Петр ТКАЧЕНКО. Неопалимая Таисия. (Запоздалый рассказ).

Я слышал о ней давно, с раннего детства. Иногда в разговорах взрослых всплывали глухие воспоминания о ней, являлось ее таинственное имя –Таисия. Все казалось будничным и до предела ясным, несмотря на необычность и трагичность происходившего.
В конце февраля 1943 года немцы под натиском наших войск оставляли кубанскую станицу Старонижестеблиевскую. Распутица была столь сильной, что вся дорога на станицу Красноармейскую (Полтавскую) была запружена завязшими в смолянистой грязи немецкими машинами с награбленным добром. Казалось, сама земля сопротивлялась и поглощала в себе непрошеных гостей. Все трудоспособное население станицы было брошено немцами на расчистку дороги. Вокруг этих машин шастали, отгоняемые охранниками, голодные станичные мальчишки, надеясь хоть чем-то поживиться. В этих работах по расчистке дороги участвовала и моя мама, тогда еще молоденькая девушка Поля Гарькуша…
Однажды, как говорила молва, девушки Тая Троян и Галя Степура, возвращаясь с этих работ, якобы что-то взяли из немецкой машины. Дальше говорили почему-то только о Тае, хотя девушки были вдвоем. Видимо, она была зачинщицей. Немцы дознались о похищении, забрали девушек, вывезли их за станицу, на ферму, и там жестоко замучив, сожгли…
Слушая эти рассказы, я уже тогда удивлялся тому, что мученическая смерть девушек как бы оправдывалась станичниками: мол украли что-то там, вот и поплатились за это. Ничего героического, мол, в их гибели не было…
Но если голодные дети что-то и взяли из этих, застрявших в грязи машин, то взяли из того, что вывозилось с Кубани, что было награблено захватчиками. Как же тут можно было говорить о нравственности? Ведь эти военного времени дети никогда, за всю свою короткую жизнь не ели досыта. Родились они в хаосе гражданской войны, потом были коллективизация и расказачивание, высылка людей на Урал, потом страшный голод тридцать третьего года, в котором они далеко не все уцелели, потом началась война… Если изголодавшиеся дети что-то и взяли из немецких машин, это было уже не воровством, а протестом…
В этих рассказах о Тае меня смущало то странное ощущение, которое можно было бы назвать провинциализмом. Сводилось оно к тому расхожему представлению, что здесь, в родной станице ничего настоящего никогда быть не может и все значимое происходит только где-то далеко, но только не на родной земле. Ну какие, мол, у нас тут могли быть партизаны? Ушли люди в горы, угнали с собой скот, который поели, там отсиживаясь, а потом, когда немцы ушли, спустились с гор победителями. Вот и все партизаны… А девушки погибли чуть ли не по своей глупости. А то, что свершила Тая, смертью своей, оказалось почему-то не замеченным. Но коли не замечено главное, это и вызывало обывательские пересуды незаслуженные и оскорбительные. И мне было нестерпимо больно и за партизан и за погибших девушек. Ведь самой смертью своей Тая и ее подруга уже оправданы вне зависимости от того, свершили ли они что-то героическое или нет.
Эта боль долго таилась в душе безответной. Но поскольку всякая мысль и всякое чувство, запавшие в сознание и душу, имеют свое развитие, так и эта боль через многие годы неожиданно для меня самого проснулась. То ли для этого не хватало до поры веского повода, то ли что-то переменилось в жизни и уяснилось, что с неправдой жить далее невозможно, что не могут и далее оставаться поругаемы безвинные души, подвиг совершившие Тая Троян и Галя Степура.
Впервые о гибели девушек Таи Троян и Гали Степуры рассказал в районной газете местный журналист, их одноклассник, по странному стечению обстоятельств тоже Троян – Антон Карпович – тридцать пять лет назад. Он хорошо знал девушек, знал обстоятельства их гибели. И все же то, что он о них написал, было неправдой, вызывало иронию, а не сострадание станичников. Присочинил, как он сам сознался мне через тридцать пять лет…
В этом его сочинительстве не было злого умысла. Скорее это было продиктовано теми нравами, которые тогда преобладали. Воспитанный в трудное советское время, он, как видно, не обладал тем духовным стоицизмом, который позволил бы ему добраться до истины. Ведь истиной почиталось то, что соответствовало той или иной установке. И далеко не каждый находил в себе силы эту установку преодолеть. Он не преодолел. И его можно если не извинить, то понять.
Согласно же этой установке героическое понималось не иначе как прямое боевое действие, а безвинная гибель считалась напрасной. А потому журналисту казалось, что присочиняя Тае партизанство, прятание оружия, порчу вражеской техники, он тем самым оправдывает ее гибель, возвышает ее, придает ей героический облик в целях разумеется воспитательных, в назидание и поучение новым поколениям. Самое удивительное состояло в том, что он до такой степени был в плену этих представлений, что не заметил того, что Тая действительно совершила подвиг и ничего присочинять не следовало, так как это искажало ее подвиг и на долгие годы гасило память о ней, ибо неправды во благо не бывает…
Традиционного рассказа о героизме девушки в годы войны, увы, не получается. Все в нашей истории и судьбе так хитроумно закручено, что надо разбираться не столько в самих событиях, никакой тайны не представляющих, сколько в самосознании, в представлениях, которые и привели к тому, что светлые имена погибших девушек оказались забытыми. Как же так, с досадой думалось мне, прошло уже более шестидесяти лет и не нашлось человека, который защитил бы их. И от кого? Ладно бы уж только от насильников иноземных, но ведь и от своих, вроде бы пекущихся о них. Какая-то чертовщина получается.
Но вот спустя более шестидесяти лет, когда, казалось, уже никто не принуждал к неправде, другой местный журналист, даже считающий себя писателем, Николай Ивеншев, снова пишет неправду о безответной Тае Троян.
Дело в том, что в условиях всеобщего падения культуры в районах стали выпускать свои самодеятельные книги. Изготовленные на скорую руку, но красочно оформленные, отчего они не становились лучше, то есть правдивее. Выпустила такую книгу и администрация Красноармейского района - «Самостоянье». Какие там редакторы и рецензенты; что автор сляпал спешно, то и запущено в типографию, чтобы к юбилею первых станиц поспело. Невольно думалось: какой бес толкал его под руку, почему он, незадачливый, продолжил дело, начатое захватчиками, убивая теперь память о девушках?.. Ведь сказано: не бойтесь, убивающих тело, души же не могущих убить, а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне…
Оказывается, для нового уничижения погибших девушек были свои «причины». Человек, о них написавший, почитался писателем, о чем и документик соответствующий имел, но был человеком довольно странным. О, это так хорошо знакомое на Руси племя нигилистов и циников! Как следствия духовной растерянности и интеллектуальной немощи. Каким-то, только им свойственным чутьем, они улавливают все лишь самое экстравагантное, из ряда вон выходящее, выбивающееся из традиции и нормы, представляющее собой исключение, а не правило. Истина их нисколько не интересует, да в глубине души они убеждены, что ее нет на свете, а те, кто ее проповедует, просто притворяется… Их напрасно обличать, увещевать и убеждать. Ко всему они глухи, оставаясь верными своим случайным верованиям. Не трясите их за плечи, не кричите им в уши прописные истины, на которых стоит мир человеческий, они все равно посмотрят на вас как на недоумков, чего-то в этой жизни непонимающих. Тут и таится природа того российского самоедства, которое уже давно опустошает души несчастных, терзает и изъедает народное тело, как раковая опухоль. Они не подозревают, что причина их несчастий таится в них самих. Причины они видят в мире внешнем, который они и дерзают постоянно переделывать.
У этого журналиста-писателя случилось несчастье. Прости Господи, напоминать о нем, тем более укорять им. Его сын – студент покончил жизнь самоубийством. Но когда отец-нигилист прилюдно, похваляется тем, что давал своему дитяти читать экстравагантные книги, от которых его бедный ум и не устоял, теряешься в догадках: неужто, он действительно не понимает своей вины в трагической судьбе сына? Такой вот журналист сына родного не пощадивший во имя своих странных писаний и взялся судить о Тае в то время, когда наконец-то наступило время защитить ее от иноземных и своих насильников.
Удивительно и то, что во время сочинительства этой неправды о Тае журналист приехал ко мне в станицу, вроде бы для консультации. И я естественно направил его к людям, знавшим Таю, к ее сестрам Зое Романовне и Валентине Романовне, проживающим в станице, уже стареньким, но все еще негодующим, что об их сестре во все послевоенные годы пишется неправда. Приехал без всякого удивления тем, что я, живущий в Москве, знаю о ее сестрах, а он, вроде бы местный, этого не знает… Ну да ладно уж. Но сестер Таи он так и не посетил, а отправился сочинять свою брехню. Тая его не особенно интересовала, его интересовала книга, которую надо было делать быстро, не особенно заботясь о том, что и как будет в ней написано… Такие вот проросли на кубанской земле, как бурьян на заброшенных полях, «писатели»…
Итак, по Ивеншеву, Тая – партизанка и подпольщица, курочащая лопатой застрявшую в грязи вражескую технику. Принимает от друга на хранение и прячет пистолеты. И тут нагрянули с обыском немцы и полицаи. Что делать? Конечно, по всем канонам детективного жанра, пистолеты опускаются в ведро с молоком и в миски с тюрей. Ничего не нашедший полицай, возжелал испить молока. И тогда - вот она главная интрига – Тая озабочена тем, как налить ему в чашку молока, чтобы не звякнули в ведре пистолеты… Видимо, здесь должны замереть в сострадании к ней наши сердца. Но они не замирают, так как ничего подобного не было.
И все же немцы почему-то забирают Таю, так старательно исполнившую все хитрости конспирации. А потом – и ее подругу Галю, которая почему-то настойчиво называется Милей, словно этого нельзя было уточнить у сестер… Сестер же в этих писаниях более всего возмутило это ведро молока.
- Боже мой, - говорит мне Зоя Романовна, - да немцы у нас все выгребли, а молока этого мы годами не видели…
На самом деле Тая и Галя, возвращаясь с работ по расчистке дороги и увидев легковую машину, взяли из нее какие-то документы, папки с картами и планами и принесли все это домой.
Мама Таи, Пелагея Игнатьевна, увидев такие трофеи, только всплеснула руками:
- Что вы наделали! А ну быстро – все это в печь…
Папки тут же были сожжены. Только успели перемешать пепел, как в хату нагрянул эсэсовский офицер в сопровождении станичных парней – Петра Монако, Ивана Нечхая и Алексея Косогора.
Оказалось, что эти ребята были пойманы немцами со сливочным маслом, взятым из машины. Но немцев больше интересовало не масло, а пропавшие документы. Взятое девушками было столь важным, что немцы тут же учинили расследование и поиск. Если бы девушки взяли только продукты, такого жесткого расследования не последовало бы. Зоя Романовна вспоминает:
- Да мы рады были бы, если бы она взяла что-то из продуктов. Но никакого гостинчика она нам не принесла, а принесла эти папки…
Задержанных парней допросили, и они указали на девушек – Таю Троян и Галю Степуру. В сопровождении их эсэсовский офицер и нагрянул в хату с намерением расстрелять всю семью. Но в их хате квартировал другой немецкий офицер, который вступился за семью. Из перебранки немецких офицеров было ясно, что квартировавший в их хате офицер сказал эсэсовцу, что если девушка в чем-то виновата, разбирайся с ней, а семью расстреливать не позволю.
Пока офицеры спорили, Тая попыталась было скрыться, но ее задержали и не выпустили из хаты свои же парни – Иван Нечхай и Петро Монако. Офицер – эсэсовец арестовал Таю и в сопровождении парней пошел к Гале Степуре, задержал и ее.
Когда уводили Таю, ее сестра Валя бежала следом, прося о пощаде, пока офицер не пригрозил ей.
На следующий день она пошла на ферму искать сестру. Но там были уже какие-то другие немцы. Один из них набросился на нее: «Партизанен?» Вынул пистолет и хотел было ее уже застрелить.
- Не партизан я, а сестру ищу, - взмолилась Валя. Тогда немцы сказали ей, что сестры тут нет, так как всех увезли в Германию.
И как он меня там не застрелил я, и до сих пор не знаю, - вспоминает Валентина Романовна.
Когда немцы отступили, Таю нашли на ферме обгоревшей. Опознали ее по алюминиевому гребешку, остаткам косы и одежды…
- А накануне, - вспоминает Валентина Романовна, - маме приснился сон, будто Тая приходит домой и вся какая-то черная. Так оно и вышло. Немцы сожгли ее…
За Таей пошли мать и сестра Валя, соседи Паша Барлов и Полина. Немцы хотя и отступили, но их самолеты еще налетали на ферму, обстреливая ее. Попали под этот обстрел и они. Таю завернули в какое-то одеяльце. Соседи их бросили и ушли домой. Полина Игнатьевна и Валя понесли ее в станицу вдвоем. Навстречу попалась телега с двумя нашими солдатами, которые спросили, что они несут.
- Дочку немцы убили, - ответила мать.
Сердобольные солдаты дали им какие-то носилочки, чтобы легче было им нести свою скорбную ношу. Принесли Таю домой и в том же одеяльце похоронили. Нищета и разорение были такие, что не было даже дощечек для гроба…
Тая могла избежать своей скорбной участи, если бы не осталась в станице. До войны, после школы-семилетки, она работала дояркой. Когда противник подходил к Кубани, скот эвакуировали. Но тот гурт, который сопровождала и Тая, под Краснодаром разбомбили немецкие самолеты, и девушки вернулись в станицу. Она без слез не могла вспоминать картины бомбежки – рев самолетов, взрывы, пулеметные очереди и рев обезумевшего скота…
Сестра Таи Валентина Романовна все еще сокрушается:
- Пока меня носили ноги, я постоянно ходила на ее могилку. Цветочки сажала. А теперь не могу, ноги болят. Никому теперь наша Тая не нужна.
- А где же могила? – спросил я у Зои Романовны.
- Здесь, рядом. Теперь это огород моей соседки Инны Федоровны Ларионовой.
На огороде соседки, по улице Кисловодской, 35 в станице Старонижестеблиевской стоит одинокая темная, траурная туя. Под ней и находится могила Таи. Лишь эта туя стережет ее вечный покой. Могила без креста, но не из каких-то соображений, а потому, что как-то неестественно чтобы на огороде находился кладбищенский крест.
И все же странно, что Тая покоится не на кладбище, не со станичниками своими, а отдельно, словно в чем-то пред ними провинилась. За что же ей выпала столь несправедливая участь? Не потому ли что никто внятно не рассказал о том, за что она приняла смертную муку…
О могиле Таи знает лишь хозяйка огорода, да ее сестры. Сюда не приходят с цветами школьники в День Победы. Сюда заросла тропа лебедой, амброзией и людским беспамятством.

Есть факты жизни поразительные, даже мистические. Во всяком случае, разумом непостижимые. Зоя Романовна дала мне фотографии своей сестры Таи. Среди них была и эта довоенная фотография, на которой Тая еще - школьница с косичками. Примечательна фотография тем, что на ней Тая изображена в виньетке. А виньетка сделана в виде пламени. Фотограф, вырезавший такую виньетку, видимо, хотел подчеркнуть горение молодого сердца, а вышло поразительное пророчество. Может быть, он хотел даже, изобразить древесный листик, а вышло пламя…
Такие мистические совпадения происходят, как правило, с людьми необыкновенными: поэтами и героями, то есть обладающими большей, чем обычно, силой духа.
Я узнал, что до войны в станице был фотограф Иван Щурий. По всей видимости, эту «художественную» фотографию делал он. Тут действительно сказалась какая-то мистическая закономерность, разумом непостижимая. И он, сам этого не подозревая, заглянул в будущее, куда смертным заглядывать заказано… Или, затаившись, предрекал девушке-комсомолке геенну огненную? Дело в том, что Иван Щурий, когда в станицу пришли немцы, пошел им в услужение, став вдруг священником открывшегося храма…
Фотография эта уже пожелтела. Лицо Таи обрамлено языками пламени задолго до ее гибели. Остается оно таковым и теперь – горящее и несгорающее лицо неопалимой Таисии…

По дороге из Стеблиевской на станицу Полтавскую слева от трассы, и теперь еще можно увидеть заброшенные, полуразрушенные, белеющие сквозь бурьян корпуса фермы, разоренной теперь уже не иноземными захватчиками, а иными темными силами, и без оружия железного.
Покинутая людьми ферма производит впечатление зловещее. Туда есть бетонная дорога, есть огромные бетонные своды корпусов, но пустых, со свистящим степным ветром. Не сразу и понятно, какая сила опустошила эту ферму, словно какой-то враг незримый и полуденный побывал здесь, словно пронеслось здесь некое моровое поветрие. Откуда такой разор? Не потому ли и разор, что отринутой оказалась душа человеческая во имя бедных, призрачных земных выгод?..
А на окраине фермы прячется в бурьяне сохранившийся с войны дзот, слепо смотрящий на дорогу бельмом-бойницей. Бесполезный и уже не нужный, никакого врага теперь не сдерживающий, ибо враг, похоже, уже пробрался в родные пределы, беспощадно опустошая их…
Здесь, шестьдесят лет назад были замучены и сожжены девушки Тая Троян и Галя Степура. Где-то здесь, среди ядовитой зеленой амброзии и покоится Галя. Она была сиротой, заботиться о ее погребении в разоренной станице было некому. Да и нашли ее поздно, только в мае, когда ее обгорелое тело поросло молодой сочной травой. Здесь ее кто-то и прикопал, никак не обозначив могилы. Никто об этом уже не помнит. Да и могло ли быть иначе, если не упомнили даже ее имени…
Теперь по трассе мимо заброшенной фермы бесстрастно снуют машины. Ни люди, ни кубанские вольные ветра не рассказывают о когда-то происшедшей тут трагедии, о погибших здесь девушках, без которых и эта их родная окраинная станица, и большая Родина остаются неполными…