Екатерина СИМИНА. У черты.

Подойдя к огромному мусорному контейнеру, стоящему на задворках нашего дома, я увидела, что в нем копается, забравшись по приставленным друг на друга ящикам, какая-то женщина. Стоя ко мне спиной, она старательно рылась в хламе и отбросах. Я обычно не выбрасываю пустые бутылки из-под минералки и пива, которым приноровилась мыть голову, а складываю их в целлофановый мешок, который потом выставляю возле мусорки или отдаю какому-нибудь собирателю посуды. Не видя лица женщины, не зная ее возраста и затрудняясь, как к ней обратиться, окликаю:
— Дама! Дама!
«Дама», не прореагировавшая на мой первый оклик, при втором замерла в наклоне, затем медленно распрямилась и повернула ко мне лицо, на котором застыли настороженность и страх.
— Дама, Вы здесь бутылки собираете?
Женщина молчала, но к страху и настороженности добавилось еще и недоумение. Она, видимо, промышляла не на своей территории и испугалась, что была застигнута на месте «хозяйкой участка». Но, глядя на меня, не могла понять, как ей себя вести и что отвечать:
— Да нет, ничего я здесь не собираю. Я тут кое-что выронила, потеряла. И ищу просто. Свое ищу.
— Может, вы возьмете у меня бутылки? Если минуты две еще здесь пробудете, я вынесу.
— Конечно, конечно, — она суетливо стала пробираться по проваливающемуся под ногами мусору к краю, чтобы выбраться.
Я, честно говоря, опасалась, что она пойдет со мной, и мне неловко будет оставить ее у подъезда, придется пойти с ней до квартиры:
— Не торопитесь, сейчас прямо сюда принесу.
Почти бегом, чтобы меня не догнала моя собеседница, направляюсь к дому.
Женщина, наверное, заметила, куда я ушла, и когда я вышла из подъезда, она стояла около и очень обрадовалась, увидев меня.
— Вот, — протянула ей пакет.
— Благодарю Вас, — она взяла и замялась.
Я рассмотрела ее: грязная, оборванная, с заплывшим лицом, она, однако, позаботилась о своей внешности: накрашенные морковной помадой губы и подведенные брови. — Сразу видно, что вы в людях разбираетесь, — ей хотелось поговорить, и она, стоя в своем рубище, держа рваную сумку, набитую чем-то, и мой пакет с пустой посудой, стараясь соблюдать чувство собственного достоинства, продолжала. — Я ведь медсестрой работала, так меня все больные уважали, по имени—отчеству «Татьяна Ермолаевна» обращались. Когда это было… Вот как Мишка Райкин с перестройкой своей нагрянул, то, спасайся, кто может, от этой переделки, в которую загнал он нас. Я за мужем из Москвы в Баку уехала, не женаты еще были, невестой отправилась. А он молодой инженер, послали его. В горячие-то цеха не больно местные шли. Поженились, и сынок через год родился. Квартиру дали. Мало-мальная, но своя. Закрепляли жильем специалистов, чтобы не уезжали обратно. Чего хорошего в неродном краю да в горячем цеху? А тут — квартира. В Москву с ребенком и ехать некуда: мои мама с папой да братишка в комнате на общей кухне; у мужа тоже в двух комнатах и отец с матерью, и бабушка, и брат. Да и меня там не то, что не любили, но как бы ниже ставили, чем сына: у меня только училище, а у него — институт в дипломе. Переберись мы к ним, так любую нашу размолвку они бы моей малой образованностью объясняли. В гости и мы к ним, и они к нам часто бывали, и все хорошо. Но вот чуть у нас спор какой, даже чем ребенка кормить, мне мать его сразу: «Таня, Коля образованней тебя, он дипломированный специалист, он в этом деле лучше понимает». Моя собеседница хрипло смеется: — Инженер горячего цеха больше медсестры понимает, как дитя кормить, специалист. Так что жили там, где квартиру дали. Задерживаю я Вас? — спохватывается женщина, которой хочется выговориться, оправдать свое нынешнее положение. Мне действительно было не до нее, но неловко прерывать такой разговор:
— Нет, нет, не задерживаете.
Женщина открыла мой пакет, увидела содержимое, обрадовалась.
— Да ведь тут на семь рублей бутылок! — Она смотрит на меня, и радостное выражение лица меняется на смущенное, ее что-то волнует. — Сами бы пошли да сдали, тут прямо за углом принимают, и идти-то столько же, что и до мусорки, честное слово. Неловко, может, вам посуду сдавать? Так я сбегаю. Вы постойте. Два рубля себе возьму, пять вам принесу, а? Постойте, я быстро, — она загорелась идеей поделиться со мной выручкой от моих бутылок.
— Что Вы, не нужно.
— Ну, смотрите. А то мне неудобно даже. Вы такая милая женщина, а я будто вас обманываю, такое у меня чувство. Тут приемка недалеко. Шуба у вас красивая. Я тоже в мутоне хаживала, и на моих плечиках мех красовался, было время. Да-а. Было время, теперь другое. Я вот будто и не живу. Как ровно уснула и страшный сон вижу. Да все просыпу нет. Нет и нет… Да давайте я сбегаю, принесу вам денег-то. Не хотите пять рублей, поровну поделим: вам 3 50 и мне 3 50. Как раз на буханку черного. А то еще тара у приемщика кончится. Уж не сдашь тогда здесь, далеко идти придется. У меня и свои три найденные есть.
— Хорошо, идите, я подожду.
— Обязательно подождите. Я сумку свою возле вас оставлю, вы ее постерегите, — женщина опять смеется, — и на такое добро нынче охотники имеются. — Она заговорщицки понижает голос. — Я мужу ботинки в вашем контейнере отыскала, новые почти. Порадую, с подарком нагряну. Он приболел. Все время болеет. Горячий цех здоровья не прибавляет. Он хворый, а я ему — подарок, как маленькому. Мне баловать некого, кроме него. И ему некого, кроме меня. Он мне то цветочков нарвет, то листьев кленовых по осени такой красивый букет принес, залюбуешься. А как он мне цветочки первый раз принес, я вдруг себя опять женщиной почувствовала. Помаду купила. Хотя и дошли мы уж до черты, а удерживать себя у нее надо, не переступать. Люди мы ведь все-таки. Ну, ждите, я мигом, — Татьяна Ермолаевна засеменила, смешно размахивая свободной рукой.
Не прошло и пяти минут, как моя новая знакомая появилась, семеня и размахивая руками:
— Вот ваши 3 50. Под расчет.
— Не нужно. Пойдемте ко мне, попьем чаю.
Женщина стояла остолбенело и смотрела на меня думая, вероятно, что ослышалась.
— Пойдемте, у меня есть немного времени, вы согреетесь, а потом пойдете.
Она оглядывает себя, потом с виноватой улыбкой смотрит на меня:
— Сама-то я мытая, а вот одежка давно не стирана и руки испачкала уже уж за сегодня.
— Ничего, ничего, пойдемте. Руки у меня помоете, — я открыла дверь подъезда и пропускаю ее вперед. Она медленно, опустив голову, заходит, оборачивается:
— Дома-то вас не заругают за такую гостью?
— Не заругают, не стесняйтесь, Я дома одна.
Пока моя новая знакомая мылась в душе, что я ей предложила сделать, я накрыла в гостиной стол для чаепития, достав гостевой сервиз, красиво свернув салфетки.
— Ой, как в кино! — раскрасневшаяся гостья выходит из ванной с детской восхищенностью смотрит на стол. — Как королеву принимаете! Зачем вы хлопочите? Давно я, честно скажу, чаю за столом не пила. В своей квартире, в Баку когда жили, почти каждое воскресенье к чаю пекла что-нибудь, как и у мамы было заведено: то печенье, то пирожки, а то и торт. Если сама в доме хозяйка, то чай как захочешь, так садись да пей. А коль без дома живешь, не знаешь, где и когда горячего отхлебнешь. Нету у меня дома давно и не будет уж никогда. В гробок и то в казенный положат (на глазах у собеседницы слезы). Да если еще в гроб положат. А то, говорят, нас, бездомных, в общую яму закапывают — вот и вся честь. И там вповалку лежи. Здесь хоть как-то волен: встал да пошел, отдохнул от тесноты. А там придавят и сверху, и снизу, и сбоку — не рыпнешься: лежи, как уложили, да помалкивай. Да-а. Думала с сынком рядом лягу, придет срок. Место в оградке для нас с мужем было. А вот как оно вышло. И на могилку уж не попасть нам, не то, что рядом лечь. В армии погиб сын. Трагически. В хорошие еще времена. Гроб сам командир части привез. Торжественно хоронили. С салютом. К праздникам из части всегда поздравительные слали. Не забывали. Не вернешь сына почестями. Но внимание хоть было. А сейчас и армию перестроили, вон, говорят, что там творится. Боже сохрани сына потерять да еще забыту быть. О нас не забывали. До последних времен, как началось все это, писали из части. Ну а начался этот конец жизни-то, так не то, что других — себя люди позабывали. Я как раз перед пенсией была, муж на пенсии по горячему стажу, но работал, просили его, специалист редкий. А тут и завод встал, и пенсию не платят, и меня из больницы поперли. «Убирайтесь в свою Россию, занимаете наши места, хватит, попили нашей крови». Это мы-то крови попили? Муж из цеха своего не вылазил, я на полторы ставки в больнице, не хватало персонала. Хирургической сестрой была, а перед пенсией в процедурном работала, так все ко мне уколы ходили делать. Внутривенные никто лучше меня не ставил: рука твердая, глаз острый, сердце к больным лежало. И не то, что весь дом, чуть не весь район ко мне и домой на уколы ходил, и к себе звал. Я без отказу. Бывало, устану, сил никаких нет до стула подняться, а отказать не могу: думала, решат еще про русских, что в помощи не спорые. Денег не брала. Да и не предлагал никто. Так, помидорок парочку или рыбку дадут, и на том спасибо. И вот — крови у них попили, убирайтесь. Никогда не узнаешь, что у них на уме. Говорит, улыбается, «сестра», « дорогая», и вдруг — раз! Не угадаешь, чего и дождешься за улыбкой да после улыбки ихней.
Я пошла на кухню и принесла солонку, подумав, что надо досолить салат. Увидев этот маленький предмет, моя гостья ойкнула, потом уголки ее губ задрожали:
— Солонка-то такая точно, как у нас дома была. Это ведь набор такой: перечница еще и для горчицы, да? Надо же, солонку свою встретила. Нам свекровь в подарок на обзаведенье привезла. Обзаводились, было время. Обзаводились, планы на жизнь строили. А сейчас один план — дожить бы поскорей до смерти. Ну и сейчас, пока живы, обзаводимся: где клеенку подберешь, отмоешь, где ложку отроешь. Ваза даже есть, край отбитый, а так — очень красивая ваза. В нее и ставлю цветочки, если муж приносит. Вазе что? Главное, чтобы красивая была и воду держала. Ну а край отбитый — что за беда? Воду до краев в вазу и не наливают, это же не рюмка. Я отколотую сторону от глаз ставлю. Ну и не видно, красоты не портит. На Новый год веточки еловые туда поставили — вот и у нас елка. Вот и мы с праздником. Как народ на улицу вышел после курантов, как стали салюты пускать, я своего потащила к общему веселью. Он стеснялся сначала: «Да нет, не пойду. Там все наряженные, а мы что?» А я ему: «Они наряженные, а мы — ряженые. Будто мы понарошку в лохмотьях, маскарад вроде». Ничего, вышли, от общего веселья и у нас улыбки. Молодежь какая-то кричит: «Айдате, бабуля, дедуля, выпейте с нами!» Да и шампанское нам наливают! Нисколько не вру: почти до краев пластмассовые стаканчики налили, по конфетке дали закусить. Даже мой, и тот прослезился, что нас не отогнали от праздника, а пригласили вместе радоваться. Подумать только, солонка ну точь-в-точь как у нас была! А от дома ничего, ни одной вещицы не осталось. Так мы из Баку этого выбирались, так горемычно до Москвы добирались — не передать! С двумя сумочками в бег пустились, и те по дороге отняли. А там фотографии, сыночек на них. Не уберегли. И не глянуть бы уж было на него. Ладно, сообразила я, что у мужнина брата должны быть, посылали мы ему. Две фотографии отыскались. Одну не сберегла: в шалаше тогда жили, вдруг дождь ливанул. Все поплыло. Не спохватились вовремя, а как спохватились, то размытую бумагу только и спасли. А одна у меня в кармане отлежалась, цела. — Женщина достает из-за пазухи фотографию, закутанную в целлофановый пакет. — Вот. Глядите. Вся семья. — Она гордо протягивает карточку.
На ней трое счастливых людей: очень красивая Татьяна Ермолаевна, похожий на актера Столярова мужчина и хорошенький мальчик лет пяти в бескозырке. Все трое улыбаются.
— Вот тоже была и молодая, и красивая, и сынок еще при мне. Сейчас нет сынка. Ни здоровья, ни красоты… Я вроде как я. А ничего от меня и нет. Название только. Так вот в жизни бывает. У самой деточки-то есть?
— Нету.
— Молодая, конечно. Родишь еще. Да не одного рожай. У нас вот был один — нарадоваться не могли. А не стало — наплакаться не можем. Все простить себе не могу, что гитару ему не купили, как он просил. Мечтал он о гитаре. Думали: будет с гитарой своей по подворотням бренькать, какая компания его там подберет? От беды берегли. Не купили. А он, может быть, и не по подворотням бы, а дома играл. Да через гитару в своей короткой жизни больше бы радости имел. А вот видишь, родители, лишили его радости, не дали мечте сбыться. Очень жалею об этом. Больно тоскливо оставаться одним на старости лет. Когда сыночка не стало, говорю как-то своему, мол, не старые еще, давай, родим. Он после раздумья мне: «Нет, Танюша, родить-то родим, а на ноги поставить уже не поставим. В цеху своем здоровье потерял, нет надежды на долгие лета. Вот и получится: ребенок нас по молодости своей обиходить не сумеет, а мы его по старости нашей не обиходим». Ну а будь у нас двое деток, к примеру, один бы и остался. Мы на свалке когда обитали, так те, у кого дети при них, королями жили. Они же шустрые, дети-то, из-под носа у тебя утащат, если что присмотрел. Замахнешься на него, а его и след простыл. Да чем-нибудь в тебя еще кинет. Глаз у него молодой, в голову попадет, в другой раз не пойдешь с ним воевать. Я тут стояла у ларьков, дожидалась, когда мужики пиво допьют. И вот парень один поворачивается бутылку отдать, я и обомлела — вылитый сынок мой, как в отпуск из армии приезжал: молодой, но возмужалый уж. Стою, рот раскрыла. Он, наверное, подумал, чего уставилась на него, дура старая. Я бутылку беру и еле говорю: «Спасибо, сынок». А ему, поди, неприятно, что бомжиха его сынком называет. Отошла, встала да издалека на него все смотрела. Друзья его заметили, смеются, ему чего-то говорят. Он обернулся да на меня уж сердито глянул. А я глаз оторвать не могу: вот сынок-то мой так же бы стоял с товарищами и пивка бы после работы выпил, почему не выпить после работы?
— Может, Вы тоже пива выпьете?
— Ой, нет, спасибо. Разве что за компанию? Сами-то будете?
— Нет, я не пью.
— А чего тогда держите, если не пьете?
— Да я голову им мою.
— Пивом? Голову? — изумляется собеседница. — Дорогое мытье! Ну да коли купил на свои деньги, так и делай с ним, что хочешь: кто в себя, а кто и на себя льет. Кому как нравится. Я в прежней жизни тоже совсем не пила. Хоть и при спирте всегда на работе, но никакого интереса к выпивке не было. А новая жизнь началась, так честно скажу, выпиваю иногда. Да не выпиваю даже, а допиваю, если кто в бутылке пиво оставит. Оно и сытное, и голод тупит. Сытому и на морозе не так зябко. Ну а если сами не будете, то и я не буду. И без того и тепло, и сытно. Сейчас вот хожу к ларькам, выглядываю парня того. Может, опять увижу. Или работает здесь неподалеку, или случайно шел да остановился. Все увидеть надеюсь. Да-а. Знаете, если бы не мужа брат, совсем бы беда. Дай Бог ему здоровья. У меня тоже брат есть. Уехал Ташкент после землетрясения восстанавливать, женился, остался. И тоже потерялись мы с ним в перестройку эту. Так все перестроили, что если и уцелел кто живым — не отыщешь никого. Писала ему, писала… Ни ответа, ни привета. А сейчас и меня не разыщешь никак. Мне написать некуда. Нигде я не учтенная. Москва, помойка, Татьяне Ермолаевне Ярыгиной. Вот тебе и адрес. А то, что я Татьяна Ермолаевна Ярыгина, даже подтвердить нечем. — Собеседница понижает голос. — Я без всяких документов живу. Ни у меня, ни у мужа бумажки никакой нету о наших личностях. Отобрали. Из Баку как бежали, денег на билет не было. Проводнику ложки да вилки серебряные отдали, на черный день берегли. Он нас на третьей полке поместил с двумя нашими сумками — все, что за 30 лет нажили, повезли в этих сумках. На границе заходят ихние в форме. Документы у нас взяли на проверку, ушли. Мы ждем документы свои. Нет и нет. Мы к проводнику. Он — не знаю ничего. Мы по вагонам искать — нету того, кто брал, исчез. И что думаете? Поезд трогается, ход набирает, а с документами нашими как в воду канули. Проводник нам: «Без документов не повезу. Ни билетов у вас, ни бумаг. Стоп-кран сорвал, да и выпихнули нас сообща. Сумки наши отобрали. Не поверите: стоим без денег, без документов, что на нас надето, то и наше. И уж и от своих, и от них надо таиться, как преступники. До Москвы, до брата мужниного, где пешком, где бегом, где подсадит кто — Христа ради добирались. И подработать нигде нет никакой возможности: работы людям самим не хватает, а денег тем более. Пока добрались, уж холод. Мы во что попало одеты, как французы под Москвой, честное слово. Брат приютил. До тепла у него жили. Но приютить-то приютил, а навсегда поселиться мы у него не можем, там своя семья: он с женой да теща, да сын с невесткой, да двое внуков, а комнат три. Мы старались не мешать (уйдем чуть свет, придем поздно), но все равно обузой себя чувствовали. И с работой у нас никак не получается, и пенсию не оформишь без документов. Сунулись их восстанавливать. Брат с нами пошел в паспортный стол. Он подполковник в отставке, форму надел для солидности. Кто мы такие, откуда прибыли, как бумаг лишились — все подробно рассказали. Нам говорят, ждите, мол, ответа, запрос пошлем. А пока перебиваемся работой, где можем. Муж то мел, то сторожил в магазинах. Денег не давали, а так, из продуктов к продаже негодных что-нибудь. Я бы могла медсестрой в больницу или детсад. Но туда без паспорта кто возьмет? Ходила уколы делала по квартирам. И тоже Христа ради делаешь: у кого деньги есть, ко мне не обратится, а кто ко мне обращается, так будь у меня деньги — сама бы им на бедность подала: старушечки больные да инвалиды беспомощные. Пошла было торговать на рынок, а там одни земляки бывшие. Как мне на них после пережитого смотреть? Думала, стерплюсь. Но хозяин и гнилье заставляет подсовывать, и весы подкрученные. Не могу я людей обманывать! Выгнали меня. И слава Богу. Денег там тоже почти не платили, а грехов бы накопила. Ни к чему мне под старость лет обману учиться… Вот как-то лежим с мужем ночью, не спим (в комнате тещиной были устроены, на полу спали), слышим, жена брата его ругает, что конца-краю нашему поселению нет. Он ей о том, что документы нам надо справить, статус беженцев, может, получим, время требуется. А она ворчит, что умрет скорее, чем этого дождется. Ну мы с Колей решили на другой день подыскать себе местечко. А уж знали, где народ бездомный обустраивается. Тепло настало, оно легче. Шалашик соорудили да перебрались в него, чтобы не вносить раздор в семью брата. Сказали ему, мол, нашли местечко хорошее. Только будем заходить интересоваться, как с документами дела обстоят. Как-то приходим, а брат и сообщает, что муж мой в розыске за убийство и разбой. С документами его кто-то разбойничал, что ли? Как иначе? И приходили уже к брату с поисками (мы ведь у него официально объявились). И так все обставлено, что муж убил, ограбил, потому и сбежали мы из Баку. Ну мы и вправду бежать от брата: докажешь разве кому, что мы невинные? Поди, и по моим бумагам такие дела делались. Добрые люди что ли у нас их отняли? Те месяцы, что до Москвы добирались, мы же все крадучись, не на выставлении. В кино вон показывают допросы: где были такого-то числа во столько-то? А мы счет дням потеряли, где и когда были. И подтвердить некому нашу невинность, что мы в это время за кусок хлеба огород копали или через лес напрямки пробирались, а не душегубствовали. Так что надежды последней лишись документы справить, пенсию оформить, угол какой-нибудь беженский получить. Вот вам убийцы и грабители! Нас самих ограбили да чуть не убили. В Баку как все завертелось, перебивались мы кое-как, думали, образуется все: там могилка сына, как бросишь? Да и к кому ехать? А отношение уже было — лишний раз на улицу не высунешься. И соседи, главное, не то что помочь, а как с цепи сорвались. Однажды ночью спим с мужем на балконе, жарко. Вдруг слышим страшный крик. Петр Семенович, еще один русский у нас на пятом этаже жил, старик, ногу на производстве оторвало: «Ироды окаянные, чё делаете, ироды?!» Потом: а-а!!! И шмяк! Мимо балкона что-то пролетело и об асфальт. Я вскочила, вверх, вниз смотрю: на асфальте что-то лежит, а с балкона Петра Семеновича (он один жил) три головы свесились, смотрят. Кинулась к телефону, в милицию звоню. Они по-русски говорить отказываются. Я по-азербайджански давно выучилась, но не чистый конечно разговор. А со мной все равно говорить не стали. Только утром приехала милиция. Ей соседи сообщают, мол, старик из ума выжил, сам выбросился. Дверь не вскрыта, никто, мол, к нему не входил. Я вышла и объясняю, что так и так: и кричал, и головы с балкона свешивались, и из подъезда потом никто не выбегал и по подъезду не топали, стало быть, свои, соседи, и скинули, своим и открыл. Как на меня накинулись: «Клеветники, сколько лет нашу кровь пили, теперь вот гадости говорите». А квартиру убитого вскоре заняли соседи, у которых все документы на нее оказались доверительные. Чего бы Петр Семенович стал им квартиру свою отдавать? У него племянники в Рязани жили, собирались его забирать, да не успели. Ужас нас обуял, что и с нами чего-нибудь такое же сотворят. Мы на втором этаже, не расшибемся. Но что-нибудь сделают. Муж когда уходил добывать кое-что, наказывал даже соседям не открывать. Как-то звонят, смотрю в глазок, там Фатима, соседка, в руках два шашлыка держит. Спрашиваю, чего нужно. Отвечает, что шашлыки в благодарность принесла. Я ей уколы накануне делала, прописали, я три недели и колола. Открыла. Она заходит, а дверь прикрывает только. Говорю, мол, чего дверь не закрываешь? А она: на минуту, мол, пойду сейчас. Вдруг дверь распахивается и муж с братом ее врываются. У одного нож в руке. «Давай, — говорят, — золото!» Какое золото, Бог с вами? А кольцо обручальное на руке, крестик на цепочке. Цепочку сорвали, руку крутят, кольцо стаскивают. Оно не снимается. Они грозят — палец отрежем. Затащили в ванную, намылили руку, стянули кольцо, чуть не оторвали палец. А Фатима говорит: «Давай запонки золотые, которые сыну покупала. Они у тебя, я знаю». Бог ты мой! Как сын в армии был, мы ему запонки купили на возвращение, на свадьбу. Похвастала я тогда перед соседкой. Сколько лет прошло, а она помнит. Хранила я их как память. «Нету, — говорю, — продали давно». Так перерыли все, в банке с мукой обнаружили. Муку на пол высыпали, а там и запонки. Еще требуют переписать на них квартиру. А это же верная смерть! Только они этой бумагой завладеют — сразу убьют. Я им, что без мужа недействительно будет, муж — квартиросъемщик. Они по-своему между собой совещаются, что надо мужа подождать, потом все и обделать. А пока следить, чтобы я никуда не делась. Ушли. Кинулась я звонить подружке из больницы. Она у базара жила, а мой муж на базаре и промышлял: кому подметет, кому поднесет, кому починит. Попросила, чтобы позвонил он мне, а домой не шел. Сама стала сумки собирать. Документы, фотографии, одежду кое-какую, хорошую обменяли давно на продукты. И еще серебро было дареное, о нем не знал никто, на балконе хранили, вот и уцелело. Звонит муж от той подружки, велю ему у нее оставаться. Ее попросила к моему дому с обратной стороны подойти, не со стороны подъезда. Спустила на простынях свои сумки, она их взяла, унесла. А я налегке из квартиры выхожу. Фатима, видимо, у глазка дежурила: дверь тоже открывает, проход мне загораживает, не пропускает. Я ей говорю, что позвали ребенку уколы делать, в одном платьишке иду, ни документов, ни денег, куда убегу такая? А если что с ребенком тем случится, тебе от его родных не поздоровится. Обыскала меня, даже трусы ощупала, отпустила. Переночевали мы с мужем у подружки, на другой день на поезд. Отдали проводнику ложки-вилки наши, поехали. 30 лет отработали двое, а все нажитое — две сумки повезли, да и те не отстояли. Такие вот мы кровопийцы. Да, знаете, Вам скажу, — Татьяна Ермолаевна хитро улыбается, словно вспоминая о чем-то хорошем, переходит на шепот. — Фатиму-то я здесь в Москве встретила. Да! Посчиталась с ней немножко. Ходила я работу искала: в магазинах, палатках спрашиваешь, не нужно ли помыть, подмести. И вот в магазине одном продавщица немолодая уже говорит, чтобы я здесь не искалась работы: хозяйка злая, за все штрафует, кричит, обзывается. Отработаешь, а на кусок хлеба даже не получишь. Разговорились, оказывается, хозяйка эта тоже из Баку, Рузана, беженка. Квартиру получила по статусу своему, подъемные. Да, видимо, хорошо их поднимают, этих беженцев: и магазин купила, и дачу, и машину. И вся родня ее в Москве так же хорошо обстроена. Они вот, мол, все поднятые за какие-то заслуги на наши деньги, а мы все опущенные неизвестно за что на своей земле живучи. Да вдруг встрепенулась, мол, говорить больше нельзя, хозяйка приехала. Смотрю, а это Фатима собственной персоной. Важная такая. Я ей: «Здорово, Фатима». Она аж подскочила, с лица спала поначалу. А потом мне: «Я вас не знаю, никакая я не Фатима». Вон оно как. Азербайджанка из Баку — беженка в Москве. От кого бежала? Не от нас ли с мужем? Ограбили, так и знай, квартиру нашу прибрали, и беженка Рузана оказалась. Чудеса! В кабинет своем она скрылась. Я вышла, спряталась и жду, когда она опять появится. Смотрю, брат ее на машине подъехал. Вызвала, видимо, не знала, как быть. Ушла я. Потом у продавщицы этой поболее выведала. Мол, армянкой из Баку представляется. Ну и являюсь к ней в кабинет. «Что, — спрашиваю, — в Христианство обратилась, в Рузану крестилась?» Она мне нагло так: «Ничего не докажешь, у меня все документы справленные. Кто тебе поверит, оборванка? И мужа, и тебя приходили искали. Так что, если вы объявитесь — вас сразу в тюрьму. Я в Москве больше прав имею, чем ты. Вот так!» «Верно», — говорю. — Да и ушла. О чем с ней разговаривать? Рассказала я у себя на свалке об этом. А там много таких, как мы, горе мыкают: кто из Казахстана, кто из Армении, кто из Грузии. Запаслись мы бензином (каюсь, из бензобаков в машинах ночью сливали), пошли к тому магазину да и подпалили его. — Моя собеседница смеется. — Дочиста сгорел. Потом, говорят, даже по телевизору об этом говорили. Догадалась, конечно, Фатима, чьими это руками. А что она сделает? Ей совсем не нужно, чтобы докопались, кто да за что. Да и здесь убить меня не такая пара пустяков, как в Баку.
Зазвонил телефон, я пошла разговаривать, а когда вернулась, моя гостья уже стояла одетая в коридоре. Посуда, из которой мы пили чай и если, была помыта.
— Посидите еще, куда вы торопитесь?
— Все, спасибо. Пора и честь знать. И так много у вас времени отняла.
— Да посидите.
— Нет, муж больной лежит. Надо и покормить, и обогреть. Сама и в сыте и в тепле, а он в холоде да голоде там. Мы сейчас с ним на двоих огромный дом имеем. Как баре живем. Нашли заброшенный дом, все накрепко заколочено. А нам парни, что под землей лазят…
— Диггеры?
— Не знаю, может, и дригеры, ход указали. Тайком лазим. И хорошо. Другие не знают, а то бы понабились, опять шум да драки, опять милиция бы нас выперла. А так одни мы. Выложили костровище кирпичом. Обогреваемся.
Я собрала со стола гостинцы, взяла солонку, положила все в пакет и подала своей гостье.
— Спасибо, не нужно. Хотя возьму. Побалую больного. А солонку поставлю к нам на ящик — вот и будто мы дома, и солонка наша на столе. Спаси вас, Господи. Это мне вас Бог послал. Я третьего дня в церкви была, свечку сынку ставила, с батюшкой разговаривала. Он мне: «За грехи наши и наказание нам». Да не столько у меня грехов, чтобы так страдать. Посты, конечно, не соблюдала. Зато сейчас вот одни посты, все время пост да голодание. Говорят, голодом лечат. Не верю я. Мы вон с мужем последние годы все голодом да полуголодом, а оба больнющие, хворь за хворью. Бывает, и оскоромишься объедочком мясным, да не часто. Голод не тетка, выбирать не приходится: рыбку бы выбросили, ну и рыбкой попиталась бы и пост бы соблюла. А так, что найдешь, то и съешь, хоть пост, хоть не пост. Молитвенник мне батюшка дал. Читала молитвы все три дня. И вот Вас у мусорки встретила. А где мне еще хорошего человека встретить? Я все у мусорки да на мусорке. Но Бог повсюду своих посланцев имеет. Вы не смейтесь. Вы и сами не знаете, что Вас Бог послал. Нам и знать не велено, как нами Господь распорядится. А Вы не бойтесь, никогда я Вас ничем не побеспокою. И Вы меня не выручайте больше, если увидите, ни хлебушком, ни рубликом. А то обленюсь я, обнадеюсь, что можно что-то без труда получить. Нам лениться да поблажек себе давать никак нельзя. Только на себя и надежда. Будьте здоровы. Спаси Бог, что мной не побрезговали, по-человечески обошлись, — Татьяна Ермолаевна кланяется и уходит.
…Пару раз я видела ее стоящей у пивных ларьков и тоскливо глядящей на пьющих мужчин. Если бы я не знала ее историю, то так же, как и другие, подумала бы, что это опустившаяся бомжиха мучается с похмелья и ждет пустые бутылки или остатки пива. Но я-то знала, что это исстрадавшаяся женщина-мать стоит в надежде увидеть парня, так похожего на ее сына, который навсегда остался для нее молодым.