Евгений МОСКВИН. Жизнь. Рассказ.

I

Он всегда чувствовал этот запах, когда просыпался, - пыльный и душный, насильно забиравшийся в носоглотку и щекотавший косточки где-то около лба.
«Опять она сварила картошку», - бормотал он сквозь терпкую пелену сна, прикасался к грязно-желтым сугробам одеяла, шевелил ногами и чувствовал игольчатую остроту – сначала в пятках, а затем поднимавшуюся по волоскам ног, как по проводкам, все выше, выше, и в его голове мелькала мысль, что как только острота достигнет сосков на груди, его глаза тут же нальются бруснично-кровяным соком, по всему телу пройдет конвульсивная дрожь, и единственное, в чем он сможет найти свое спасение от этой дрожи, - бутылка пива, а скорее всего две. Впрочем, иногда эту дрожь могло сбить какое-то внешнее событие, - один раз жена вошла в его комнату и, подойдя к окну и упершись талией в подоконник, мигом захрустевший слоями отставшей краски, вытянула стопы и открыла форточку, - дрожь ушла, его тело пришло в норму и успокоилось, спустило, как резиновый шар; десять лет назад, он возможно почувствовал бы желание тут же уложить Ирину в постель – его раньше всегда возбуждали ее стопы с коричневыми от загара пальцами и упругой белизной внизу, - но в тот раз он смог только побороть в себе дрожь.
Теперь Ирина редко заходила к нему по утрам, и он злился, потому что чувствовал, что некому помочь; живот его прогибался, свет не выключенной с ночи лампы, потерявший желтый оттенок, но все такой же чуть-чуть теплый и перемешанный с пылью и солнечными зайчиками, падал на живот и, еще больше разгоняя остроту, связывал в узлы его внутренности и мягко подогревал чернила, в которых они тонули, и ему уже казалось, что чернила сейчас просочатся наружу…
В душ, скорее в душ!..
Он резко встал, запутавшись в одеяле; острота тоже на секунду запуталась в одеяле, но потом большими глотками залила соски… дрожь! Его тело прогнулось и он в мгновение ока принялся нацеплять на себя брюки; ремень змеей обвил его талию и как будто хотел залезть под кожу…
…майка…
Он быстро вышел из комнаты; его тапки зашипели, катая крапинки грязи на линолеуме; желто-молочный квадрат прихожей обнял его и, словно бы не желая отпускать, заставлял остаться и надевать ботинки, а взгляд Ирины, устремленный из кухни, колкий и неподвижный, с размытым контрастом темно-оранжевого стакана чая под подбородком промелькнул снизу вверх – она поднялась со стула. Хотя он и знал, что уйти, оставшись незамеченным, ему в любом случае не удастся, все же испытал досаду – ему предстояло услышать всегдашнюю утреннюю ругань в свой адрес.
-Куда ты опять направляешься? А? Последние деньги пропивать?
-Не твое дело. Отвали, - ответил он приторможенно-гнилым голосом.
-Ах ты мразь, только попробуй ключи взять. У тебя дочь растет, а ты… Чертов алкоголик!..
-Я сказал отвали!
Он надел ботинки, и Ирина пинками вытолкала его за дверь. В его голове сверху вниз ото лба к самому горлу скользнул мгновенный мыслительный промельк: «Она всегда смотрит в глазок, когда я стою у лифта и жду, пока он раскроет свою фанерную пасть».

II

Он быстро – (насколько только позволяли потрескавшиеся жилы его ног) – переставлял ступни по асфальту дороги, шедшей параллельно проспекту - главной артерии города; его глаза, завешенные брусничной пеленой, вглядывались в серый камешек, маячившую вдали среди радужных солнечных нимбов, - ларек был уже близко.
Когда он приходил в это время, ларек еще не был открыт, и толстая продавщица, (звали ее Настя), обычно восседала на морщинистой картонной коробке, перевернутой вверх тормашками, курила, пуская к потолку струйки молочного дыма и разглядывала улицу через открытую заднюю дверь; коробка всегда была одна и та же – несмотря на то, что каждый день грузовик привозил пару десятков новых, а Мишка, двенадцатилетний сын продавщицы, с утра выбрасывал пустые на помойку, - эта коробка никуда не кочевала, но неизменно сохраняла свое положение – почти в самой середине помещения напротив проема, и когда Настя садилась на нее, картон морщился как от боли, но все же выдерживал - внутри было напихано два ряда старых железных банок из-под краски.
Мишка, в отличие от своей матери, никакими постоянствами в действиях не обладал –мальчик мог раскладывать товар, прыгать вокруг киоска, пачкая в пыли ботинки и штаны, или же вовсе отсутствовать, когда он приходил и загораживал своей покачивающейся фигурой свет дверного проема, – иногда Мишка все же еще заглядывал в школу, но не больше двух раз в неделю.
На этот раз мальчик суетился возле матери и доканчивал за нее распаковку товара.
-Пришел?..
Он ничего не отвечал и только смотрел на нее.
-Сколько тебе нужно? Одна или две?
-Две, но… на вторую не хватает.
-Черт возьми, мне надоело давать тебе в долг!
-Прошу тебя… последний раз.
-Последний, последний… имхо… у тебя каждый раз последний! – продавщица бросила на него недовольный взгляд, поднялась с коробки и продолжала курить уже стоя; вглядывалась в серый лоб стены, заставленный снизу ящиками, которые скалились двадцатью зубастыми пивными пробками.
-Послушай, я обещаю, что сделаю… но починить его не так просто, он уже очень старый, поломанный… - он еле выговаривал слова, язык его заплетался, - обещаю, что сделаю на днях… нет-нет… через два дня.
-Точно? А то без телевизора здесь тоскливо!
-Я обещаю… только дай в долг… знаешь… лучше бы не пиво, а чекушку.
-Тебе уже чекушку? – она посмотрела на него, - сколько у тебя денег? Небось рублей десять? Так ведь тебе и на бутылку пива не хватит!
Мишка все перекладывал туда-сюда пакеты и коробки, делая вид, что не слышит их разговора.
-Ну, послушай, я верну завтра… у Ирки попрошу и верну…
-А чего щас не попросил?
-Она не в настроении… - и, поморщившись, он прибавил с презрением, - стерва!.. Ну ничего, я ее обуздаю… ладно, дай чекушку…
-Смотри у меня, если телек не принесешь, это последний раз был! – продавщица потянулась к ящику с водкой, и он почувствовал, как у него отлегло - резиновый шар тихонько стал спускать, дрожь чуть унялась.
Он отдал ей десятку, схватил водку и с облегчением прижал ее к груди; взгляд его остановился на Мишке.
-Смотри-ка, сорванец, а я еще с тобой сегодня не поздоровался. Привет! - произнес он каким-то странно-виноватым голосом.
-Привет, дядя Петя! – мигом отреагировал Мишка, не смотря в его сторону.
-Кстати, ты почему это не в школе?
Мальчик ловко шмыгнул носом.
-А я болею! Видите, насморк у меня!
-Врешь, - отреагировал он с дружелюбной приторможенностью и хлопнул веками, - ты смотри, учись хорошо. Я когда был в твоем возрасте, учился хорошо. А потом в институт поступил на врача.
-Слушай, иди уже отсюда, - Настя мотнула в его сторону рукой; на безымянном пальце, проделав в напитавшемся дымом воздухе молнию-восьмерку, сверкнуло грубое желтое кольцо с зеленым камнем-бижутерией, - слышь, чё те говорю? Свое получил и иди! Мне уже открываться пора.
-Ну ладно, ладно, я же ничего дурного не сказал…
Он повернулся и зашаркал прочь, все прижимая к груди чекушку обеими руками, точно это был младенец, а Настя быстро захлопнула дверь, несмотря на то что внутри было сильно накурено.

III

Он направился в местный парк, где у самых ворот располагалась его привычная скамейка с облупившейся краской, пристававшей к спине темно-зелеными кусочками перхоти. По дороге он двумя глотками выпил половину бутылки, которая собирала солнечный свет в пучок, напоминавший микроскопического ежа, и завершал свой путь сильно покачиваясь и вдувая воздух в коричневые щеки, - будто пытался играть на невидимой трубе. Опустившись на скамейку, он на пару минут уставился в наждачную плоскость асфальта посоловевшим взглядом, потом вдруг сморгнул пару раз, очень медленно, будто бы стараясь увидеть частокол ресниц, и больше уже глаза не открывал. Погружаясь в сон, он слышал странный звук – словно кто-то настраивал радио внутри его ушей, а в глазах вибрировали красные и желтые концентрические круги, но постепенно свет иссякал и сменялся голубоватой картинкой, похожей на кружевные отблески бра, уснувшие на потолке; вот уже и радио закончили настраивать, голубоватая картинка рассосалась, и он увидел знакомую залитую солнечным светом комнату в институтском общежитии, где жил с однокурсником по имени Вадим; его сосед только закончил настраивать небольшой приемник, стоявший на подоконнике рядом с выключенным бра; заиграла какая-то приятная мелодия с медленными барабанными щелчками.
-Ну что, выпьем, а? Я воще уже дерябнул, давай и ты! – Вадим уселся за стол, на котором поблескивала белесыми ежами бутылка водки, а рядом присоединилась к ней скромная закуска.
Он почувствовал, как у него засосало под ложечкой от такого предложения, начал переминаться с одной ватной ноги на другую. Все же Вадим был человеком авторитетным, и ему тяжело было отказать.
-Ладно!
-Щас еще компания наплывет, повеселимся, - Вадим подмигнул, спрятав на секунду посоловевший взгляд, зрачки его словно были разбавлены водой и от этого почему-то страстно хотелось тереть собственные глаза, которые в довершение ко всему начали горько слезиться.
-Нет, дальше я пас.
Они быстро выпили. Его мозг сплющился как от удара невидимой кувалдой, он опустил рюмку. Не успел он прийти в себя, как вдруг увидел, что за столом вокруг Вадима уже собралась целая компания – его институтские приятели, и даже несколько студенток, - все улыбаются, приглашают за стол. Он пытается отнекиваться, но они только с еще большей силой упрашивают его, смеются, поддразнивают и смаргивают глазами, стараясь увидеть свои ресницы.
-Ну садись, чё уж ты!
-Вот именно, чего!
-Потолкуем!
И наконец среди всего этого гула Вадим ставит свои слова, которые решают дело, преградив собою путь для отступления.
-Приятель, ну ты чё, а? Мы собираемся веселиться, а ты будешь стоять тут, как хмырь?
Щеки Вадима – рыхлая мука, пропитанная розовыми кровяными кляксами. Он приподнялся на стуле, руки его от шутливого негодования сжались в бледно-рыжие веснушчатые кулаки, а рельеф костяшек имеет вид столь форменный и твердый, что напоминает выемки для сигарет на бортике пепельницы.
-Ну ладно, ладно, уговорили!
Вадим закуривает. Пепел падает с его сигареты на стол и, рассыпаясь от удара, походит на темно-серые блестки наждачной бумаги, смешанные с белыми кусочками перхоти.
-То-то же. Ты, Петенька, не веди себя как неродной, обижаешь меня…
Вся компания начинает смеяться со снижающимся раскатом и каким-то странным облегчением, будто бы волна преодолела плотину и сбрасывает первые воды с высокого обрыва, и этот смех ослепляет голубовато-белыми молниями, бьет по лицу скрипучими парусиновыми флагами, которые комкают его одурманенное сознание, сами в то же время расправляются, и он как на батуте подпрыгивает на них к черной дыре потолка.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Позже, когда все уже изрядно пьяны и в беспорядке перемещаются по комнате, то садясь на кровати, то спотыкаясь о колченогие стулья, Вадим встает на стол и бросает в сторону цветастую майку, которая шмякается об окно насекомым, налетевшим на лобовое стекло встречного автомобиля; Вадим принимается демонстрировать мускулы, повисшие на костях, словно гири, и когда он напрягает их, они алыми пузырями вздуваются по всему телу и кажется, что разрастающиеся предплечья и грудь загораживают собой шею, черты его лица; цепочки вен напоминают синие созвездия арабской вязи.
И вот уже Вадим превратился в аморфную кожно-мускульную массу, которая пульсирует, загородив собою всю комнату.

IV

Просыпаясь, он опять услышал этот звук – будто бы кто-то настраивал радио внутри его ушей, и когда глаза открылись, а мозг вернулся к размытым контурам реальности, по фактуре своей напоминавшим сон, он, силясь поднять голову, чуть качнул ею и заметил старика, разместившегося на скамейке напротив; рядом с собой старик поставил включенный приемник, который настойчиво упирался антенной в его правую подмышку и старался ужалить хозяина.
-Сынок, я прошу тебя вернись… - плакал женский голос.
-Успокойся, Лена, успокойся, детка. Война есть война, - отвечал мужской голос, - дай обниму тебя.
-Виктор, погиб твой сын. Ему было всего двадцать! Как ты можешь быть спокоен?
-Как ты можешь быть спокоен? - эхом откликнулся он, но довольно тихо, так и не поднимая головы.
-Я не спокоен. Я сам готов заплакать… Ты должна быть сильной. Слышишь меня? Тогда и я буду сильным.
-Виктор, Боже!.. – послышался короткий шип в динамике – приемник как будто старался помочь действию радио-спектакля, выходило неумело, но все же этот звук чуточку напоминал женские всхлипы.
-Крепись, дорогая. Все будет хорошо…
Продолжая пялиться на асфальт, он встал и, несколько раз покачнувшись, побрел в глубину парка; его щеки лопались от напряженного жара, голова ныла протяжно и плоско, и лишь когда он слышал сквозь шарканье ног, как плещется внутренностями бутылка в кармане его брюк, испытывал невыразимое облегчение.
-Когда-то я мечтала, чтобы он стал музыкантом!.. – снова и снова распевным горем повторял женский голос, удалялся, но все же затухал очень медленно, и ему казалось, что этот голос старается насильно врезаться в его память, - …когда-то мечтала, что мы вместе с ним будем возвращаться из музыкальной школы… а на темной улице будет только свет уличных фонарей…
Сухой щелчок – старик выключил приемник, будто уличные фонари потушил.
Он обернулся одной только шеей и головой, как делает это канарейка, и поглядел на старика. Они встретились глазами.
-Если перед тобой лежат на тарелке два бутерброда, сначала откуси от одного, потом от другого, и только после этого принимайся есть каждый из них до конца! – прокричал ему старик и закинул ногу на ногу.
Он отвернулся и продолжал свой путь, медленно передвигая ноги и почти даже не сгибая их в коленях. Дорога проходила через весь парк и за высоким железным ограждением, походившим на связанные поперечными ремнями копья, резко поворачивала направо, к домику садовника.
Если перед тобой лежат на тарелке два бутерброда, сначала откуси от одного, потом от другого, и только после этого принимайся есть каждый из них до конца! – сокращалось у него где-то в районе мозжечка в такт пульсу. Он дернул дверь, увидел, что она заперта, и принялся стучать, упираясь свободной ладонью в косяк.
-Николай, ты здесь? Чё заперся? Открой!
-Конечно, я здесь. Я всегда здесь в это время.
Садовник отпер дверь. Это был высокий пожилой мужчина с белесо-золотистым лицом, напоминавшим пудреный эклер, и длинными жилистыми руками. В одной из них он держал недоеденный кусок пирожного, а губы его блестели он жира и запекшихся крошек.
-Пришел? Ты уже неделю у нас дома не появлялся!
Он часто заходил к нему домой, садился на кухню и протяжно наблюдал, как Марина, пятидесятилетняя жена садовника, готовит гороховый суп, - она каждые два дня готовила гороховый суп, не потому что ее муж или она сама любили его, а неизвестно почему.
-Я когда-нибудь насквозь пропитаюсь им, так же как ты пропитаешься водкой. Да ты ею уже пропитался! - говорил Николай и отправлялся мерить жене давление – она все время мерила давление, каждые полчаса, даже заставила мужа купить электронный японский тонометр, на который он истратил половину зарплаты, а старый, со стрелочным счетчиком, цилиндрическим, как барабан, в тот же день забросила далеко на антресоли. Она ложилась на кровать, а муж садился подле нее, обматывал ей предплечье манжеткой на липучке и начинал вкачивать воздух; циферки плясали на индикаторе маленькими черными человечками, наконец, короткий монофонический писк динамика, все останавливалось, танец был окончен.
-Все с тобой в порядке, и чё те так сдалось это давление?
-В порядке говоришь? И правда. Смотри, через полчаса снова. Мне Ксения сказала так делать, она же врач, - и Марина, поднимаясь с кровати, наставительно выпячивала вперед глазные яблоки.
-Ксения? Да она понимает в медицине не больше моего! Давай у Петьки спросим про твое давление.
-Он же хирургом был!
-Ну и чё? Он во всем понимает.
-Ды уж конечно, понимает он. Забыл уже давно.
Так завязывался небольшой спор, который прекращался всегда очень быстро – Марина отправлялась на кухню, где сидел он, наклонялась над эмалированной кастрюлей супа и, подставляя круглые щеки молочному пару, проскальзывавшему мимо и ударявшему в потолок, уже больше ничего не говорила и старательно вглядывалась в мутную желто-зеленую смесь, как будто старалась увидеть в ней свое отражение.
Один раз он пришел к ним совершенно пьяный; Николая дома не было, но она все равно впустила его, - вообще Марина никогда не чуралась его общества, он всегда этому удивлялся, ибо привык уже вызывать у людей только омерзение и гнев, и жил с такой мыслью как бы по привычке, по инерции, - затем прошла в свою комнату, села на кровать и, победно воздев над собою резиновую трубку тонометра, прокричала:
-Есть! Есть!
-Что «есть»? – он был слишком пьян, чтобы соображать, стоял в прихожей и покачивался, глядя на нее через дверной проем; его голос был как всегда гнилым и беззубым.
-Давление! Повышенное! – Марина вся сияла от удовольствия, ее улыбающийся рот был похож на раздавленную сливу.
-А-а-а… - протянул он и отправился на кухню.
-Ты хоть ботинки-то снял?
-Да… да… не волнуйся… - он сел на свое привычное место, за кухонный стол, и, тяжело вдыхая пары горохового супа, закрыл ладонями лицо.
-Николаю придется купить мне лекарства, - она подошла к кастрюле, - черт, а если я умру до вечера?
В тот день Николай был по приходе сразу же отправлен в аптеку; он пошел с ним и, сидя на стуле рядом с кассой, трезвел и мутными водянистыми глазами смотрел на то, как продавец медленно поедал жирную, бесконечно-длинную гусеницу очереди. Мысли, словно пауки, плели обволакивающую сеть в его голове, но он не мог понять ни единой.
Все эти воспоминания скользнули перед ним осколками черно-белого кинофильма; он посмотрел на свою руку, которая за то время, пока Николай говорил «ты уже неделю у нас дома не появлялся», сама собой заползла в карман, как крот в нору, и достала из него чекушку.
-Что поделаешь… слушай… дай мне взаймы рублей так тридцать…
-Конечно, нет проблем. Только не забудь вернуть. Слушай, хватит пить. Не пей. Отдай это мне, - Николай потянулся за бутылкой.
Рука инстинктивно спрятала ее обратно в карман.
-Я… не могу… не могу… у меня же сын погиб, оттого я и пью…
Николай застыл в невыразимом удивлении. Они стояли друг перед другом у двери маленького домика в свирепой тишине. Даже деревья своей молодой весенней листвой не хотели прибавить к ней хотя бы кусочек шелеста.
-Какой сын? У тебя с роду сына не было.
-Проклятая война… забрала у меня сына… ему же всего двадцать было, за что?! – прокричал он с внезапным остервенением, готовый уже разрыдаться, - проклятая война…
-Послушай меня, - Николай подошел и потряс его за плечи, - не было у тебя сына, слышишь?.. Выкинь это из головы, - он помолчал и прибавил, - иди лучше домой.
-А как же деньги?
-Я не дам тебе денег, пока не протрезвеешь.
Он ничего не сказал в ответ, развернулся и пошел в обратном направлении.
-Петя!.. Петр! – пару раз окликнул его Николай, потом махнул рукой, в которой по-прежнему был зажат кусок пирожного и скрылся за дверью домика.
Я не дам тебе денег, пока не протрезвеешь, - фраза закручивалась в его голове тяжелым ворсистым клубком.
Возвращаясь к скамейке, он издалека увидел, что место напротив заняла любовная парочка, а старик успел куда-то уйти; он принялся на ходу вертеть головой по сторонам, дабы удостовериться, что старика нигде нет поблизости, - словно боялся его, - потом улегся на скамейку и сделал глоток из чекушки.
-Проклятая война… - пробормотал он, надувая губами слюнные пузыри и закрывая глаза.

V

Проснулся он только в одиннадцать часов вечера, когда уже совсем стемнело, допил водку и, поежившись, направился домой. Во дворе против своего подъезда он заметил только группу из четырех подростков, которые посверкивали кончиками зажженных сигарет и что-то оживленно обсуждали. Перед ним было все как будто затянуто молочной поволокой, перемежавшей темноту, но, приглядевшись, он все же узнал в самом маленьком из них Мишку, сына продавщицы.
-Ах это ты, сорванец! Смотри, я скажу твоей матери, что ты шатаешься по улице со всяким сбродом!
Один из подростков обратился к Мишке:
-Ты его знаешь?
-В жизни не видел! – ответил тот и отвернулся.
-Слушай, мужик, он сказал, что не знает тебя, так что иди лучше своей дорогой!
-Не знает? Вот враль! – он подошел ближе.
-Мужик, если ты сейчас отсюда не уберешься, я тебе все кости пересчитаю! У меня с тобой разговор короткий будет! – подросток выбросил сигарету и угрожающе поднял руки.
Но он и не думал уходить, оттолкнул его, подошел к Мишке и попытался схватить мальчика за руку. Тут уж подросток не церемонился и со всего маху двинул ему кулаком в нос, и когда он упал, выплевывая глазами искры, ткнул еще пару раз ногою в живот.
-Ну чё, доволен теперь? В следующий раз воще убью!
-Слышь, лучше пойдем отсюда, - тихо и быстро проговаривая каждое слово сказал Мишка, - да мне уже и домой пора. Пойдем.
Уходя в темноту двора, все четверо несколько раз оборачивались, и, глядя на него, смеялись, посверкивали кончиками сигарет. Он перевернулся на живот и, наблюдая за этими круглоголовыми тенями, глотал кровь, сочившуюся из сломанного носа, и снова чувствовал игольчатую остроту, сначала в пятках, а затем поднимавшуюся по волоскам ног, как по проводкам, все выше, выше… вот она уже змеями ворочается в ноющем животе и скоро начнет глотками подбирается к соскам, чтобы дать его телу разряд конвульсивной дрожи…
Вдруг… что-то сверкнуло в его мертвеющем сознании… импульс, мерцание, шутка…
Превозмогая боль, он попытался подняться, но сумел лишь встать на четвереньки, выполз на дорогу, освещенную фонарями и проходившую прямо перед его домом, и, сев на колени, поднял голову; его заляпанный кровью взгляд различил вверху желтый квадрат окна, у которого Ирина обычно сидела вечерами.
-Эй, ты! Слышь меня! Вот он я!.. Я жить хочу, слышишь?! – заорал он, раскинув руки в стороны, и ему казалось, что окно подмигивает в ответ и старается его еще больше раззадорить, - Я жить хочу! Слышь меня? Жить!..
Он орал минуты две, не унимаясь, встав уже в полный рост. Кровь, перемешанная с грязью, образовала на его лице два зеленовато-красных рукава, глаза были вытаращены и напоминали перевернутые блюдца, а майка, тоже вся грязная и в кровавых пятнышках, расплодившихся под кадыком веснушчатой сыпью, кое-где разъехалась по швам.
-Слышь меня, ты! Я жить хочу! Слышь меня?.. Я… - вдруг он резко оборвал свой крик, будто в воде его утопил, опустил голову и рассмеялся, тихо и безумно.
Быть может, это было и не ее окно.
Расшаркиваясь, кивая собственной тени и маня к себе темноту руками, он лег на скамейку, стоявшую у дороги. Поворачиваясь на бок, он бормотал уже совершенно иное: «Проклятая война… проклятая война…»

Через полтора дня, в пятницу врач-терапевт по имени Георгий Власов читал в утренней газете короткий некролог:
«С прискорбием сообщаем о смерти хирурга Петра Владимировича Ефимова, произошедшей позавчера вечером, 17 апреля 20… года и выражаем родным и друзьям умершего глубокое сочувствие.
Администрация Центральной больницы».
Терапевт сидел в своей комнате перед телевизором, маячившим зеленовато-желтыми муслиновыми кадрами. Он повернулся к двери и позвал жену.
-Лен, ты на кухне?
-Да, что случилось?
-В газете сообщают, что какой-то хирург умер. Из нашей больницы! Ума не приложу, почему я ни разу о нем не слышал.
-Все просто, он работал там до того, как мы переехали в этот город.
-Да, ты права, еще только два года прошло, но… все же странно.
-Ничего странного.
-Ну… может быть, может быть… - он вздохнул, еще раз посмотрел на столбик текста, заключенный в рамку, и покачал головой, - и все же стоит поинтересоваться.
Возле Власова на небольшом деревянном столике стояла тарелка с двумя бутербродами. Он отложил газету, взял бутерброды в обе руки, сначала откусил от одного, затем от другого, и только после этого принялся есть каждый из них до конца.

 

 

Tags: 
Project: 
Год выпуска: 
2005
Выпуск: 
6