резво, обгоняя и толкая друг друга тугими боками баулов, бежали занимать места ее попутчики. Бежать Ольге было невмоготу. Да и стыдно. Её всегда жег стыд при унижении – своем или чужом. А то, что происходило, было так унизительно, что расстроило ее почти до слез. Внутри нее созрело такое острое желание повернуться и уйти, что она даже остановилась и всхлипнула горлом, давя подступившие слезы.
Да и уйти-то куда? Уже, дева, некуда.
В автобус она забралась последней, и места в нем для нее не оказалось. Даже на самом последнем сиденье, которого она боялась. Почти равнодушно стала она в проходе, не зная, что делать. Два водителя, нездешние из-за белых рубашек и уложенных феном стрижек, окидывали всех скучающими взглядами. Один из них сказал Ольге совсем привычное:
- А тебе что, особое приглашение… Садись или выходи отсюда…
- Куда? – Ольга одинаково боялась и своих слез, и своего раздражения.
- Найди…
И передразнил на правах хозяина:
- Ку-у-да?
И тут же перевел свое внимание на салон.
- Кто два места занял? Сорок девять мест должно быть и вас сорок
девять… На двух местах никто не поедет...
На двух местах хотел ехать захвативший их для себя, на Ольгино счастье, под самым носом у водителя, пожилых лет украинец, ехавший в Германию за машиной с четырьмя бывалыми парубками. Об этом Ольга узнала позднее, из их разговоров. А пока дядька, недовольно сопя, усаживался на свой полушубок из искусственного меха, так как сетку над головой уже успели плотно упаковать другие, к Ольге вернулось довольно неплохое настроение, державшееся всю долгую дорогу, несмотря на то, что дядька так и не перестал коситься на нее, как на лишившую его комфортной поездки.
Правило сумасшедшего
Ой, красива немецкая сторонушка. После российской всеобщей заброшенности уютом так и окатывает. Маленькие города – как на картинке, и будто духами в воздухе отдают. А случись увидеть одинокие белые дома, построенные, как замки, на пригорках, с простирающимися рядом зелеными полями, на которых лошадок и под попонками, и во всей натуральной красе увидеть можно, так и вовсе подумаешь, что счастье и покой живут именно там. Рванул бы туда без оглядки и остался навсегда, поглядывать на мир из окошка в кружевах занавесок.
Берлин, правда, подкачал. Ну, не то что Берлин, а его пригороды – с краю заезжали: бумаги ветер по углам намел кучами, да и бетон кругом, глазу никакой отрады нет – ни деревца, ни кустика. Хоть и цивилизованно, а, ой, как тоскливо.
Мелькали чужие города и городки, почти сливаясь в одно представление о Германии – праздник, да и только. Всю страну автобус, набитый искателями счастья, пересекал, и в каждом городе часть их выходила, растворяясь в неизвестном мире.
Ольга устала от долгой езды. Да и на душе смутно – вперед смотреть страшно, а назад – чего там она не видела… Одно развлечение в окно глядеть и ничего не думать. Да и чего думать? Где-где, а уж в России-то точно ничего хорошего нет, не было и не будет. А в новой стране нужно лишь язык выучить да работу найти.
Встретили Ольгу так, как и обещали в Москве. Обкатали уже фирмачи дорожку. Семья любезная, два года как в Германии, а уж в квартире все обуючено. В семье еще никто не работает – язык учат, на социале сидят. Ольга понимала, что это что-то типа пенсии или стипендии, а больше ей и знать незачем. Новые знакомые говорили о безработице, что никто не может устроиться, и что все сложно. Но их квартира, выставленные на стол угощения, особенно после Ольгиного скромного житья, когда она покупала на прокорм лишь самое необходимое, экономя на всем, кроме того, что нужно для дороги, укрепляли в Ольге чувство правильно сделанного.
А чего сделала? Распродала все, что было, бросила все, что знала - дело нехитрое и не тяжелое. Ай, не боязно? Нет?
И то. Там все цивилизованно, справедливо, никаких переворотов, никакой безработицы. И пьяниц нет, даже простых, уличных, не говоря уже о президенте. Никаких беспризорных детей, брошенных на произвол судьбы стариков, шеренг оголодавших людей обочь дорог, стоящих с тощими котомками с самого утра в ожидании случайной работы, ярких стай вчерашних школьниц, на всех углах и дорогах заманивающих клиентов, никаких матов, никакой злобы, а лишь одни улыбки… И даже воры не зарятся на доходы простых граждан, а воруют у миллионеров излишки... И полицию никто не боится, не то что милицию, и взятки никому давать не надо за всякий чих, и суды справедливые, и медицина на высоте, и история государственная достойная, и воздух чистый, и продукты без пестицидов, и у детей есть будущее…
И у взрослых тоже.
Так чего страшиться, чего боятся идти к такой жизни? Отчего не рискнуть ради неё? Все это в бывшем Союзе поняли, и знают, где и как люди жизнь живут, как хлеб жуют. Везде хорошо, кроме как у нас. Везде.
В Бонн, где расположено посольство Австралии, Ольгу повез на своей машине еще один бывший. Всего за двести пятьдесят марок плюс бензин. По германским меркам недорого. Чтобы с утра быть в посольстве, в три ночи выехали.
Рабочая Германия поднимается рано, по самой темноте. Сразу после трех все маленькие частные магазинчики, незадавленные еще супермаркетами, хранимые немцами, как часть их самих, готовятся к дневной суете. Приемщики продуктов – в белых фартуках, упитанные, щекастые - разгружают машины со всякой свежатиной. Ни тебе криков, ни грохота пустых лотков. И на это дивилась Ольга. Да и как не удивиться жизни мерной, веками отлаженной. Вовек такой не видала и такой не живала.
По узким улочкам выбрались на скоростную дорогу и до самого Бонна неслись по автобану с бешенной скоростью, глядя на встречающиеся городки, как на картинки, лишь издали.
Скоро и вежливо в посольстве Австралии приняли все привезенные Ольгой, оплаченные и подготовленные еще в Москве, документы, взамен которых выдали бумажку. И иди, гуляй, дева, поглядывай в почтовый ящик, жди, какую козу тебе пришлют.
Так повернула Ольга свою жизнь, что вся без остатка в чужих руках оказалась. Одно только дело у нее и осталось - ждать, что будет. Или волком выть, или радоваться. А дорожка, хоть при каком ответе, лежит перед ней длинная предлинная. Длиннее и быть не может.
Бреди по ней теперь, да гляди, головушку где свою приклонить. Не с отпуска, чай, домой возвращаться.
И начала отсчитывать дни в Германии. Страшно и подумать, если с остатками денег - да обратно. Куда? И с готовым углом места в жизни себе не нашла. А о будущем размышлять, как его себе задумала - тоже боязно, не сглазить бы. Так ни о чем и не думала, по сторонам только и глядела. Благо было куда посмотреть. Красоты импортные завлекательные: хоть в булочную зайди немецкую – глаз радуется, и слюнки текут, хоть в супермаркет - чего хочешь, выбирай, хоть по антикварным магазинчикам поброди – есть на что посмотреть-поудивляться.
Первое время Ольге много чего хотелось купить, но куда брать-то, на какой стол сувенир поставить, под какой климат кофтенку выбрать? Приноровилась, как по музею, стала по магазину ходить. Да и к магазинам больше тянуло не страстное желание на товары заморские глядеть, а погода. Хоть и самый конец зимы, и зима в Германии, что весна в России, а все зябко. С утра до вечера по городу шататься приходится, чтобы новым своим хозяевам не надоедать, своих забот у них выше головы, на новом месте обживаются. Да и много раз сказанное, что ее марки не покрыли бы и половины требуемой за постой стоимости самого дешевого отеля дело свое делали.
Неделю отбродила Ольга по магазинам, и глаза бы уже ни на что не смотрели, как в воздухе так сильно запахло весной, будто она над городом свой победный, праздничный салют отсалютовала – враз стало небо бездонно-синим, а солнышко ласковым, и все скамейки на улицах и в парках оказались занятыми людьми, желающими насладиться приходом весны.
Для своего времяпрепровождения Ольга облюбовала пешеходную дорожку вдоль берега реки, делящей город на две части. И посидеть есть где, и побродить. По магазинам больше не шаталась и в супермаркет заходила теперь только чтобы к чаю купить чего-нибудь – там все покупки без слов можно сделать. В маленькие магазинчики, в которых булочки вкуснее, и не совалась – в них без разговора никак не обойдешься, а тыкать пальцами в витрину Ольга устала. Все зачеты по немецкому сдавала с первого раза, а в магазине ловко связать два предложения одно с другим да, главное, понять, что тебе на них ответят – не могла. Это не турпоездка, где вся группа рядом и много кто на что горазд, да гид с переводчиком в придачу – тут один пальцами шевелишь, а все на тебя смотрят. И не Россия - где иностранцев любят и угождают. Здесь на мычащего иностранца смотрят устало и безнадежно. Враз оробеешь.
Вот она - чужая сторонушка. И слышишь, а все равно, что глухой, и говоришь, а что немой… Чем не великолепные условия для начала новой жизни с чистого листа?
И случай как раз подвернулся подтвердить это. Совсем пустяшный.
Ветреный был день. Ветер не холодный, но неуемный, противный. Как задул с ночи, так весь день, не утихая и не крепчая, на одной ноте сифонил. А по узким улицам несся с ехидцей, порывами - то в спину толкнет, то в грудь, заставляя тех, кто послабее, детей да старушек, семенить резвее. И Ольгу утомил путающимся в ногах пальто, усталостью постоянно прищуренных от ветра глаз.
Оттопала она уже по ветру дневное время, на квартиру прилично было возвращаться. И полезла Ольга в карман за бумажником, глянуть, что там осталось. От нечего делать полезла. И в магазине бы глянула. Да и без взгляда помнила, что пятьдесят новеньких марок там у нее, одной бумажкой. Но от полного безделья вынула бумажник, заглянуть внутрь. На ходу все делала, и бойчее пошла, к какому-никакому, а все к делу время подошло. И вспомнив, что в последний раз из-за защелок и молний в кошельке она замешкалась перед кассой, решила немецкую бумажку в карман переложить, чтобы никого более не задержать и без промедления расплатиться. Вынула ее. А как раз подоспевший очередной порыв ветра бумажку из рук рванул, крутанул в воздухе и тут же наземь швырнул. Метрах в пяти за забором, аккуратно отделяющим тротуар от частного дворика. И легла пятидесятка, прикрытая от ветра домом, так на виду, так заметно, немного вздрагивая, будто дразня приподнятым над землей краем, которого ветер едва-едва касался.
Ольга проследила взглядом валютный кульбит и, увидев, что деньги лежат надежно и не собираются лететь дальше, подошла к калитке, при взгляде на которую сразу поняла, что она на кодовом замке. Немного подумала и решила нажать кнопку звонка, чтобы вышел кто-нибудь, ведь иншульдигун-то* она могла хорошо сказать, а денюжка лежит вся на виду, и бумажник, из которого она выпорхнула, в ее руках. Чего тут непонятного? Чего переводить? Любой немец поймет ситуацию с первого взгляда.
Но на звонки Ольгины никто не вышел. Стояла, размышляла. Заборчик-то плевый, европейский, из алюминиевой толстой сетки, закрепленный сверху таким же уголком, по пояс всего. Перепрыгнуть – раз плюнуть. Но если объяснить толком ничего не можешь, так сделать это боязно. Никак нельзя, чтобы ее фамилия в полицейские сводки, даже самые игрушечные, попала. Ведь если получит Ольга визу в другую страну, то ей нужна будет справка, как раз из полиции, что она нигде и никогда ничего в этой стране не нарушала, а, значит, и через заборы не лазала…
И осталась стоять Ольга рядом с калиткой. И заоглядывалась по сторонам, держа слишком напоказ в руках бумажник, как главный аргумент в разъяснении приключившейся с нею ситуации.
Что все понятно без слов, Ольге подтвердила группа подростков, что прошла через пару минут мимо. Мальчишки засмеялись, на ходу рекомендуя Ольге втягивать в себя воздух, чтобы притянуть марки, а девушки, более взрослые на вид, чем пацаны, и не поглядели в ее сторону, о своем деловито шептались. Следом за ними прошли трое молодых мужчин, которых Ольга, по своей привычке незамужней и молодой, застеснялась, поправляя волосы, давно взлохмаченные ветром. И один из трех вдруг, открывая при этом рот нараспашку, громко захохотал, поглядывая на Ольгу странно торжествующим взглядом. И пошел, что-то пересказывая про нее своим попутчикам, которые мазнули по ней глазами, до обидного не выражающими ни участия, ни интереса.
Задержалась Ольга возле своей пятидесятки, и уйти, не дождавшись конца, уже не могла.
Неторопливо прошла, заставив Ольгу посторониться на пустом тротуаре, женщина с сумками, своим видом напомнив ей учительницу начальных классов, только с непроницаемым лицом. А за ней, почти вприпрыжку, мужичонка, лет пятидесяти. В клетчатой зеленой куртке и в такой же кепке. Настоящий бюргер, только худой. Этот, скользнув по Ольге взглядом и тут же заметив пятидесятку, что-то буркнул, свернул к забору, нагнулся и стал там что-то отыскивать.
Ольга, как могла по-европейски, всеми зубами, ему заулыбалась, заворковав:
– Данке, данке...**
И руками еще себе помогала, как ей казалось, умоляюще и благодарно одновременно.
Немец завернул за угол и быстренько вернулся с довольно длинной палкой в руке. Перегнувшись через забор, который ему и до пояса не доставал, он концом палки прижал деньги к земле, да так ловко, что приподнятый, дрожащий край сложился на ней пополам. Подтянул бумажку к забору, а нагнуться ему через забор, при его худобе и росте, ничего не стоило.
Ольга еще чаще залепетала:
– Данке, данке, о-о-о…
Немец разогнулся, держа бумажку в руках.
Поменяв выражение своего лица из дежурного на несомненно благодарное, Ольга всем туловищем подалась ему навстречу, к месту припомнив из немецкого:
- Вы так добры…
Однако бюргер и не глянул на нее. И не избегал вовсе смотреть, а будто никого рядом и не было. Положил Ольгины марки в карман своей клетчатой куртки и пошел, как ни в чем не бывало, не прибавляя и не замедляя шага, оставив позади себя Ольгу с выражением полного недоумения на лице и с пустым бумажником в руках.
И Германия на вид свой сразу поблекла.
Да, и не собиралась Ольга в ней жить оставаться.
…Три недели после Бонна прослонялась Ольга по немецким дорогам, прежде чем пришла оттуда долгожданная краснокожая паспортина с вклеенной в нее оранжевой, с кенгурой и страусом эму, визой Австралии. Гостевой. На шесть месяцев.
Как-то в гостях Ольга услышала от ловкого на язык журналиста о правиле сумасшедшего. Солирующий за столом журналист, заявил, что, мол, рисковать нужно без оглядки, только тогда будет успех. А если начнешь прикидывать и примеривать последствия и опасности – цели не достигнешь. И пример привел. По доске, крепкой и надежной, но проложенной между крыш двух высотных домов кто пройдет – сумасшедший или нормальный? Нормальный будет точно знать, что с ним станет, если он оступится, и что с ним будет, если голова от высоты закружится… А сумасшедший пойдет по доске, не умея отягощать свой помутненный разум такими раздумьями и достигнет противоположной крыши…
И хотя сумасшедшие в этой жизни падают не только с доски, перекинутой между крышами, по их правилу, выведенному журналистом, получилось и у Ольги.
• Иншульдигун – простите, извините.
** Данке - спасибо
Дальняя дорога
В Австралию добиралась через Афины и Гонконг. Билет такой ей продали, она его и не выбирала. Попросила лишь, какой удобнее, и взяла, что предложили.
В аэропорту Афин ночь сидела – обшарпанное здание в несколько зальцев. На летное поле ведет крашенная мутной зеленой краской дверца, навесным замочком для верности замкнутая – нет ночью в этом международном порту международных рейсов.
Немногочисленные полусонные люди коротали время в этих зальцах, куда поначалу Ольгу не пускали из-за того, что не было у нее визы в Грецию.
Сердитая, наверное, из-за ночной смены, носатая гречанка, глядя в ее паспорт, на английском ей вопросы стала задавать. О чем она речь вела, Ольга понимала, но тут руками хоть размахайся и пальцами хоть раскрутись – врукопашную не ответить. Стояла, молчала, все свои аргументы и оружие - билет и паспорт выложила.
Гречанка долго вертела Ольгины паспорт с билетом, визы разглядывала, и в стол прятала, и вынимала, и уходила, и возвращалась, но, в конце концов, повторяя часто слово russian (русский), внутрь здания пропустила. Сразу, наверное, могла бы это сделать, да, видать, настроения не было. Два с половиной часа Ольга возле ее стойки отстояла, зато с удовольствием села на скользкие, с шустрыми переворачивающимися сидениями из толстой фанеры стулья, соединенные намертво друг с другом в гирлянды по десять штук. Почти точно такие были в кинотеатре «Совхозный» в одном из сел Казахстана, где она на первом курсе в стройотряде работала. Давно Ольга таких не видела, как и замка, что в две железные проушины продевается и болтается на них. Такой у родителей в старом доме был, когда она еще маленькая была. Подошла даже к замку, потрогала, как поздоровалась.
Ближе к утру рядом с туалетом открылась еще одна небольшая комната. Глянешь с порога и все увидишь – duty free – духи, бижутерия, сладости да выпивка. Пиво рядами. Столики расставлены по периметру комнаты и за ними, как было положено и в Ольгиной родной сторонушке, сидели красивые, неулыбчивые, в ярком макияже девушки – глянет, как рублем подарит.
Греков летело в Австралию полсамолета. Ольга спала на трех местах, прикрывшись серым суконным одеяльцем, от завтрака до обеда. Устала. Да и вспоминала с удовольствием, что такое свобода, хоть и неуклюже здесь это слово. А что же иное, если не свобода? После долгих дней впервые могла она почувствовать, как хорошо делать то, что хочешь, и никому не мешать. Вот и ценила счастье – спала так долго, как хотела, никому не мешала... А после обеда в окно пялилась – никто из ее рода так далеко не закатывался, никто эту землю, что внизу под самолетом между облаками просматривалась, не видел. Интересно.
В Гонконге выгрузили с английским и греческим пояснением, по-русски, конечно, ни словечка. Сама знала, что нужно будет полтора часа сидеть – ничего сложного. А вышла в аэропорт – батюшки-светы, целый город. Все сияет и сверкает и все на продажу – от живых орхидей до фарфоровых слонов всех размеров. Походила, позаглядывала: чего взять, чего купить, кого порадовать? Да и не до того. Уже время приглядываться, как обратно пройти да к какому выходу, чтобы самолет не упустить. Даже испарина на носу выступила. Глазами искала, ни единым словечком себе не помогла. А и нет у нее теперь таких.
Отволновалась, как только увидела некоторые примелькавшиеся еще из Афин лица – значит верно все нашла-определила. Из сообразительных. А теперь все пойдет, как по конвейеру, до самого самолета, а там пристегнись и сиди-посиживай, жди положенного стакана сока.
Радости в три сиденья уже не было. Разместилась согласно купленному билету. Рядом с Ольгой сели папа с дочкой с почти одинаковыми лицами и кучерявыми короткими стрижками – первый раз взглянешь и оробеешь. Разве может быть так похоже?
Свежий народ набился в самолет, как после пляжа – в шортах и майках. Никакого лоска и аккуратности, что на прически глянуть, что на одежду. Самая ходовая обувь шлепки. И даже резиновые, такие, что для бассейна, когда ходила Ольга учиться плавать, всем нужно было иметь, вместе с шапочкой.
И на первый взгляд, и на второй – не Европа и не Россия. Ольга в своем пиджачке с замшевым воротничком да в замшевых же туфельках, что старательно к воротничку искала по валютным магазинам Москвы, оказалась явно не на месте. Не хуже, а - как не по погоде.
Через шесть часов полета на горизонте сплошной водяной стихии в рваных полосках тягучих, разметанных по небу облаков показалась земля. И видна она была с реактивной высоты самолета почти вся, распластанная, как крышка стола, с рыжей, в разводах, серединой, напоминающих разводы малахита, один край которого прикрылся дымкой дали. Столешница эта узнаваемо повторяла контуры шестого континента с атласа мира. Только из окна самолета, не шедшего еще на снижение, края континента обрамлялись белой кромкой прибоя, что так заманчиво оттенял окраинную зелень материка.
Вот тебе, дева, и кусок счастья. Весь видать.
Австралия
Все интересно на чужой земле, в чужом, хваленом краю, да еще в таком дальнем забугорье. И дома какие, и машины. На дороги самый свой первый взгляд бросают все, вырвавшись из страны, все газеты которой и другие говорящие средства массового наступления о плохих российских дорогах всякий раз напоминают. Которые и три века назад были плохими, и нынче плохи, а в будущем еще хуже обещают быть. И давно уже поверивший во всё плохое в своей стране, русский взгляд ласково дороги импортные оглаживает – широконькие да гладенькие. И машины еще не имеет, а в дороги уже влюблен, и взаимность никакая не нужна, сам, от полноты душевной любит и трепещет.
Крыши черепичные после шиферных смотрятся тоже куда уютнее. И все, что тебе после аэропорта открывается, любишь и все тут. Это же тот, светлый, отлаженный, демократическим законом подпертый, химическими средствами в красивых упаковках вымытый, удобный, самый лучший, цивилизованный мир, где все счастливы, и у всех все есть. Если и не рай, то полрая – точно. И даже старость здесь красивая – в шляпках и в машинах разъезжает. Не то, что наша – фуфайки да косоньки седые. Вот и стреляешь во все глазами, не снимая с лица глупой, счастливой улыбки, что до всего этого добрался. Тем более что ты-то всего этого достоин, и перед твоими глазами налицо все тому подтверждения. Где уж не улыбаться? Оно само получается, кривишься в улыбке и все тут. Изнутри она тебя подпирает. Тем более, дел-то осталось - вздохнуть полной грудью, выйти на перекресток, оглядется, и - вперед за счастьем.
Встречу свою в порту Ольга оплатила еще в Москве. Давно это было, от тех ее денег, поди, и след простыл. Переживала, но надеялась на слово «бизнес». Ей в Москве фирмерша часто повторяла: «Это наш бизнес, это не ваша проблема». И действительно, их бизнес для Ольги не стал ее проблемой – встретили и в пустую квартиру отвели.
Двести долларов за ночь.
Деньги сразу, и за телефон и электричество - отдельно. Много чего посчитала на одну неделю, страховку упомянула, в цивилизованном мире без нее никак, и почти на две тысячи зеленых сразу Ольгино, уже истаявшее, нажитое всей родительской жизнью, состояние облегчила.
И спи, дева, не тужи. Пожуй печенье, выпей минеральной воды из бутылки, принесенной тебе от душевной щедрости, помня, что ты только с самолета. Посмотри в наступившую за окном темноту, послушай хор остервенело орущих цикад и усни на чужом одеялке. Благо, полы все в квартирке мягким искусственным покрытием прикрыты – не на голом валяться, на цивилизованном, все веселее. А когда узнаешь, что двести австралийских долларов, что вдвое легче твоих американских, за целую неделю, а не за одну ночь стоит квартирка много лучше, чем та, в которой ты впервые в стране почиваешь, и что телефон и электричество ты оплатила с таким же размахом, а страховка вообще тут ни при чем, то будет поздно. Да и чего горевать? За учебу в цивилизованном мире платить положено. А ты только в нулевой класс поступила, так что плати, поворачивайся, пока будет чем.
Да и не будет, все равно платить обязана.
И знала будто, что на новом месте цепляться нужно будет хоть за что-то, а, поди ж ты, все равно ничего не надумала реального. И когда ей предложили уборку туалетов, оскорбилась, растерялась, расстроилась.
А что ты можешь, дева? Или еще не поняла, что ни писать, ни читать, ни сказать и ни понять из говоренного ничего не в состоянии? Вот и сузился весь твой горизонт до уборки нужника. И то - по блату. По гостевой визе работать-то не положено.
Через неделю Ольге другую работу предложили - за десять долларов в час офисы убирать. Платить будут за три с половиной часа, но работать нужно, пока все не сделаешь. Те, кто встретил её, и обихаживали. Не за бесплатно, конечно, но и этому Ольга рада – на перекресток-то она выйти может, а дальше-то куда? Конечно, она научится говорить по-английски, очень быстро, так быстро, как ей обещали знатоки зарубежной жизни, ой, мол, как попадешь в языковую среду, так и сразу… Да и самой ей так виделось из родного угла. А пока это «сразу» не подоспело - плати за толмача да заглядывай ему в глаза.
Десять долларов в час на русские уши музыка, а на деле – скрежет зубовный. Билет в электричке – три в один конец, в два – пять, если не очень далеко. Булка хлеба, что на хлеб похожа – три, а что вата, дешевле, да в горло не сразу ее пропихаешь. А квартира? А все остальное? Ладно, еще есть, от чего отщипывать, а что дальше?
Переводчица на ее страхи знающе и ободряюще рассмеялась. Они приехали, мол, с одним долларом в кармане шесть лет назад и выжили. Их тогда сразу на социал взяли, то есть платили, как безработным, да курсы английского бесплатные, и дом вскоре от хаузен комишен* дали, как безработным. А что? Замечательно. Живешь, как в своем, а платишь меньше. Разница только в том, что если умрешь, то к детям он не переходит – только государству, да без разрешения ничего ни перестраивать, ни достраивать нельзя. И даже гостей приглашать надолго нельзя. Однако, сейчас времена построже. Теперь и социал ограничен, и очередь на государственное жилье большая. Но сначала нужно получить визу постоянного жителя, без которой никому ничего не положено. Даже унитазы мыть. Это шесть лет назад еще было возможно попросить политического убежища, а теперь все – Россия страна демократическая…
На шесть лет опоздала Ольга за таким счастьем, что переводчице досталось, и теперь, по раскладу бывалых людей, перед ней к счастью лежала только одна короткая реальная дорога – замуж.
Выйти замуж. Два года отжить. Получить визу. Развестись и быть сама себе хозяйка, гражданкой Австралии. Но два года нужно жить так, чтобы муж не написал в департамент по иммиграции жалобу. При жалобе срок получения гражданства отодвигается.
Если сама жениха найдешь, ходи, знакомься – твое счастье. Но за шесть месяцев такое сотворить почти нереально. Да и хлопотно, и ненадежно. Лучше всего жениха купить. И красная цена ему сейчас - двадцать тысяч американских или сорок австралийских. Про фиктивный брак знать никому нельзя, и жилье супружеское должно быть общим. Натуральность брака будут проверять люди из департамента по иммиграции – у соседей справки наводить, фотографии о том, как молодые отдыхают, или как с родными связь поддерживают – будут просить, финансовые документы некоторые, чтобы видно было, что у вас хозяйство общее… Да, мало ли. Заморочек много, но все обойти можно. Так что, смотри, думай и решай, но не тяни – времени у тебя в обрез…
Вот и спроворили тебе, голуба, первый расклад на счастье. Вот и наворошили тебе для него рекомендаций. Много нового, да мало хорошего.
Сиди локоть ищи, авось, укусишь.
* Хаузен комишен – государственное жилье для малоимущих.
Пёрфект рашен
Английский так и не приходил. Зубрила и цифры, и фразы из разговорника, и необходимые слова для работы. Например, спросить тряпку надо будет, или пылесос, или – можно ли убрать-потревожить. Но все эти фразы были еще из области ниже нуля, и поэтому она рада была, что убирать офис нужно только после рабочего дня, не ранее семи часов. Значит и без разговоров можно будет обойтись.
Первый раз пошла с переводчицей, которая, оказывается, была по статусу своему безработной и все время отдавала таким, как Ольга. Но даже на те деньги, что изъяла она у нее, жить безработная могла и не работая.
Неуютно чувствовала себя Ольга с переводчицей, неловко ей было на нее смотреть после того, как узнала, во сколько раз дороже взяла та с нее за неделю проживания в пустой квартире и за печенье с бутылкой воды. Теперь Ольга сняла квартиру в сто пятьдесят австралийских за всю неделю. И дешевле была, да от станции далеко. А переводчица, даже когда переводила Ольге буклет со стоимостью жилья, помогая выбрать квартиру, вела себя, как ни в чем ни бывало. И за услуги свои взяла. Правда, хлопот-то с наймом у иммигранта действительно много.
Бизнесмен, что содержал бизнес клинеров, улыбчивый египтянин, с темными, словно подернутыми маслом, глазами, поднял их на пятый этаж и показал маленькую комнатку возле туалета. А в ней - каталки с пылесосами, ведрами, тряпками, щетками. Ольгина - с пометкой на ручке. Другую брать нельзя. На полках огромные бутыли с моющими средствами, откуда их надо наливать в отдельные пластиковые бутылки с разбрызгивателями. Этим вытирать столы, другим - стекла. Этим мыть посуду, этим пыль смахивать. Первый офис здесь же – на пятом этаже. Открыть первую дверь пластиковой картой (чтобы стекла дверей были идеальной чистоты), вынуть из всех корзин бумагу (ни одну нельзя пропустить), пропылесосить (и в коридоре тоже всю территорию перед дверью), протереть столы (ни в коем случае не трогать того, что на столе), чтобы не осталось следов от чашек с кофе, и на кухню – чашки перемыть, холодильник протереть, полы помыть...
Ольга запоминала, во все глаза глядя на обширное пространство со множеством отделенных друг от друга стеклянными стенами комнат.
В комнате отдыха – журналы аккуратно сложить, все протереть, следить, чтобы на пластике стола не осталось отпечатков пальцев, пропылесосить… Вторая кухня – остатки пищи убрать, все перемыть, холодильник протереть…
- Но это самый большой офис, - заметив выражение Ольгиного лица, приостановился египтянин, улыбкой изображая Ольге поддержку.
- Два других поменьше… А русские женщины очень хорошо убирают. Я знаю. Рашен вумен перфект клинер*…
Бойкая была у египтянина фантазия, не побоявшаяся распланировать величину первого офиса с двумя кухнями, раскинувшегося почти на весь пятый этаж высотного здания, на три часа работы... А еще – два... Действительно, поменьше. Один с кухней, а другой без нее, но с кабинетами, закрытыми на замок, подобрать ключи к которым тоже нужно время.
Ольга не могла бы и вообразить, что на три с половиной часа оплачиваемой работы можно навесить ее на полных двенадцать. Да только вынести из мусорных корзин бумаги – трех с половиной часов не хватит, хоть бегом беги…
Эх, повернуться бы и уйти… А куда? Куда рвешься теперь, куда порываешься… Сама летела, сама и налетела.
Переводчица делала вид, что все так, как и должно быть. Долларами же платят. А чтобы их заработать, потрудиться надо.
Прикинула Ольга. Если тридцать пять долларов в день, минус субботу-воскресенье, то за квартиру заплатить почти хватит. Но ведь даже если воздухом питаться, еще расходы необходимые есть - билеты на электричку, что трэйном здесь кличут, покупать – иначе до работы не доехать. Как не крути - еще одну работу нужно искать, чтобы прожить…
Так расстроилась, что даже вены на висках вздулись, почти так, как когда родителей хоронила.
Три недели первые так уставала, что и плакать сил не было. Наволновалась, набираясь цивилизации, многократно вставляя пластиковую карточку в лифт, чтобы он двинулся с места, напереживалась. До пота работала. Да что там пот, которым все, что на тебе, от белья до верхней кофты, пропитывается – ближе к концу круги перед глазами видишь и звон ушной слышишь. В электричке домой едешь, а руки дрожат-подрагивают, сами по себе, будто тебе и не принадлежат.
Как бегом ни бегала, а раньше пяти утра из здания не выходила. Да и то лучше – светать начинает, не страшно, что заблудишься. К своим вещам, что в пустой квартире лежали рядом с подаренным переводчицей старым одеялком, приползала и падала. Какая еще работа? Суставы пальцев так опухли, что руки стали напоминать мамины. Когда хлеб разламывала, так вместо своих рук мамочкины и видела. Даже всхлипывала, как похоже.
Вместе с ней офисы ночью убирала целая армия клинеров – каждый свой участок. Но мусор вытаскивали все в одни баки, что стояли возле въезда в подземный гараж, которые всякое утро мусороуборочная машина забирала. У арабов и индусов женщины не убирали. Только мужчины в накрученных, каждая на свой лад, вокруг голов чалмах. А у вьетнамцев, малазийцев да китайцев – полный феминизм. Наравне с мужчинами женщины с мешками бегают. Иная так себя мусором нагрузит, что и лица не увидеть. Ольге почти по пояс, а за один раз спустит вниз столько, сколько та за три. Из всего этого иммиграционного народа китайцы преуспевают; убирают командами, на офис налетают, как муравьи, кто с пылесосом, кто с тряпкой, кто с мешком. За час все уберут, и несутся, крича на всякий случай во все стороны «соли, соли»**, на следующий этаж. И квартиры снимают вместе самые дешевые, и друг другу по очереди дома покупают. Обмана не боятся. За обман у них наказывают строго.
Ольга, глядела на них, завидовала. Поняла, как важна спайка людская, чувство землячества. Ведь это везде, куда бы тебя судьба ни забросила, почти кусок родины. И не важно, какой он величины – это всегда славная поддержка. А она одна - стоит, как на ветру, со всех сторон холодно.
* Рашен вумен перфект клинер… - Русские женщины прекрасные уборщицы.
**Sorry – извините. Звук "р" китайцы произносят, как "л".
В одной лодке
Как бы трудно ни было, а время быстро улетучивалось, второй месяц пошел со дня ее приезда в чужую страну, а ни одной проблемы еще не решено. Только денег стало меньше. Что будет, когда их совсем не останется, Ольга и не думала. Не под силу такие ей мысли были. Да и иммиграционный агент, к которому ее привела переводчица, успокоил. С улыбкой говорил, что в Австралии никто и никогда от голода не умирал, и ни одного русского ни разу еще из страны не депортировали. Найдем жениха, два года пролетят, и иди на все четыре стороны, свободная и счастливая. Так легко и непринужденно обо всем рассуждал, что Ольга почти застыдилась своих мыслей, рожденных в ее еще явно недемократичном сознании, привыкшем всего боятся и опасаться.
- Запомни, здесь не бывает безвыходных ситуаций, - подытожил весь свой рассказ о ее жизни агент, бережно складывая заполненную им за Ольгу анкету для брачного бюро с налепленной на нее фотографией.
- Ну, не получится замуж, подадим документы в иммиграционный департамент, легенду тебе подберем хорошую, а если и так не получится, то и на дно можно будет лечь… А что, врача тебе не надо, будешь так жить, никто же никого не ищет…
Кивала головой, а сама думала, как же это понятие «лечь на дно» соединить с понятием «не бывает безвыходных ситуаций»? Внутри крепло уныние, показать которое не решалась после разговора с переводчицей. У той тогда выражение лица стало строгим, почти брезгливым:
- Ты же осознанно сделала выбор? Мне, например, все там не нравилось. Я все там ненавидела…
Ольге дома тоже не нравилось, и многое. Иначе и не потопала бы на край света. И политиков, пожалуй, она ненавидела. Но сейчас понимала, что одно дело на политиков плевать, а другое - чтобы плевки эти на родную землю падали.
Как разительно ее домашняя мечта в голубой дымке неконкретных очертаний расходилась с действительностью! И в хваленом краю также не видно впереди никакого счастья. Работать, не покладая рук – выход единственный. Разве что если принца какого судьба пошлет. Да хоть в трэйне ее заметит – усталую, с опухшими руками, с волосами в сосульках или хоть за каталкой, в которой мешки пластиковые для мусора да пылесос с чистящими средствами… Ну, не принца, а так, приличного человека, чтобы и влюбиться можно было… Всего и делов-то, чтобы нашлись ему в трэйне в пять утра или ночью в пустом офисе какие-нибудь неотложные дела. Да на Ольгу бы взглянул – и сна лишился…
И не вспомнить, что знала она о зарубежной райской жизни, сидя дома, а уверилась, что в мире с цивилизованными возможностями она, точно, найдет себе место. Достойное. А теперь и представить себе не могла, где оно и как его найти.
Но это оттого, что мало она здесь прожила, и оттого, что еще нет ни статуса, ни языка, говорили ей жившие на чужбине уже пять лет муж и жена из Вильнюса. У нелегалов везде жизнь тяжелая. А как добьешься статуса, так жизнь к тебе будет более благосклонна.
Олег с Мариной технари по образованию, но в Вильнюсе уже работали уборщиками. Под перемены там всякие попали, вот и взяли в руки швабру. И в Австралии жизнь с ней начали. Работали тяжело, как Ольга, но теперь из-под держателей клинерского бизнеса вышли – сами себе находят клиентов и о плате договариваются. В переводчики не вышли, однако смогли уже и машину подержанную купить, и домик снимают, что дороже квартиры, но лучше для жизни в жарком климате. Каждый по мобайлу имеет – убирать квартиры приходится в разных частях города. Что дома, в Вильнюсе убирали, что здесь - по своему статусу без перемен. А тут – редактор книжного издательства. Правда, последнее время в домоуправлении маленькими кадрами заведовала, но помнила себя еще редактором, и жизнь с каталкой и пылесосом была для нее не только тяжела физически, а и морально. Как кого встретит из засидевшихся на работе офисных работников, так глаза опускает. Невеста же.
А зря. Никому до нее дела нет. А если узнают, что русская, то еще и восторгов ждут, как ей сладко теперь в чужеземной сторонушке жить по сравнению с домашней жутью. И не разубедить, даже если и по-английски заговоришь. Все тебе припомнят – и коммунизм, и мафию, и революцию. Да и мало ли чего у нас случается-происходит всем людям на посмешение? То президент напьется так, что ни себя, ни страны не помнит, то министры секреты дарят, то сами себя в центре своей столицы обстреливаем… Отделить от всего этого народ для чужих глаз непросто.
Учили Олег с Мариной Ольгу профессиональным секретам - что всякий раз нужно убирать, а что, через раз - и не заметят. Хитрить необходимо, иначе не выдержать. Клинерский бизнес на иммигрантах держится, на самых бесправных членах общества, и эксплуатация в нем сильна. Владельцы бизнеса обманывают клинеров нещадно, берут за уборку с владельцев офисов, как по закону и положено за весь объем работы, а платят тебе, как сами хотят. Ложь да обман – движущая сила любого бизнеса.
Эмигранты и английского не знают, да и виз многие не имеют. За самую мизерную плату работают и знают, трое других на это место есть. Так что владелец бизнеса ничем не рискует. А в суд чтобы на него подать – деньги нужно иметь.
Но скоро привыкнешь к этой нагрузке, приловчишься и сможешь еще работу взять - квартиры, к примеру, легче убирать. Главное – язык и деньги. Без языка ничего сам не сможешь, без денег – прямая дорога в детеншен центр*, со всякими отбросами жить будешь, пока не решат, что с тобой делать. А дела такие – в наручники и на самолет...
Ольга вспомнила веселого и симпатичного иммиграционного агента, который нравился ей и своими шутками, и личным вниманием к ней, и вдруг рассердилась на то, что говорили ей супруги. Поверить им, и получится, что она сама, по доброй воле, обрекла себя на эти тяжкие усилия, которые могут еще и наручниками закончиться?
Не скрывая раздражения, сказала, что ее иммиграционный агент никто иной, а адвокат, и говорит, что еще никого и никогда из русских из страны не выдворяли… А, он знает побольше вашего. И живет здесь уже пятнадцать лет…
Супруги переглянулись. Марина руками замахала, как будто горячего в рот взяла. Подошла поближе к Ольге, в глаза заглянула:
- Нам тоже не нравилось, когда кто-нибудь о выдворении говорил, когда сюда добрались. Так хотелось, чтобы все здесь идеально для нас было. А иммиграционных агентов мы тоже кормим. Им своих клиентов пугать нельзя. У тебя же еще не все деньги вытащили? А если и все вытащат, то работать будешь и частями таскать. Как мы сейчас. Им-то что. Пишут бумажки и рассылают по инстанциям – пройдет-не пройдет, правильно-неправильно – а деньги с тебя за все возьмут, и по своим расценкам… Конечно, шансов здесь остаться больше у того, кто свои дела сам делает, но мы английского не знаем, вот и платим… Демократия - это свобода с долларом. Есть доллар – свободен и можешь, нет его – ничего не можешь. И права твои оттуда. А так – живи хоть в самой прекрасной вилле на берегу океана, только заплати за нее. И все дела…
Неловкость от Ольгиной раздражительности прошла, и на их пояснения возразить было нечего, но ей еще долго хотелось, чтобы кто-нибудь оказался виноватым, чтобы закричать на него во весь голос, чтобы стукнуть кого-нибудь, такого мерзкого и глупого, чтобы тому и впредь неповадно было.
Да такого отчего-то не находилось. Разве что стукнуть сумки, что так грузно осели возле чужой стены, зияя нарядным разноцветьем ни разу не востребованных здесь платьев.
А кто тебя здесь ждал, кто всего для тебя наготовил, кто глаза все высмотрел, тебя ожидаючи?
Переводчица разве только.
*Дэтэншен центр – тюрьма, в которой содержат нарушителей иммиграционного законодательства.
Барбекю
Обрастала постепенно Ольга знакомыми. Познакомилась с доктором – Максимом из Красноярска. Приехал сюда по студенческой. Дома оставил жену с дочкой. Себе снял квартирку в одну комнату, но в дорогом районе, спит на матраце. На улице подобрал.
Матрацы в Австралии выбрасывают на улицу часто. И даже очень хорошие. Такие в России не валялись бы, им бы место и в доме нашли. А здесь – мокнут обочь дорог, особенно в районах, населенных арабами. Или те часто переезжают, или мебель часто меняют, непонятно. Иные, видно, валяются годами – даже пружины ржавые повылезают и травой зарастут. Но это все в непрестижных районах. В престижных люди выставляют на улицу все, что им не надо, в определенные дни, и специальные машины все выставленное забирают, перерабатывая тут же в длинной своей утробе в труху. А пока машина не приехала, всякий может понравившееся себе забрать. Ольге как-то понравился диван – взяла бы и утащила к себе, на полу устала жить. Да одной никак не утащить.
У Максима талант к языкам. Не только в группе самый способный, но и учителей удивляет. Они ему и документы на сдачу экзаменов для визы оформлять помогают. В гостях у Олега встретилась с ним Ольга. На барбекю.
Одичала Ольга, истосковалась по разговорам и по тому, что тебя кто-то может понять. Даже по самому пустяшному, ничего не значащему разговору истосковалась. То чувство, что испытывала она внутри себя, пытаясь говорить слова на английском, делало эти слова ненастоящими. И мысли, которые она старалась выразить этими ненастоящими словами, становились смешны. Да какие там мысли! Счастье просто сказать короткое предложение, что тебе нужно, и чтобы тебя поняли. Куда там – прошения писать, хоть бы как-нибудь калякать.
На память приходило давно прочитанное, как старый кореец на русском базаре продавал снулую рыбу и живую. Почем, спрашивают, дед у тебя рыба? А он отвечает:
– Шевели, шевели, три рубли.
Это значит, живая.
- Не шевели, - что значит снулая, - один.
А дожить еще нужно Ольге до того, чтобы «шевели» к месту сказать. А Максим так запросто рот открывал, что для русского, что для английского, даже завидно становилось.
Зубрить, конечно, зубрила, однако, урывками - не в колледже училась. Приползет в пустой угол полуживая уже утром, спит-не спит, а день промается. И состирнуть футболки для рабочей ночи тоже надо, и выйти, хоть за той же бутылкой молока. А чтобы выйти-пройтись особенно не тянуло - по улицам никто не ходит. Пустыми стоят даже детские площадки. Все, как вымершее. Машины лишь по улицам снуют. Если бы ближе к океану жить, то там гулять интересно. Но не для иммигранта те места, а всякий раз туда не наездишься.
Тоска заела, хоть волком вой. Когда только-только приехала, еще видела какие-то красоты вокруг, а сейчас, как та свинья, которая только в землю и может смотреть: головы от проблем не поднять, не оглядеться. Разве что из окна электрички, когда добиралась к супругам, и полюбовалась на громадные, все в цветах деревья. Красиво цветут. И птиц много. Особенно попугаев белых, с желтым хохолком на голове – какаду называются. Сидят на деревьях гирляндами, а полетят – огромные, как курицы, и орут, как резаные, во все горло.
Сплошная экзотика.
Барбекю - жаровня, которую в Австралии имеет всякий – от дешевенькой до тысячедолларовой, со всевозможными приспособлениями. Кто на газе, кто на угольях ее разжигает и жарит на ней на свежем воздухе, иногда и прямо на балконах, все, что пожелает – от рыбы и креветок до сосисок и куска мяса. Барбекю – не просто пища, а национальная еда, общелюбимая и почитаемая.
И, правда. На свежем воздухе да сголодавшись как следует и австралийскую сосиску, вкус которой соусом добавляют, с удовольствием съесть можно, а уж кусок мяса или креветки, томленые в маринаде, и подавно.
Ольгу как будто силы оставили. Сидела, смотрела по сторонам и улыбалась. Так хорошо ей было оттого, что она теперь не одна, что уже не так страшно жить. А в гости приехать - вообще счастье.
Все из собравшихся, кроме Ольги, могли уже ориентироваться в новой жизни. И всякий делился с ней своим личным опытом и историями из чужой жизни. И про компании, что на работу девушек набирают и сдают их в публичные дома, и о тех, кто сам добровольно туда идет, и кто к жениху едет, лет на сорок себя старше, списавшись с ним из России.
Одного русского парня – акула съела, одну русскую старый муж задушил, его по телевизору показывали, а он всем свои израненные руки – когда душил свою двадцатилетнюю жену, она его поранила, и ему очень хотелось, чтобы эти раны всех разжалобили…
У кого готовый язык – тому легче. Но все равно все сначала только выживают, и кто как может. Парни тоже женятся на ком угодно, чтобы только визу раздобыть…
Хорошо тому, кто пробредет через это болото, не окунувшись в него с головой. А если по горлышко – везунчик. Но и, конечно, случаи бывают. Вот семья за женщиной смотрела, она им и дом отписала. А одна девица здесь по студенческой прикатила, так разжалобила старика страшной российской действительностью, что он ее мамашу выписал и женился на ней, фиктивно. А эта матушка совсем не фиктивно все его имущество собирается к рукам прибрать и так его замучила, что он кричит теперь: «Bloody russian» (проклятые русские)… Всего здесь много, всего вдоволь, от смешного до ужасного, что на хорошем базаре…
Максим легче всех начал. Бабушкина квартира помогла. Заплатил восемь американских тысяч еще в Москве и прибыл сюда на курсы. На девять месяцев. В пиццерии у итальянца по вечерам работает. Как и везде – работает за четверых, а получает за одного. Молодой да сильный, почти не устает. Голову держит высоко и метит далеко. Ждет жену с дочкой. Для дочки тоже матрац на улице подобрал и целый угол мягких игрушек приготовил. Их тоже в избытке выбрасывают. Иногда такие новые, что и стирать не надо.
Ольге советовал оплатить девять месяцев курсов, как срок гостевой визы будет заканчиваться: учиться и работать, Правда, редко кто со знанием языка с этих курсов уходит, другой здесь принцип обучения, все больше в игры играют, но это хороший шанс продлить время законного проживания.
Марина с Олегом приехали туристами, виза – их заветная мечта. Работают и на балы ходят – когда их жена иммиграционного агента устраивает. Дорого. За вход пятьдесят пять долларов с человека, но боязно не придти - вдруг тогда специально дело испортят или затянут. Здесь тоже не новость, чтобы своим салом да и по мурсалам…
Ольга молчала и слушала. Так все разительно отличалось от желаемого, что сказать о своих ожиданиях было невозможно. Разве если когда будет хорошее настроение, похохотать чтобы. С другой совсем стороны, чем желала, посмотрела на жизнь заграничную. Жизнь сама по себе, наверное, в этой стране лучше, чем в России или даже в Европе. Ведь стояли и не колыхались. Ни войн тебе, ни революций. Тихой сапой цивилизация пришла. Вон, в оставшихся без прихожан храмах пиццерии и ночные клубы устраивают, и без крови, и без шума.
…Журналистов, всяких международников повспоминали. Посмеялись: не знали правительственные бонзы, что собкоров аккредитованных нужно было пустить по миру, ими хваленному, без визиток и без зарплат. И писали бы себе, голубчики, глядя на него не из окон дорогих гостиниц и не из консульских кабинетов, а из квартир, что и плоше хрущевок бывают, и за которую всякую неделю платить надо. Враз бы родину полюбили…
Наговорились и наелись. Чем не жизнь? Вино в Австралии хорошего качества, даже самое недорогое. Дорогое, наверное, много лучше, но иммигрант в магазине не качество выбирает, а цену. Чем дешевле – тем лучше. Да и в магазины добрая половина иммигрантов, приехавших на край света не с миллионами, а лишь со своими двоими да редко кто с головой к ним впридачу, не ходит. Бежит на самый дешевый рынок за продуктами, туда, где и ноги тебе все оттопчат и бока отомнут, также, как и дома - нецивилизованно, да в магазины для бедных, торгующих поношенной одеждой и бывшими в употреблении вещами. Кто лишнее туда сдает, а от кого после смерти осталось. Порывшись в них, можно найти для себя кое-что подходящее, чтобы по трэйнам ездить да полы пылесосить.
Французскими фужерами оттуда похвасталась и Марина, которые так весело зазвенели, когда под горячие сосиски все ими дружно чокнулись.
Телевизор
После барбекю пошли в дом – телевизор смотреть. Ольга уже и не помнила, когда она это делала. В самолете последний раз. А тут включили, и телевизор в Австралии, считай, на самом краю света, заговорил русским языком. Программа НТВ начала вещание на пятом континенте. Совсем недавно, пояснила Марина. Добавив, что все национальности, проживающие в Австралии, имеют возможность слушать свою программу на государственном радио и смотреть новости из своей страны на государственном же канале… Демократия.
Ольга так и прилипла к телевизору. Не столько слушала, сколько рассматривала, что там, за репортером – улицы, лица… Такое родное, такое понятное… Да и как замечательно понимать все из сказанного! Не улавливать смысл, который никак не улавливается, а точно понимать, точно знать.
Не выпускали парней в форме офицеров царской армии из метро. Запрещали им собраться и провести митинг. Грубо оттеснили и запихали в милицейский автобус. Две женщины, явно из проходивших мимо, попали в кадр, старались милиционеров упросить не делать этого. Лица расстроены. А над священником, что пришел вместе с парнями, почти потешились. Оттеснили его от молодых людей и не пустили, как он этого хотел, с ними в автобус. Священнослужитель метался возле - от окон автобуса к дверям. Ряса от быстрых шагов его развевалась. Автобус тронулся, и тот поспешил за ним почти бегом. Но отстал.
Ох, как поразил репортер Ольгу. Его радость, его торжество, что молодых людей в стране, называвшей себя Россией, одетых в форму русской армии, и унизили, и силу, как к врагам, применили. А время-то новое, не под социалистическими лозунгами сейчас все живут, и свобода слова теми же телевизионщиками уж как сильно расхваливается... Отчего им не дали собраться вместе, сказать то, что они хотели? Ничего не понимала Ольга. Лица женщин и лицо репортера отразили столь большую разницу в оценке происходящего, что поразили ее.
Ох, чем не жизнь, сидеть на диванчике с бокалом вина в руке и смотреть телевизор! Даже картинки интересно посмотреть, если разговор понять не под силу.
После России Америку показывали, Аризону. Скучные пески, пересеченные асфальтированной дорогой, что в великую их депрессию проложена была.
Группа – мужчины и две женщины, вылезли из автобуса и побрели прямо в пески.
- Эта, стриженная пожилая - детектив, - переводил Максим, - им кто-то сказал, что череп здесь видели…
Череп нашли быстро, буквально в десяти шагах от дороги. Лежал почти на поверхности. Через пустые глазницы его было видно, что внутри песок. Сколько лет он так пролежал? С какой войны? Не с войны ли Севера и Юга? Больше там, кажись, никакого горя и не было?
Если бы про Россию сейчас показывали и череп в руках держали, ой, как бы Ольгино сердце заболело-застрашилось. А в чужом краю так не сжимается – нищие, если есть, так не очень их и жаль, государство-то обязательно им платит. Да и зимы здесь суровой нет. Так пересидят. Да и, чего греха таить, сбоку жизни страны иммигрант живет, любой страны и любой иммигрант. Дети его, может быть, уже будут считать новую страну своей, чтобы на чужую беду сердце сжималось, да и то статистика говорит, что как раз дети иммигрантов в первом поколении и дают стране, опять же, любой, даже самой хорошей, самый большой процент преступников. Но, может быть, во втором поколении иммигранты будут чувствовать себя с народом за одно, а пока… Пока череп, найденный в песках Аризоны, такое же произвел на Ольгу впечатление, как и немногие нищие, увиденные в Австралии.
Женщина рукой, одетой в резиновую перчатку, взяла череп и переложила его в черный пластиковый пакет на молнии, который ей услужливо представил мужчина. Пакет застегнули и стали переговариваться с кем-то по мобайлу.
- Выясняет, не пропал ли кто в соседнем городке, - снова пояснил бывший доктор. А пока там наводят справки, вызвала полицейскую собаку, чтобы поискала, не найдет ли та чего еще…
Люди постояли кружком, лениво переговариваясь. Понятно по позам, что они в ожидании. Потом детективщица, заслонив от солнца глаза ладошкой, кивнула на дорогу, по которой катила полицейская машина с мигалкой. Теперь камера следила за машиной – как она подъехала, как притормозила…
Не понимая слов, по иному Ольга теперь смотрела на все. Более конкретно – на лицо, на глаза, на весь образ – чтобы без слов понять, что за человек. Что может сказать – умное или глупое…
Полицейский, пожилых лет мужчина, собачонка маленькая, из тех, что в аэропорту Сиднея сумки на наркотики обнюхивает, с вислыми ушами и длинной шерстью на животе. Несерьезная такая. И крупный полицейский в форме, ведя ее на поводке, смотрелся чуть нелепо.
Собачонке дали понюхать череп, и она побежала вдоль забора, по всему видно, давным-давно брошенного, потому что рядом не было ничего, что он мог бы ограждать, лишь ржавый, выше человеческого роста, жестяной бак, который, завалившись на один бок, бросал позади себя темную тень.
Прямо в этой тени собачонка остановилась и стала рыться в песке своими игрушечными лапками. Тут и детективщица подоспела с группой сопровождающих. Собачку отвели в сторону и вытащили на свет спортивную черную сумку из которой торчало белое, махровое полотенце. Что это было полотенце, Ольге с первого взгляда стало ясно. И что это не халат или еще одежда какая-то, а именно полотенце – столь компактным выглядел этот сверток из махровой ткани. Так и оказалось. Детективщица развернула свернутое – полотенце. Для чего-то сама понюхала его, засунула руку в сумку, перебирая там что-то, ничего из нее не доставая. Звук из сумки исходил, как из косметички, когда в ней роешься.
От сумки даму-детектива отвлеклась криками. Явно собачка еще что-то унюхала.
Все стояли кружком возле скелета. Без головы. То есть – без черепа.
- Женский, - определила детектив на глаз.
Произнесенное ею Ольга сама поняла. Поняла, что сказанное означало именно - скелет женский. Это ей очень понравилось. Впервые такое произошло с ней. Она поудобнее села на диване, и ей даже свободнее стало внутри себя.
Скелет также, как и череп, лежал наполовину вгрузнув в песок. Кости грудной клетки и тазобедренные ажурно торчали над песком, и даже какая-то чахло-сухая трава проросла через них. Позвоночник и кости ног были скрыты песком.
Принесли черный пластиковый пакет, развернули его рядом со скелетом.
Неторопливо, если не сказать лениво, переговариваясь друг с другом и отмахиваясь от мух, люди уложили в него скелет.
Фильм был весь из неспешных кадров. Вот участники поисков сели в автобус, вот автобус выехал на дорогу, подъехали к зданию, выгрузились, зашли в офис… Детективщица, взяла трубку, набрала номер…
Под ее негромкий английский, с немного грассированной «р», чего не услышать в Австралии, Ольга чуть ли не придремала. Картинки на экране почти не менялись, а понять больше из слов ничего не удавалось. И вдруг четко услышала «Юлия Бердяева»…
- Что? Что? – почти крикнула она Максиму. - Ты понял?
- Да, вот, они, выезжая на место происшествия, запрашивали данные о том, кто пропал за последнее время. Так ей уже их приготовили. Девять месяцев назад пропала в городке русская девушка – Юлия Бердяева. Говорили, что ее изнасиловали, а когда ее не стало, решили, что она уехала…
И фотографию показали этой Юли. Коротко стриженая, с темными бровями под светлой челкой, что никак не огрубляли лица, а придавали ему своеобразное очарование. Глаза большие, может быть, серые. Цветная была фотография, но цвет глаз все равно трудно различить и на цветной. На паспорт, наверное, Юля фотографировалась, на заграничный. Сидела прямо, смотрела строго. Лет двадцати с небольшим она была, эта Юля, когда фотографировалась. За счастьем, поди, подалась, в эту Аризону, Юля, а иначе-то зачем?
Даже в ушах зазвенело, как расстроилась Ольга. Лицо Юли закрыло, заполнило все вокруг. И не исчезало. Вот уже и титры поползли длинным столбиком, а Ольга сидела, пристально вглядываясь в экран.
У них всегда так – даже под самым ничтожным телевизионным фильмишком такой длинный перечень фамилий, что можно только диву даваться, как дел-то на всех хватило. Весь этот список проследила Ольга глазами, не моргнув, не шелохнувшись.
- Так это и все? – очнулась после титров, как после ожидания, она.
- А дальше-то, что? А кто ее убил, голову отчленил, подальше от тела бросил? А изнасиловал кто? А что, если бы череп случайно кто-то не увидел, то и все? И что? При такой жизни, Америка всех поучает, как жить? На пленку все снимают - где чихнули, как нагнулись, показывают, на весь белый свет всю эту глупость, а ведь ничего, ни-че-го не сделав… Хотя бы после смерти…
Вскочила, скрывая, свое желание расплакаться, разрыдаться:
- И чего это в России такие фильмы не показывают?
Бывший доктор хмыкнул, понимая:
- Остановило бы это кого-нибудь? Тебя, например? Ведь уверена была, что уезжать надо? Ну, ей не повезло, а мне повезет. Так каждый и думает…Вас, бабье, вон, не скрываясь, вербуют в дома терпимости - и вы не против, и дел до этого никому нет. И также дел никому нет где, кто и кому голову открутил – в России или в Аризоне… В Австралии вот, совершенно официальные цифры тебе говорю, в год пропадает бесследно сто восемнадцать тысяч человек. Видела, поди, на станциях портреты расклеенные? Тоже не очень-то кому до этого есть дело…
- А что, труп так быстро может разложиться, что за девять месяцев только голенькие кости остались? – некрасиво шмыгая носом, поинтересовалась невпопад Ольга.
- Ну, если не под землей, а на поверхности, да еще и птицы или грызуны какие помогают, - то и пяти месяцев хватит, - со знанием дела ответил Максим.
Жених
Олег с Мариной Ольгу на работу с собой брать стали. Легче и денег зарабатывать стала больше. И сами бы супруги эту работу делали, да Ольгу, видно, жалели. Олег, на все руки мастер, в русских семьях еще ремонтом электротехники промышлял. Изредка, конечно, и за копейки, а все день-два прожить на них можно. Английский за пять лет они приобрели самый минимальный. И то хорошо. Много здесь и таких, кто никакого не приобретает даже за гораздо большее время.
И второй месяц прошел-пролетел, а ни одна из Ольгиных проблем решена не была. И перекрестка, на который можно было выйти и оглядеться, чтобы понять, как жить и быть дальше, так и не встретилось.
Без языка многое недоступно. Даже простое знакомство. Как никак, а при нем разговор необходим, чтобы хоть о свидании договориться. Ей-то еще и вовсе – замуж надо. При такой ситуации уж точно без разговора не обойтись. А брак здесь – вещь серьезная. Всякие контракты перед свадьбой заключают; и на случай смерти, и на случай развода, и о болезнях не забывают… А это уже все из области повыше бытового разговора.
Да и разговора такого теперь далеко не у каждого человека в жизни случается - к свободе нынче все привыкают и живут с гелфрендами и бойфрендами* и совместной этой жизни законно не оформляют. Вариант для иммигрантов совсем не подходящий.
Новую жизнь, с нуля во всем, и строить приходится с нуля. Человек к человечку. Подойдет-неподойдет - гадать не приходится, все пригодится, как на великой стройке. Если не голову на время приклонить, то хоть слово сказать и то радость.
Новая Ольгина знакомая оказалась москвичкой. Она уже два года отсидела замужем. Выходила за индейца маури, аборигена-островитянина, из племени очень крупных людей с близлежащих к Австралии островов и Новой Зеландии. Об их размерах в быту говорят совсем ненаучно, что, мол, предки их Кука съели и многих других, неизвестных. Ели из-за того, что верили, что сила съеденного врага обязательно переходит к ним. Вот и поднабрались этой вражьей силы очень даже заметно.
Ольга, когда впервые увидела маури, сразу вспомнила картину Ван Гога – на которой он нарисовал женщин маури с цветами в волосах на песчаном берегу. Узнаваемо нарисовал, похоже.
Индеец в Москву за Люсей ездил и выбрал ее из десяти претенденток, согласных с ним ехать на край света. Без всякой любви и знания русского языка обошелся. Привез ее в свой дом от хаузенкомишшен, с немытыми окнами. Отрыдала москвичка первое время и день, и ночь, говорит, что даже опухала от слез, но приспособилась, высидела два года, получила визу и теперь жениха тоже ищет. Но не из-за визы, а ради жизни достойной и безбедной. Решала эту проблему, как лимитчица из кино «Москва слезам не верит», что ездила в публичную библиотеку для знакомства с коренными москвичами. Так и Люся, чтобы с колированным австралийцем познакомиться, ездила в Мельбурн на престижные конные скачки, собирающие весь цвет Австралии. Для этого и шляпу покупала, и платье. Без шляп дамам на скачках быть не принято.
Ходила в перерывах на трибуны, где билеты на места самые дорогие, а, значит, и кошельки у сидящих на них толстые. Прохаживалась там – взад в перед. Но никого за один приезд не выудила. На следующий год снова поедет. И Ольгу с собой обещает взять.
Ольга слушала, зная, что все это ей не под силу. И мифическая поездка на будущий год и фиктивный брак. Все - слишком тяжелая ноша. Проживи-ка два года под одной крышей с чужим человеком? Еще хорошо, если он, как мама говаривала, коники не будет выбрасывать, чего, судя по рассказам, и не бывает. В каком страшном сне приснилось бы ей, что ей нужно жениха покупать? Да хорошо бы еще подешевле. А то и ноги можно вытянуть, пока его выкупишь. Хоть и вместе с Австралией, а тяжеленько.
Жениху, судя по виду, было за шестьдесят. Прикинула Ольга так, потому что старше ее отца он выглядел. Бизнес у него. Студентам из Кореи в своем доме комнаты сдает. Сдаст и Ольге – за полцены. Но за такую большую скидку она должна всю уборку по дому взять на себя. И двадцать пять тысяч вперед, а остальные пятнадцать, глянув на нее, разрешил, в рассрочку, помесячно.
Иммиграционный агент потирал руки. Видишь, как все хорошо у тебя складывается… Я с тебя за жениха возьму только пять тысяч. Тоже можешь в два приема отдать…
Ох, как смешно стало Ольге. Давно вообще не смеялась, а тут, как прорвало. И слова сказать не могла. Дорогое счастье ей выпало, оплатить которое и родительского наследства не хватит. Её новой знакомой куда легче было. Абориген-то бесплатный был.
Олег и Марина на все смотрели бодро:
– Не ты первая, не ты последняя. Сюда попал – зубами за все хвататься надо. Только больше двадцати пяти не давай. Не на дуру напали. Они считают, что ты ни о чем не знаешь. Еще в прошлом году жениться цена была двадцать тысяч. Ну, пусть, в этом на пять тысяч дороже. А то – загнули. Сорок тысяч. Это двадцать американских! В России хороший дом можно купить и в хорошем городе…
Ох, и драила в этот день Ольга унитазы и раковины, ох и чистила. И совсем внимания не обращала на хозяйку, которая по пятам за ней ходила, боясь, что Ольга для отдыха урвет незаконным образом несколько минут из оплачиваемых ею двух часов работы. Или украдет чего.
* Бойфренды, гелфренды – любовники и любовницы, или, можно сказать, сожители.
Год новый
Один к другому нанизались дни, полные суеты и однообразия. Еще протолкалась-прождала три месяца. Первого жениха покупать не стала, а другого, продажного подешевле, не нашлось. То ли в самом деле не было, то ли агенты проучить хотели. Да и к чему цену сбавлять? Товар-то непортящийся. А бесплатного ничего, даже совета, от них Ольга не дождалась. Все их ласковое участие и готовность помочь никак без долларов не срабатывали. Щерятся, щерятся в приобретенной в цивилизации улыбке, ахают и охают, по коленке ласково похлопывают и по плечу ободряюще, а дело - ни на йоту. Только долларами все с мертвой точки и сдвигалось. А дела-то все бумажные.
Жила Ольга, как на сторожевой башне вахту несла – во все стороны глядела, принюхивалась и прислушивалась. Что за жизнь, как здесь выжить, как за нее зацепиться? А везде трудно, везде сложно. В родной стороне да в другом только городе маята одолела, а при всем чужом, с вывороченными корнями наружу, легко ли прижиться? То-то. Как вышла той зимней ночью из подъезда, как скрипнула-пропела за спиной дверь, так больше и не чувствовала себя ни одной минуты дома.
Да нет, еще раньше это укрепное чувство потеряла – как уехать решила.
Устала, намаялась. Обратно – и стыдно, и страшно. А здесь – и тошно, и трудно. Чужое все, пречужое. А если и здесь жизнь изменится к худшему, к примеру, та же революция - модное нынче по свету явление, произойдет? Поди, совсем невмоготу будет чужое горе на своей шкурке-то изживать, если и чужое благополучие с таким потом дается?
А может же быть такое, что счастье встретишь да вместе с ним и приживешься?
Может. Да только Люська зовет на мир еще реальнее посмотреть, сама подалась в проститутки и Ольге расхваливает.
Делов-то. Зарегистрироваться и ходить по гостиницам. И не опасно, и денежно. Это не при сутенере в России. Вся оплата через фирму. И профсоюз свой есть. Совместный с лесбиянками и геями. И каждый месяц медосмотр – кровь сдаешь и все прочее. И никакого тебе нигде даже косенького взгляда – все вежливо и с чувством благорасположения. И еще кэш* получаешь. В самый плохой день и то триста долларов имеешь… А если не хочешь по вызовам являться, прямо при фирме – ночные или дневные смены. Как тебе удобно, так и попросишь. Если своей одежды подобающей нет, фирма в прокат даст… Любой костюм за семьдесят долларов в день. И с визой проблем не будет. Сможешь за студенческую платить … Торопись, уж не молоденькая, лет через пять собой и заработать ничего не сможешь…
Много радости, много горизонтов пооткрылись Люське, много их обрисовала она и Ольге. Да та слушать – слушала, но ездила с Мариной и Олегом унитазы мыла тоже за триста долларов, и тоже в хорошую - неделю.
На улице подобрал для нее Олег телевизор. По российским меркам – хоть куда телевизор. Да Олег его еще подшаманил. Вернется теперь Ольга домой и телевизор смотрит. О России часто показывали, но, странно как-то, что не семья – то пьянь, что ни девушка – то дрянь. Вот тебе и демократия на поверку, плюрализм и разрушение занавеса. Свободно теперь там чужим умникам плохое вынюхивать, да хорошее высмеивать.
И новую тему еще обкатывали. Невесты. Они теперь в одном ряду с водкой и черной икрой на продажу выставлены. По четыре невесты себе намечали, женихи заморские, и ездили из города в город – есть-пить вкусно.
А чего не поехать? Невесты бесплатные, угощение свежее. Не утруждали себя даже сценарием, на камеру все подряд записывали, как тот бедуин, что на мир со спины верблюда смотрит и сам себе на усладу длинную песню об увиденном поет. Только эти себя, любимых, фигурой главной ставили, а все остальное – фон… А девчата-то так старались…
Но Ольгу ничего из этого не задевало – на все знакомое смотрела-всматривалась, все понимала и тем довольно была. Да и хорошо у нас. Среди людей хорошо. Не знала еще, как хорошо-то…
Много чего из необходимого для жизни понатащили ей Олег с Мариной и еще специально ездили по тем улицам, на которых жильцы все ненужное выставили. Ольга в машине сидела – стеснялась еще по мусоркам промышлять, а ребята в этом деле давно поднаторели, понаковыряли там для нее много чего. Особенно Марина старалась, все в куче переберет-перетрясет, нужное выискивая.
Царская жизнь настала – сесть есть на что, и лечь, и поесть с чего тоже. Матрац Олег ей тоже с улицы раздобыл. А то совсем занемогла от ночного зимнего холода Ольга, сгибаясь в углу комнаты под переводчицким одеялком.
А тут и весна австралийская пришла-прилетела.
Дома осень, а на чужбине как раз весна. Теплее стало и день длиннее. Время самое красивое и для жизни приятное – ни промозглого холода, ни тяжелой жары. Все в цветах, и птицы стаями по небу шарашутся. Во все горло орут, не утруждая себя правилами хорошего тона. Жизни радуются. И воробьи, наравне с попугаями и кукабарами всякими, тоже стаями в небо взмывать стали и мелким горохом по веткам рассыпаться, да так шумно, что и попугаи замолкают. Под утро у Ольги под окном такую перепалку устраивают, без будильника будят. Куда милее Ольге воробей, чем охраняемый государством попугай. Родственник, как никак, тоже иммигрант.
После хороших весенних дней наваливается на Австралию жара. По самому солнцу украшаются в скверах деревья елочными игрушками и рассаживаются по крышам и по зеленым кустам Санта Клаусы с мешками на спине. Дома обвиваются-запеленываются с крыш до заборов электрическими огоньками - и сосульками свешиваются, и узорами укладываются, и винтом закручиваются. Кто на что горазд, и всякий дом наособицу. Как стемнеет, смотри-любуйся, на ус мотай, авось свой дом когда-нибудь разукрасишь и на веранде сядешь, довольный и собой, и домом.
Ненастоящее все это казалось Ольге. При такой-то жаре и Новый Год?
Никак не могла приноровиться к двум сезонам, – и знает, что декабрь, и на календаре это слово видит, а что это тот же декабрь, в который у подруги, оставшейся еще из далекого детства, день рождения – не соизмеряет. Жара с толку сбивает. И в октябре так время поздравить родную тетку пропустила. Разве что про Новый Год не забыть – повсюду Санты Клаусы расставлены да мишура развешена.
В Австралии перед Новым годом Рождество - три дня в стране ни один магазин не работает, разве что иные китайские лавки. А за ним – время каникул рождественских. Кто, поднакопив за год деньжат и позакрыв бизнесы, отдыхать едет на чужие пляжи – в Малайзию или на Багамы, а кто дома снимает недорогой домик где-нибудь на побережье. Благо побережья этого по всей стране и во все стороны. Затишье наступает во всяком деле, и даже дома убирать никто не зовет. Так что и клинерам отдых.
Какой там Ольге отдых, с головой, набитой мыслями, что гвоздями? Однако, роздыху была рада и платья свои вытащила из сумок и все до одного перемерила, заглядывая на себя в зеркало в ванной. Потом долго сидела над маникюром, напевая себе под нос родные мелодии, всех слов к которым и не знала.
Праздник встречали у Олега с Мариной. Максим не пришел – австралийские друзья у него появились. Люська тоже - друг другом тяготиться с ней стали, ни разу ни о чем не поспорив. Но другого, неизвестного Ольге, иммиграционного люда на праздник набилось. И из России, и из Азербайджана, и с Украины. И грузин был. Все родня, все из той родины, которой уже и на свете нет.
Зато у каждого теперь отдельная. С удобствами или нет – вопрос, но отдельная.
Такая разномастная компания не совсем обычна под иммигрантским небом – всякая община здесь, как и на родине, наособицу. Все друг в дружке вину ищут, а в русских находят. Но и такие есть, кто и горе делил и добро помнил, и о хорошем печалился. А иного и своего встретишь, а потом и подумаешь: да как же хорошо, что ты здесь, Россиюшке и без тебя тошнехонько...
Вспоминали куранты, снег, ели барбекю и страдали от жары, от которой и кондиционер мало спасал, такая навалилась. Но ближе к двенадцати ночи жара стухла, кондиционер выключили и посидели на веранде, слушая звон цикад и вспоминая все смешное из своей бывшей и нынешней жизни.
А в двенадцать изобразили куранты фужерами и выпили стоя, загадывая счастье.
Окрепла немного Ольга, прислонившись к супругам – редкая удача в иммиграционной судьбе ей выпало, плечо дружеское. Но как жизнь дальше повернуть, не знала. О платном женихе и слышать не хотела, а визе уже конец, ее продлевать надо или за документы, как на беженку, что готов был агент ей оформить, платить… Ничто проблемы не решало, а лишь продвигало дело на маленький шажок. Да и продвигало ли? Жила день за днем, перестав вперед заглядывать и загадывать, как тот раб на плантации – день и ночь, сутки прочь. Никаких планов впереди, потому что ничто теперь от нее не зависит. Не жила, а ждала чего-то. Может быть, обещанного иммиграционным агентом, что безвыходных ситуаций здесь не бывает? Вот и до праздника дожила.
Выпей винца да поешь домашнего, на мамино похоже, хоть и не из тех продуктов. Обманчивые они здесь, продукты, на взгляд красивые, а безвкусные – мыло мылом.
*Кэш – наличные, в большинстве своём, скрываемые от налогов.
Храм
Неожиданно из-за январской жары, несмотря на то, что уже и Новый Год встретили, прозвучала для нее Маринина фраза:
- Рождество, завтра.
Ольга упихивала пылесос в багажник. И верно. Шестое ведь сегодня. Сочельник. Бабуля, родная, когда-то особую кашку с изюмом готовила и обязательно подарочки дарила всем на Рождество. Мама тоже Рождество отмечала. Даже когда сама уже не вставала, попросила Ольгу в тот вечер шампанского за праздник выпить. Не верила что умрет, и Ольга тоже …
Ох, прикрутила Ольгу душевная боль, по глазам ударила. Могилки родительские вспомнила. Думала устроится и деньги женщине вышлет, чей муж в соседней с родителями ограде лежит, чтобы она и за ее родными ухаживала. Адрес узнавала, с собой возит. Что бы то ни было, а к весне выслать надо обязательно…
Собор был на удивление большой, и народу в нем много. Не битком, но умильно тесно стояли люди. Вошла с робостью, огляделась. У многих женщин, совсем не по-российски, головы шляпками прикрыты. Но также, совсем так же, как и когда бабуля водила ее с собой в храм – перед распятием рядами горели поминальные свечи, и торжественно переливаясь огоньками, сияли, щедро уставленные, подсвечники перед иконами.
Не была она в храме с того самого последнего раза, как бабуля ее за ручку водить перестала. Мама ходила в храм, но изредка и без Ольги. Так что и позабыла, крещенная, как вести себя, как правильно свечу поставить. Вот и робела.
Самые дорогие свечи купила. Заранее все рассчитала – за кого их надо поставить. Да мало получилось. Самым дорогим - за упокой. Да тетушке единственной, да подружке школьной – за здравие. И за себя, горемычную да за Марину с Олегом. И весь счет, и вся родня. Судьбинушка небогатая.
Купила свечи и стояла, глядела. Служба еще не началась. Молитву молодой голос читает – ровно, звонко, но и безмятежно, не суетясь словами. Люди по храму неспешно ходят – от иконы к иконе, свечи ставят. Одна бабушка всем видом своим напомнила Ольге обыкновенную российскую - в платочке и темной долгой одежде - что родной ей показалась. Так мил и понятен был весь ее облик. Не чета старикам и старухам в шортах, которых она теперь повсюду только и видела. Да и какая может быть радость человеку вместо бабушки получить молодящуюся старуху? Настоящая бабушка должна быть, как ей и положено – мудрой и доброй, в платочке и в юбке. И не в шлепках, а в удобных тапочках… И пошла Ольга за ней, как когда-то за своей бабушкой, кланяясь иконам и шепча пришедшее так легко, словно и не уходившее: «Господи, помилуй…»
О родителях помолилась, бабулю помянула, свечи за их покой поставила, едва различив от слез два незанятых места. Сквозь такие же сладкие слезы молила святых и о себе, и о ставших для нее близкими людях, зная сердцем, что все святым давно про нее известно и что жалеют они ее и вразумят. И с такой радостью, с такой поспешностью прильнула к образу Матери Божией, как будто и Матерь Божия о ней давно соскучилась и также сладко плачет в своей тоске по ней.
Последняя свеча – Спасу. И Ему все поведала, обойдясь только двумя словами: «Господи, помилуй…»
И очистилась, и размякла душа ее от слез и торжества, разлитого в воздухе храма, словно и не опоена была во всю жизнь свою горечью отравной, зельем отворотным, от всего родного и укрепного.
…Песок пел. Если и не пел, то издавал звуки настоящие, отчетливо слышимые, отзываясь ими на каждый шаг. Можно было даже вытанцовать какую-нибудь мелодию. А если еще подпевать себе вслух – очень даже точно получалось. Впервые она видела такое и веселилась. Было необычно радостно просто идти по нему – горячему и музыкальному.
А потом – из горячущего песка да в воду. Ха!
Волны налетали упруго, хлестко, с брызгами окатывали ноги, и, слизнув с них песок, вздохнув, уползали, чтобы через минуту с той же неутомимостью хлынуть на край земной, пробуя его прочность.
А вокруг – на обе распахнутые руки – просторы морские, и небесная красота сливается с безбрежностью океана. И ничего не может помешать этому; ни далекие белые лайнеры, ни разноцветные треугольники парусов, рассыпанные по всей синеве морской, ни белые виллы в зелени деревьев, напоминающих сосны, но с ветвями почти с геометрической точностью расположенными на их мощном и долгом тулове, ни огромные, немного ленивые, зависшие прямо над океаном, лайнеры, идущие на посадку, ни стаи суетливых чаек, ни рассыпанные по волнам фигурки серфингистов, ни заполонившие пляж люди…Все в этом безбрежье так красиво, так покойно и так необъятно, что закричать от восторга, разбежаться и раствориться во всем этой красоте, выплеснувшись на берег белой пеной.
Эх! Как бывает безмятежно-торжественно на душе у человека, когда он красоту земную вокруг себя замечает. Такую, которую и взглядом не охватить, и ногами не измерить, хоть всю жизнь бреди по песчаной кромке берега…
Родительских денег оставалось еще и на билет, и на домик в хорошем российском пригороде. По интернету знакомый Олега смотрел цены на недвижимость в России. В ином месте и за три тысячи американских дом из трех комнат купить можно. С огородом. Без него – никак. И чуть-чуть на одежду еще останется. Без зимней дома совсем не обойтись.
Отговаривали и обзывали, пугали и холодом, и голодом, и бандитами, и взрывами. Но что они могли, избравшие вместо жизни зал ожидания, сказать такого ей, которую Сам Господь проэкзаменовал и перевел в другой класс? И в классе этом все до боли родное: никак не забываемые на чужбине глаза бродячих собак, и бабушки с натруженными руками, сидящие с краю базара с пучочками зелени, и могилы родительские, уже явно заросшие, и дети беспризорные, хоть одного бы накормить... Да и сама жизнь, в которой все – все – и горе и праздник, свое родное. Брести – не перебредешь.
