Вячеслав ЩЕПОТКИН. Вечер утра мудренее

Рассказ

– Нет у меня. Самой, не знаю, хватит ли.

– Как же быть?

– Как другие выкручиваются, так и ты. В ломбард сходи, если есть что заложить.

Морозно-дымная, туманная хмарь натискана трамвайным визгом, стылым сопеньем автобусов, голосам, стуками.

– До вечера, Виктор Николаич. Что вы говорите! Нет, не знал. Обязательно! Извините, потом расскажете – мой номер идёт...

– Везёт же, чёрт возьми. Как вас встречу – обязательно опоздаю на работу. Нет уж, не обижайтесь, пожалуйста, Валечка – мне с вами одно удовольствие!

– Ловелас вы, однако, Борис Иваныч. Уже обиделись? Простите. Конечно, вы хороший... Люди же кругом, Борис... Не надо, до вечера... А вдруг кто знает вас – расскажет жене. Я шучу: в такой толпе это невероятно, согласна с вами.

– Скажите, пожалуйста, где здесь ломбард?

– Ломбард? По левой стороне идите. Там увидите.

Утро борется с ночью. Замороженные дымы заводов висят низко над домами. Но голубой свет всё настойчивей заполняет улицы и небо.

«Где-то здесь, наверное, он должен быть. За чем-то очередь? Может занять? – деньги ведь будут после заклада. Ой, господи, это же в ломбард. Стыдно-то как, все смотрят, думают: нищая пришла, докатилась до чего.

– Кто последний?

– Последняя у попа жена. А вообще-то спрашивать надо во-он там. Хвост уходит во двор, там должно быть.

«Хорошо ещё в сумерках не так видно. Во дворе стоять даже лучше, никто внимания не обратит. Вряд ли успею сегодня на занятия. Фролов, наверняка, отметит пропуск – вредный же человек... для чего такие...»

– Кто последний?

– Я, девочка.

– Спасибо. За вами буду.

«Девочка... девочка... Что ж я наделала?! Вот дура, как в глаза людям смотреть? Но ведь они не знают! Вот эта тётка не знает, кто я и что я! И та тоже! Никто не знает».

Стоящая рядом женщина в синем лоснящемся пальто повернулась к соседке. Они до этого кое-как перекидывались словами. Лениво, словно футболисты после крепкой попойки и вдалеке от соревнований. Но тут из распластанной вдоль стены очереди вышла женщина в беличьей шубке. Четыре глаза вцепились в неё. В глазах появился ядовитый азарт, тонкие губы одной полыхнули, показали острые, кривые зубки. Шопотом – соседке.

– А эта какого ... здесь отирается? Видать, не из нужды, для интересу пришла.

– Такие не ходят для интересу. Знакомая говорила: в магазине поймали одну. Разодетая фу-ты, ну-ты, под министерскую жену, а хотела спереть банку.

– Не похожа вроде бы.

– Я ж не говорю, что и эта. Всяко бывает.

– Вам не стыдно о человеке так плохо думать? Я же всё слышала.

– Чего ты слышала? Нос утри, потом будешь лезть в разговоры.

– Молодёжь пошла – не скажи ничего. Ты ей слово – она тебе десять, ты ей десять – она тебе тыщу. Совесть потеряли, уважения никакого.

«Какие паршивые бабы! Я ж и виновата осталась. С такими лучше не связываться – сгрызут».

– Вы скажете, что я стояла? Позавтракаю схожу.

Совсем рассвело. Тусклый зимний день рассовал людей: кого к станку, кого в контору, кого за прилавок. На улице народу осталось мало. Буквально за полчаса схлынул шелестящий людской поток. На этаже пятом или шестом вспыхнула музыка. Наверно, только что проснулись, включили магнитофон и открыли форточку. В улицу сверху падал хриплый мужской голос, простенько тренькала гитара.

– Когда мне невмочь пересилить беду,

Когда подступает отчаянье...

«Надо точно рассчитать, что можно купить на тридцать копеек. Неудобно потом будет, если больше наберу. Заморю червячка, а уж вечером наемся».

Кто это выдумал, что утро вечера мудренее? Наоборот. Вечером всё становится ясным: исполнились ли утренние планы или нет, в чём сделал ошибку, думаешь, что надо сделать завтра. Короче, живёшь новым ожиданием, но не утра, которое ничего не решит и не изменит, если не считать тех случаев, когда хорошая погода может поднять настроение. Ещё, пожалуй, тем хорош вечер, что впереди есть ночь – этот бальзам всех горестей и болезней, переживаний и нетвёрдых удач.

«Ой, надо идти быстрее: как бы очередь не прошла. Не пустят чего доброго, скажут: где ходила, туда и иди».

Её очередь была уже внутри. Девушка вошла в полутёмное помещение, сощурила глаза с непривычки и увидела того, за кем стояла. В это время прозвенел звонок.

– Обед у них. Надо бы тоже домой сходить – целый час впереди.

– Идите, я постою.

Многие разошлись. Погасили свет над столом оценщика и стало ещё темнее. Пахло нафталином, нежилым помещением, холодом. Те, кто остался, покорно расселись вдоль стен. Кое кто задремал, то ли прошлую ночь навёрстывая, то ли у будущей отрывая час. Другие тихо переговаривались. Девушка достала книгу, раскрыла, но глаза скользили по строчкам, лишь изредка цепляясь за какую-нибудь фразу. Слева соседка рассказывала о сыне, который женившись ушёл к тёще.

– Неделю прожили нормально, потом скандал за скандалом. И жена не на его стороне.

– Конечно, это не у мамочки родной. В чужих людях так-то жить.

– Не говорите! Когда бегала к нам, девка-то, ласковой прикидывалась, доброй. А теперь такая овчарка стала, что не приведи господь. Андрей приходит, рассказывает: дня спокойно не живут. И в самом деле: семнадцать человек в квартире – разве тут уживёшь? Один не вовремя свет погасил, другой не ту горелку занял, третий в уборную, прости господи, не в то время пошёл.

– Сплошь и рядом такое. Да об этом говорить – только себя травить. Вы на выкуп?

– На залог. Надо долги раздавать. Летом набрали и вот до сих пор.

– А я о ломбарде только в книжках читала,– почему-то вдруг сказала девушка.

И смутилась.

– В книжках?

– Ну да! Давно ещё, о дореволюционных ломбардах. Даже не представляла, как он выглядит.

– Как: обыкновенно он выглядит, кормилец. Стены, пол, потолок. Только оценщики бывают разные: одна сочувствует, даёт побольше, а другая морду наела и до людей ей дела нет. А ты закладываешь, небось? Студентка?

– Студентка.

– Похоже. Ваши здесь бывают часто. Недавно один парень пришёл, просит: пустите без очереди, с утра не ел. Пустили. Он снял с себя пальто, заложил его и в одном пиджачишке побежал в столовую.

– Пропил, небось. Они, студенты, пьяницы все.

– Это уж вы зря. У моей сестры двое ребят живут: одна скромность.

– Пьяницы? К моему сыну собирается молодёжь, так они возьмут бутылку вина – для отмазки – и весь вечер спорят. Орут, друг другу доказывают чего-то. Спрашиваю: чего кричите? А они говорят: всё правду ищем, отец. А вы говорите: пьяницы.

– Я это просто так сказала. А вы уж...

Пронзительно зазвенел звонок. Равнодушие и сонливость мгновенно смыло с лиц.

– Вы за мной, гражданин.

– Где здесь была женщина в красном платке? Красный платок, идите сюда.

– Нет, уж вы меня извините, но без очереди влезть не дам. Конечно, все мы честные, пока жареный петух кой- куда не клюнет.

– Девочка, становись быстрей. Чего моргаешь-то? Сейчас выйдут за паспортами.

Появилась комендантша. Очередь зашевелилась, протягивая паспорта. Заметили, что какой – то парень хотел сунуть комендантше трёшницу с паспортом. Изругали и застыдили.

Плохо закреплённая пружина на двери дребезжала, звенела, когда кто-то выходил. С улицы тянулся по полу холод. Люди устали, но мысль, что скоро всё кончится давала силы и улыбаться, и шутить.

«Какая добрая тётка: увидела, что для меня это пальто – все надежды и оценила хорошо. Теперь на всё хватит денег, не пойду больше ни у кого просить. Ой, как же выходить-то буду! Люди увидят, скажут, в ломбарде была, докатилась. Ну, и пусть думают, что хотят».

А на неё никто и не обращал внимания. Все были заняты своими мыслями, заботами, делами, которые не отпускали их из своих щупалец и позволяли только изредка вскидывать от земли глаза, когда надо было пропустить трамвай или машину. После чего взгляды снова падали на заснеженный асфальт.

Ленинград. 4 марта 1964 г.

На илл.: Эйгес Ольга Вячеславовна (1910–1996) «На улице» 1960-е