Вячеслав ЩЕПОТКИН. Служба

Рассказ

День уже несколько часов падает в объятья вечера. Сначала медленно, как женщина, раздумывающая, какая ей от этого выгода. Потом всё быстрее, словно махнувший на всё рукою человек. Ростов кончил работу и струится по улицам. Люди берут приступом магазины и городской транспорт. Через час-полтора поток людей на главной улице высыхает. Теперь не река, а ручейки.

Постепенно вечер так крепко обнимает день, что того и не видно. На улицах снова течение из модных пальто, туфель и сапожек. Лениво фланирует мимо кинотеатров, ресторанов, кафе молодая поросль донской столицы. По обеим сторонам главной улицы парами ходят милицейские, зорко оглядывая эту поросль.

– Лишних билетиков нету?

– Валька! Ты в самом деле ищешь билеты?

– А-а, мальчики, здоро́во.

– Пойдём лучше с нами в кафе.

– Да нет. Хочу просветиться. Эмка на работе.

Старшина Гришкин, шагая мимо, косит на группку парней и смазливых девчонок. Думает и говорит вслух:

– Пить тащут. Не дадут человеку культурно отдохнуть.

– Девочка хороша. Вон та, в сером пальто. А? -повернувшись и приоткрыв рот восхищённо вздыхает рядовой Козырь. Он недавно демобилизовался из армии, и, поняв, что до двадцати двух лет не приобрёл никакой твёрдой специальности, пошёл служить в милицию. Это был его третий наряд. С Гришкиным шёл впервые.

– Дай закурить. Дойдём до магазина – куплю.

– Да что там! Берите сигарету.

– Тебя как звать? – спрашивает старшина, прикуривая, и в свете спички, зажатой в сложенных ковшом ладонях, замечает, что порезанные пальцы левой руки всё-таки плохо заживают.

– Михаил.

– А-а. Ну-ну.

Они опять молча шагают в ногу, освещаемые то зелёным, то розовым, то мертвенно – голубым светом реклам.

«Надо б мне сегодня поменяться с кем-нибудь очередью. Тёща самогонки привезла. Что там нового, в деревне? Завтра наслушаюсь. Завтра... Надо бы сегодня. Наряду и конца не видно. Откуда этот пацан?»

Гришкин косит вправо, разглядывая профиль напарника. Тот курносый, с полными мягкими губами, с большими пушистыми ресницами.

«Мне бы ту девочку. В кафе повёл бы. Поговорил бы за жизнь. А, может, не надо говорить? Нет, надо. Красивая... Чего старшина молчит? Да... Потанцевать. Наверно, не смогу... Она по-модному...»

– Товарищ старшина, а вас как зовут?

– Брось ты привычку людей называть на «вы». Иван Федотыч.

– Но вы старше. Неудобно ведь.

– С начальством надо вежливо. А между собой-то и так обойдёмся.

На углу высокий парень в осеннем пальто притопывает онемевшими от холода ногами. Не морозно вовсе, но он видно стоит давно. Подошедшая незаметно маленькая девушка трогает его за рукав.

– Зойк... Зоинька. Я хотел уходить, разозлился.

Он смотрит в бледное, поднятое вверх худенькое лицо, на которое падают снежинки. Передёргивает взволнованно губами и тянется к её губам. Опомнившись, оба резко отворачиваются от прохожих и быстро уходят влево от главной улицы.

– Любовь, – запрокинув голову, тихо говорит рядовой. – Снегу сколько, дядь Ваня!

– Пройдёт. Он как налётчик, раз – и нету. Ты не замёрз?

– Не очень. Дядь Ваня, у вас дети есть?

«Зачем ему это? Пацан он и есть пацан. Верка опять, видно, к подругам смоталась. Не заметил, как выросла».

– Есть. Сын и дочка. А знаешь, ко мне тёща приехала. Давно не видел. Гостинцев привезла. Жена что-то приболела – вот и прикатила мать-то её.

– Вы давно в милиции? – спрашивает рядовой и протягивает старшине пачку сигарет. – Спички у вас.

Гришкин останавливается возле красной металлической урны, висящей на столбе, заглядывает туда. Там что-то блестит под скомканной газетой.

«Холодно снимать рукавицы. Бутылку, может, кто кинул. Пустую».

– Давно, – говорит старшина.

Он прибавляет шаг, чтобы попасть в ногу.

– Давно, – повторяет он глухо, вспомнив фотокарточку молодого парня на военном билете, когда вернулся с войны.

– На фронте был разведчиком. Медалей...

Гришкин хрипловато смеётся, на миг сминая морщинами всё лицо.

«Зачем это ему? Хвалится, скажет, старик. Таким и я был. И Мария красивая была... А сейчас...»

Он сплюнул, остановившись, растёр ногой.

– А ты как попал?

– Как? Просто. Мать звала в деревню. Но чего я там не видел? Быкам хвосты крутить? Так этого добра везде хватает.

– Зря ты так, парень. Я бы лично с удовольствием уехал в деревню. Говорят, один милиционер на всё село. И ни воров, никого. Сами разбираются, без помощи. Да и садик опять же посадил бы. Харашо-о в своём садике-то.

Прошли мимо две симпатичных девушки. Одеты красиво, недоступно. Рядовой мигает, взмахивая большими ресницами, поворачивает вслед девушкам не только голову, но и всё маленькое тело.

– А ещё у меня...

Он замолкает, думая, стоит ли говорить чужому человеку.

– Ещё у меня там... была одна. Губы! – как дотронешься до них – мозги набекрень. А обнимет, прижмёт...

Михаил глотает слюну, расстроенно моргает, вспомнив лето, мосток через речушку, занавешенную старыми ивами.

Вдруг Гришкин дёргает напарника за рукав: ему послышалась трель милицейского свистка.

– Турчит что ль кто-то?

Они останавливаются. Мимо всё также, освещённые разноцветьем реклам, витрин и фонарей, плывут лица, шапки, всяких фасонов пальто.

– Да нет, дядь Ваня.

Оба, и толстый Гришкин, и худенький Козырь топчутся на перекрёстке, глядят на людей и на машины.

Из магазина на улицу выбегает расстроенный парень, держа в охапке барахтающегося мальчишку. Тот верещит, мельтешит руками и ногами.

– Ну чё ты ревёшь? Слышь? Нельзя ведь трогать! Тётя заругается...

– Да-а-ай! Да-ай... машину!

Парень ставит мальчишку среди тротуара. Одной рукой поправляет на себе шарф и пальто. Другой цепко держит малыша за воротник.

– Не реви, кому сказал. Всё равно ничего не получишь. Вон стоит милиционер. Отдам ему, если будешь плакать.

Гришкин морщится презрительно.

– Нашёл кем пацана пугать, – говорит огорчённо, глядя куда-то в сторону. – Что я, волк, что ли?

Они снова некоторое время молчат. Скучно. И потому замечается, что мороз вроде бы стал крепчать.

– Рядом столовая. Вон в той улице. Пойдём что ли? – говорит нерешительно старшина.

– Пошли.

В улице пусто. Метёт позёмка. На столбе качается лампочка – стеклянный абажур фонаря разбит. По стенам домов от этой лампочки прыгают тени.

Они отдают полушубки гардеробщице и, мельком осмотрев зал, подходят к буфету.

– Парней так много ха-ласты-ых, А я люблю женатава-а.

Из нестройного галдежа подвыпивших мужчин неожиданно вырывается звонкий голосок. Оба настораживаются, поворачивают головы в зал. В руке у рядового подрагивает бумажный листик меню.

– Кто-й-то?

Но опять в зале шумит разноголосье, похожее на жужжанье.

– Мне девушка суп и шни...

– Парней так много ха-ласты-ых,

А я люблю женатава-а

– Ах ты, чёрт! Кто ж это поёт? – бормочет Гришкин и чувствует, что в нём закипает злоба. Вспомнился потерянный вечер, холод на улице, а тут ещё певец.

Он идёт между столиками. За ним, как на параде, даже не моргая, громко шагает Козырь. Одновременно к певцу с разных сторон бегут две столовские женщины. Одна толстая, в зелёной кофте, жуёт на бегу. Вторая, сухонькая, согнутая, бежит прямо с тарелкой, которую не успела вытереть.

За столом сидят трое мужчин. Все в пальто, но шапки сняли и держат на коленях. На столе бутылка шампанского, почти разлитая по стаканам.

– Чего ж ты поёшь? – строго спрашивает Гришкин лысоватого, лет тридцати мужчину. – Тебе тут театр иль музкомедия?

«Забрать его, может? Пока туда-сюда, в отделение приведём – смотришь, половина наряда. Распелся. Хулиган».

– Весь вечер вот так, товарищ мильцанер, – быстро говорит женщина в кофте. – Замолчит, потом снова заводит шарманку.

Мужчина моргает голубыми глазами, улыбается, но видно, что он не очень пьян.

– Граждани-и! Уважаемыи-и! Так у меня дома-то что?

Все ждут. Гришкин думает, что к певцу домой приехали издалека гости. Козырю кажется, что у мужичка в бумажнике ордер на квартиру.

– Нету теперь у меня дома. С женой развёлся. Ушла жена.

Он всё также улыбается, но в глазах вместо весёлости горе и тоска. Товарищи его сидят серьёзные и молчаливые, как на похоронах.

– Заберём его, дядь Ваня. Нарушение порядка в общественном месте.

Внутри у рядового холодеет, начинает подёргиваться какая-то мышца на спине. Он разочарован.

– Погоди, – говорит старшина и хмурится. – И какой я тебе дядя Ваня!

Он вскрикивает так грубо и резко, что Козырь мгновенно по военной привычке вытягивается в струну.

Замолкает и мужчина. Держит обеими руками стакан, глядит в него, но не пьёт. Шампанское мелко пузырится.

– Ну, если жена ушла... Теперь что ж... Хулиганить-то нельзя.

Гришкин не знает, что ему делать. Почему-то вспомнилась Мария, заболевшая дня четыре назад. Тёща издалека прикатила. Думает, может поможет...

– Старшина! Уважаемый!

Мужчина смотрит на Гришкина снизу, и тот видит в голубых глазах слёзы.

– Ведь я кто?! Я ведь гвардеец! Хочешь, гвардейский значок покажу? Огни и воды прошёл... Эх!..

– Огней так много залаты-ых На улицах Сара-а-това, Парней так много халасты-ых, А я люблю женатава-а.

Он опускает голову на стол, и голос доносится из-под стола, как из ямы – глухой и свербящий душу.

«Может, в самом деле забрать... Всё равно на кого-нибудь нарвётся... Любил ты, видно, парень жену свою... Эх, Шаляпин...»

Он поворачивается и, сдвигая узкие брови, бросает рядовому:

– Пошли отсюда. В другой столовой поедим.

Козырь вздёргивает плечом, не понимая, зачем надо уходить. Но идёт молча и покорно.

На улице народу убавилось. Почти все прибились, кто куда. Потрескивают от мороза неоновые рекламные надписи. Главная улица Ростова дымится позёмкой.

Ростов-на-Дону,

17-25 февраля 1965 года