Евгений МОСКВИН. Преследование на кофейной этикетке

Распадающаяся повесть

Часть первая

План первый. Разрушение

Долго преследовал я своего противника среди сине-индиговых пирамид, и чем далее вел я преследование, тем более оно походило на некую игру – со все более замысловатыми ходами; странная вещь – мы настолько слаженно совершали эти ходы, что создавалось впечатление, будто мы следуем заранее предусмотренному сюжету, как в фильме, или действуем на одной стороне; или, еще вернее, уже само совершение ходов (и каждая их особенность, до самой малейшей детали) значительно важнее преследования. А мой противник? Подозреваю, он испытывал тайное удовольствие от игры. Я мог почувствовать это по слегка изменившемуся шороху его туфель – шорох стал менее резким, даже ластящимся; и густым; или по тому, где именно оставлял мой противник теплоту своих прикосновений, когда огибал очередную пирамиду, - теперь это была индиговая полоса, а не синяя; но усилился не только цвет – сама теплота (впрочем, не исключено, что и пирамиды были так устроены, что индиговые области лучше передавали теплоту).

Эти полосатые пирамиды… я бы назвал их горами, если бы они не выглядели такими ровными и правильными, а эти поперечные полосы, чередующие синий цвет и индиго, - они и вовсе кажутся вычерченными по линейке. И только высота пирамид становится разной по мере того, как усложняются особенности преследования, а значит, надо полагать, и сам этот мир служит одной лишь обстановкой, «полем» нашего преследования-игры. Этот мир меняется тяжело; значительно тяжелее, чем если бы он был более сложен, мир стал менять размер своих пирамид. Означает ли это, что когда-нибудь нарушится и его правильность?

(Поначалу, быть может, собьется одно-единственное ребро одной пирамиды – точка-укол на ребре, и вот уже прямая нарушена, превратившись в тупой угол, в две прямые, нижняя из которых спешит к основанию под углом чуть более шестидесяти градусов; затем еще одна точка и, скорее всего, на ребре какой-то другой пирамиды, и снова прямая превратится в угол; затем еще и еще одна точка на ребре, затем, быть может, появится и трещина на грани с расползающимися во все стороны безобразными морщинками – как на стекле. Но затем обязательно снова точка-укол на ребре - разрушающая инерция разгоняется не спеша и лишь потом начинает ускоряться).

Я чувствую, что по мере продолжения преследования, усложнения игры – этот мир меняется; это мы изменяем его – я уверен в этом, - усложнением игры, - но речь идет не только об усложнении: я чувствую, как по мере преследования во мне и моем противнике проступает все больше человеческого – друг по отношению к другу…

(Но если так – если дело в человеческом – значит, и этот мир – из сине-индиговых в полоску пирамид – должен превратиться в обычный, человеческий мир).

Да, мы стали человечнее друг к другу. Если раньше я, стараясь нагнать его, всеми силами прислушивался, и, огибая каждую пирамиду, готовился в следующее мгновение увидеть его воочию; то враждебно крался, то несся как угорелый, как только чувствовал, что отстаю, и прибегал к хитростям, чтобы заманить в ловушку, когда чутье мне вдруг подсказывало, что я случайно обогнал его – где-то, в какой-то момент перебавив со скоростью бега, - то теперь… теперь стал важнее процесс.

Игра…

В какой-то момент мы переступили некую черту – возможно от того, что очередная пирамида изменила свою высоту.

Мы управляли пирамидами, пирамиды управляли нами (и на внешнем, и на внутреннем уровне – потому что в какой-то момент мое враждебное состояние действительно стало уходить, состояние души; я перешагнул). Теперь я стал больше обращать внимание на свои телодвижения, жестикуляцию, бег... я и ранее обращал на это внимание, однако был исток, из которого они выходили, естественным образом, - вражда, - а теперь...

теперь мы вместе с моим противником как будто работали на разрушение... на превращение этого мира... - (в человеческий?)

вражда не заменилась этой целью

Другими словами, я не жил мыслями о разрушении, не томился в ожидании каждой точки-укола или трещины, но, в то же время, я знал, что именно к первому нарушению в пирамиде (в ее правильности), к первой точке-уколу нам предстоит приложить наибольшее количество усложнений «игры», замысловатостей ходов...

(Возможно, то, что я не «жил мыслями» и означало, что этот мир рано или поздно разрушится? Потому что если бы дело обстояло иначе, т. е. если бы я специально прилагал какие-то усилия, и это подспудно вызывало во мне угнетенное чувство, это как раз таки и явилось бы свидетельством того, что этот мир не разрушится... почему? Потому что причина угнетенного чувства была бы в том, что пирамиды все же управляют мною, контролируют меня.

Из будущего следовало настоящее).

сократилось и расстояние между мной и противником. Оно стало таким, что я мог чувствовать и угадывать (умозрением) его жестикуляцию.

План второй. Растворение

Я так долго преследую своего противника, что забыл, для чего я, собственно, это делаю. Вероятно я должен убить его, но об этом говорит мне только пистолет, который я не выпускаю из рук. (Месяцы? Годы? Часов, чтобы отмерить сутки у меня нет, и в этом мире не ощущаешь времени; в нем ничего не меняется – все то же сиреневое небо над головой, приобретающее оловянный оттенок в углублениях, где сходятся ребра соседствующих пирамид – абсолютно правильных и одинаковых по высоте; небо остановилось, замерло). Может, я должен только поймать и под угрозой смерти отвести своего противника… но куда? Этого я не знаю. Эти полосатые пирамиды кажутся мне бесконечными – в пространстве и времени, - и я чувствую, что никогда уже отсюда не выберусь… я даже не помню, как здесь очутился. Из этого следует, что отвести мне своего противника некуда. Стало быть, я должен убить его. Но за что? По этому поводу у меня есть несколько воспоминаний...

Я так ни разу и не видел его воочию. Я только преследую. Впрочем, мне часто кажется, что я вижу где-то вдалеке какую-нибудь отдельную деталь, мелькающий фрагмент, но как только я, напрягая глаза, стараюсь преодолеть зрением синий полумрак, все сразу исчезает, ничего уже нет, кроме как всегда ровных и правильных ребер и граней... я и не думаю о том, чтобы выстрелить.

Я чувствую, что постепенно сближаюсь с противником, - что настигаю его.

Кажется, он на долю секунды вымелькивает из-за дальней пирамиды – я увидел изгиб его спины в синеватой полутьме… нет, это только мое воображение… или нет? Далекое поскрипывание – подошвы о землю; почти как стекло треснуло (или, может быть… пирамида? Нет, никогда. Они выглядят слишком нерушимыми).

Тотчас, следуя какому-то непонятному инстинкту, я прикасаюсь к пирамиде рядом.

Невольно.

Это инстинкт игры? Я еще не вполне отчетливо осознаю…

Добегаю до той, дальней пирамиды (представляя свое лицо, мечущееся в полумраке) – здесь уже, конечно, никого нет. Здесь так холодно, опустошенно, очень давно… только теплеет отпечаток руки на индиговой полосе, чуть ниже уровня подбородка… Я вытаскиваю пистолет и открываю магазин: з-з-з-з… шесть патронов… и вдруг слышу где-то вдалеке, где-то в глубине пирамид – пум-пум, - два коротких хлопка.

Мой противник похлопал по пирамиде – это сигнал! – как условный сигнал! Или опознавательный! – я здесь. Но мы же не на одной стороне – выходит, это ловушка?

Он похлопал по индиговой полосе, а не по синей, готов спорить… откуда я это знаю? – на ней теплее.

Нет, это не ловушка. Я выставляю вперед руку с зажатым пистолетом – так, словно собираюсь выстрелить. Рука с пистолетом на фоне полос – я представляю себе это со стороны; я будто сторонний наблюдатель этого преследования-игры, преследования на одной стороне…

(Чем больше мы будем сближаться, тем чаще я буду представлять себя со стороны. Тем больше я буду сторонним наблюдателем.

Нет, здесь есть настоящий наблюдатель; мы не одни, есть кто-то еще… Есть наблюдатель, который следит за нашей игрой.

Он существует, потому что я подумал о нем.

Пистолет на фоне индиговых полос.

Я представляю себе этот пистолет - без своей руки. Пистолет на фоне полос).

Я постукиваю магазином о пирамиду – сначала тихо, неуверенно, затем громче.

Три раза, потом еще три.

Странный материал изменяет железный стук пистолета, делая его звенящим, дрожащим, - будто патроны покачиваются в гнездах магазина… будто они заметно меньше по размеру.

Я прислушиваюсь… ничего в холодной глубине. Только остатки-отзвуки моего условного сигнала…

Немного погодя я продвигаюсь дальше – сворачиваю за пирамиду – в глубину – как это недавно сделал мой противник.

Чуть приподнимая ногу, я касаюсь каблуком основания пирамиды – мой противник сжимает руку в кулак и постукивает по пирамиде – я провожу указательным пальцем по ребру пирамиды, сверху вниз, – мой противник оставляет мне условный знак на пирамиде, я с трудом увижу его: неровный крест на уровне моего подбородка, цвета теплого дыхания на стекле, цвета отпечатка пальца, помаза. Пирамида запятнана – я вытираю крест рукавом рубахи – неясный смех вдалеке – видимо, противник оставил новый крест – играет со мной – я снова постукиваю пистолетом по пирамиде; когда я делаю это, говорю себе, что угрожаю ему этим постукиванием – чтобы он унялся – значит, мой противник так это и поймет, потому что мы сближаемся – я помню – я все помню – я начинаю вспоминать – я обыскивал кабинет – я подходил к столу, перебирал бумаги в файлах – лоснящийся шорох полиэтилена – шорох туфель, где-то там, еще дальше, чем недавний смех – я обыскивал стол, подходил к сейфу, я подбирал комбинацию - з-з-з-з-чик-чик-з-з-з – вращение магазина пистолета -з-з-з-чик-зззззззз - сейф открыт, файлы и папки и кассета – я подхожу к магнитофону у окна – тусклый свет из окна (когда-то был этот свет; он остался там, в моей памяти)…

-Возьмите его!.. Делайте с ним, что хотите, только, ради Бога, меня оставьте в покое.

На подоконнике краем глаза я вдруг замечаю несколько выставленных в ряд пирамидок, одинакового размера; в неярком дневном свете, косо падающем из окна, мне не удается точно различить их цвет. Я вижу только то, что цвет неоднородный.

Я знал, что к этому все идет, я чувствовал, и мне было больно, а теперь, когда она это сказала – такое ясное и прямое предательство – ровно в этот самый момент мне не больно; будет больно потом, когда я начну прокручивать в голове одни и те же слова, снова и снова.

-Возьмите его!.. Только меня оставьте в покое. Отпустите меня. – Говорит женщина, выставляя руку вперед; будто протягивает ее мне.

Так ли это было на самом деле?

- Возьмите его!.. Делайте с ним, что хотите, только, ради Бога, меня оставьте в покое, - говорит женщина, указывая на меня пальцем и делая несколько мелких шажочков назад, к двери.

В кабинете, кроме нас, еще четыре человека: главарь преступной группировки и трое его телохранителей. Главарь стоит между мной и женщиной; поворачивает голову, то в ее строну, то в мою. В глазах насмешливый огонек, который в какую-то секунду (недалекую от той, когда женщина меня предала) даже кажется мне добродушным.

Телохранители стоят позади женщины, заслонив выход из кабинета. Бежать некуда; нас, что называется, накрыли с поличным и в самый неподходящий момент.

Безвыходная ситуация – две минуты назад меня обыскали и отняли оружие.

-О-о!.. Кажется, случилось что-то, чего вы не ожидали… - говорит мне главарь.

-Пожалуй, так, - отвечаю я; бросаю короткий взгляд на женщину, - но это не меняет дела.

-Совершенно верно, - главарь качает головой. - Не меняет.

-Вы преследовали ее, а теперь у нас есть…

-У вас ничего нет, - обрывает меня он. – И с чего вы решили, что я ее преследовал?

-Я верю ей.

-Все еще?.. – переспрашивает главарь; невольно.

Каким бы мерзавцем он ни был… и какой напряженной ни была бы ситуация… это не уберегает его от проявления слабости невольных вопросов.

Никто не может просчитать все.

Может быть, есть еще какая-то слабость? Может быть, мне удастся как-то заговорить их… нет, я попадал в массу передряг, но на сей раз мне кажется, что это… конец? Нет, что-то подсказывает мне…

Главарь говорит:

-Я вижу, что стал свидетелем любовного предательства…

Вот в этот момент мне больно.

-Вы знаете, я мог бы отпустить вас обоих, если бы вы только не запустили в магнитофоне эту кассету…

«Боже, как он узнал? Он ведь даже не подходил к магнитофону… Кассета осталась там… Не понимаю. Неужели перед тем, как войти, они все вчетвером стояли за дверью и подслушивали… Тогда они могли услышать, что я включал магнитофон, да… но… зачем? Зачем они стояли и подслушивали?»

-У нас есть гораздо больше доказательств, - сказал я. – Которые поступят…

-Ну хватит уже, я не собираюсь вас убивать, - обрывает меня главарь.

Мертвая пауза.

-Что же… вы задумали?

-Гораздо важнее то, что я услышал.

-Что? – переспрашиваю я.

-То, что я услышал от этой женщины. Сейчас, по отношению к вам. – Главарь говорит это едва ли не наставительно.

-Хватит ломать комедию. Что вы задумали?

Он усмехается и подходит к окну. У женщины бегают глаза. У нее шок – она все время переводит взгляд то на него, то на меня.

-Что я задумал? – стоя возле окна, он прикасается к одной из пирамидок на подоконнике.

Как будто над чем-то раздумывая, но не приходя к окончательному заключению.

Я замечаю, как один из телохранителей возле двери чуть меняет позу: его туловище качнулось; рука тоже качнулась – кисть прижалась к бедру.

Женщина говорит (вдруг; тихо и напряженно; но не умоляюще; да, у нее шок):

-Прости меня… прости, что я это сказала… Этот человек преследовал меня, я уверена… прости, что я сказала: «убейте его…» Если мы умрем, то давай умрем вместе.

Нет, уже поздно: она это сказала. Две минуты назад. Обратной дороги нет. Но почему – нет? Потому что те слова были эмоционально подготовлены – я сам подготовил их своими ощущениями, когда страдал… когда мне казалось, что наши отношения неминуемо движутся к закату.

«С другой стороны, может быть, это какая-то новая веха отношений? – то, что она предала. Новых эмоций, которые подготовят меня – к возрождению отношений. К тому, что даже после этих слов все будет как раньше?»

Нет, не будет.

«Если я предприму грандиозные усилия над собой…»

А может, я теперь не отреагировал – на ее новые слова, потому что сам напуган? – дело в этом? Потому что сам боюсь смерти?..

-Что я задумал? – повторяет главарь и касается другой пирамидки.

Теперь я вижу цвет пирамидок…

Два цвета.

* * *

Я не предчувствую будущее. Я знаю его; а вернее: знают мои эмоциональные всплески. Которые сами же это будущее и сотворяют. Я знал, что она предаст меня; я чувствовал, что наши отношения клонятся к закату. Я знал, что она предаст: «Возьмите его!.. Только меня оставьте в покое». А сейчас, оглядываясь назад, в прошлое, мне даже кажется, я знал, что она скажет именно это, предаст именно таким образом, в точности. А значит, я и знал в точности. Абсолютно. Еще до того, как она это сказала. Я знал в прошлом, когда еще не знал, потому что я знаю теперь.

До момента предательства она совершала еще какие-то очень мелкие действия, которые подсказали мне, что рано или поздно этим все кончится. Если бы мелких действий не было, я, возможно, мог простить ей предательство. Но я сейчас веду к совершенно иному. Ее мелкие действия вызвали у меня эмоциональное состояние, которое подготовило во мне предчувствие конца. Но, скорее, наоборот: мое эмоциональное состояние понудило ее к действиям; другими словами, я будто бы управлял ею. А стало быть, я хотел, чтобы все кончилось и чтобы она предала меня.

Я вызвал события будущего тем, что творилось у меня внутри.

В то же время, я то и дело убеждал себя, что все еще будет хорошо, все еще наладится. «Мы вылезем из передряги, в которую угодили, – и все будет хорошо».

Но где-то глубже, я осознавал именно прямо противоположное. Поэтому чувствовал боль и уныние. Результат? Ее действия – мои действия – ее действия в ответ на мои действия – мои действия в ответ я касаюсь основания пирамиды (на сей раз, рукой, нагибаясь, а не приподымая каблук, как раньше) – противник постукивает по пирамиде (я слышу, где-то совсем рядом) – я рисую знак на пирамиде (узкий крест, на индиговой полосе: тепло, теплее… - я не знаю, что хочу этим сказать)… Треск подошвы, как треск стекла, - ближе, мы стали ближе…

* * *

Возьмите его!.. Делайте с ним, что хотите, только, ради Бога, меня оставьте в покое.

Когда человек говорит такое, - не можешь оставаться с ним в положительных отношениях.

После этих слов, я не мог уже общаться с ней как раньше. Не имеет, впрочем, особого значения, был я в абсолютно хороших отношениях, а эти слова, которые она произнесла – которыми она предала, - были внезапными и ничем не обусловленными (для меня), - и я никак не ожидал такого поворота или же я чувствовал подспудно, что дело закончится предательством, все идет к предательству… нет, это не имеет значения! Эти слова настолько сильны – после них не можешь оставаться с человеком в хороших отношениях. Это, так сказать, слишком резкая черта… интересно, почему так? – почему, если заступил за нее, так трудно вернуться обратно. Кажется, это так просто – забыть, простить, - такую короткую фразу… да и даже то, что ее предвосхищало и вело к ней… если любишь, по-настоящему. Да нет, в любом случае! Разве это сложно?

Короткая фраза…

Невероятно сложно. На тебя слишком давят общественные закономерности, стереотипы, жизненный опыт, здравый смысл, наконец, который подсказывает, что человек, для которого ты хотя бы что-то значишь, никогда бы такого не произнес и пр. Словом, вся тяжесть и мощь жизни (так, по крайней мере, кажется – настолько это давит на тебя – болью, разочарованием, что услышал эту фразу) говорит за то, что ты не можешь оставаться с человеком в прежних отношениях.

Она предатель. Она теперь твой враг.

Но Боже, все равно, мне кажется, это так неестественно, что после этих слов я должен относиться к ней, как к врагу! Это слова, которые открыли все? Но неужели это означает, что между нами не было ничего искреннего? Ведь было же… нет, лицемерие не может завести так далеко – я знаю, мы были чрезвычайно близки.

(Откуда же, в таком случае, взялись эти слова?)

Я глубоко убежден, что нельзя быть лицемерным до самых малейших проявлений, до самых малейших человеческих реакций, до жестикуляции и мимики; и до малейших чувствительных всплесков (как на кардиограмме).

Выходит, что-то просто перевешивает в человеке; что-то перевесило в ней. Почему, в таком случае, и я не могу организовать такие же ответные процессы в самом себе, - и перевесить себя – в сторону прощения.

Почему?

Почему я так и продолжаю преследовать ее, чтобы убить? (Если я действительно это делаю).

Ведь это преследование, в конечном счете, следствие ее слов.

Одной единственной фразы.

* * *

-Возьмите его!.. Только меня оставьте в покое. Отпустите меня, - говорит женщина, выставляя руку вперед, ко мне.

Будто протягивает ее мне.

На самом же деле, она подталкивает. К главарю банды, который стоит позади меня.

(Теперь я, как ни стараюсь, уже не могу вспомнить имени женщины. Теперь – я слишком долго уже веду это преследование – среди сине-индиговых пирамид, которые мне хочется назвать горами; должно быть, я преследую эту женщину… я скажу больше: скорее всего, это так. И все же… какие-то капли сомнения у меня остаются. Все время: я не могу избавиться от ощущения…………………………………………………………………………………………………..

………………………………………………………………………………………………………………)

Когда указательный и средний палец женщины чуть прикасается к моей груди, я медленно разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов.

К главарю банды. Его телохранители – их четверо – стоят еще дальше, возле двери кабинета. Они все только что вошли – меньше минуты назад.

-Возьмите его!.. Делайте с ним, что хотите, только, ради Бога, меня оставьте в покое, - говорит женщина, указывая на меня пальцем…

-Мы с ним договорились. У нас с ним договоренность, - продолжает женщина; я чувствую крадущийся холодок на спине.

-Это так? – тотчас осведомляется у меня главарь банды; в глазах насмешливый огонек.

Да, действительно. Мы договаривались, что если нас поймают с поличным, я пожертвую собой – ведь я сам же и заварил всю кашу. Главарь банды должен будет отпустить одного из нас – и это будет она; так мы договорились. И все же то, что она, как только нас действительно поймали, сразу же трусливо воспользовалась… мне неприятно.

Почти больно.

Я отвечаю (очень будничным тоном):

-Да, да, это так…

А в голове у меня крутится одна и та же мысль: «Сейчас он ударит меня, сейчас он ударит меня, сейчас он ударит, сейчас… он…»

-Я впервые попадаю в такую ситуацию… - говорит он и подходит к окну.

-…что вам нужно отпустить одного, а не убить нас обоих? – осведомляюсь я.

О Боже, что ты такое делаешь. Ты же дразнишь судьбу… но нет, у этого типа должок перед тем, на кого мы работаем…

(И его имени я тоже теперь не помню).

«Когда же это закончится… - мелькает у меня в голове, - одни долги… никаких чувств. Ни капли любви, - и поэтому мне почти больно… - главное то, что отсутствие любви, спасает одного из нас. Ее – как раз того, кто не любит…

Но ведь и я не люблю».

-Нет, - отвечает главарь, - никогда не подумал бы, что кто-нибудь попытается ограбить меня, - и рассмеивается; добродушно.

Здесь что-то не так. Он что-то задумал. Он не собирается отпускать нас.

Нет, у него должок. Они таких вещей не забывают. Бандитский кодекс чести.

Нет, что-то не так…

У меня пистолет за поясом, под рубахой. Я, однако, знаю, что у меня нет ни единого шанса воспользоваться им.

Главарь прикасается к странным пирамидкам, которые стоят в ряд на подоконнике.

Пистолет. Пирамиды.

И то, и другое соединяется в моем сознании.

Как-то раз женщина сказала, что в наших отношениях никогда не будет ничего личного. Мы нравимся друг другу, и нас связывает то, чем мы сейчас занимаемся, по-настоящему связывает, ведь мы часами можем сидеть, например, в кафе, обсуждая детали, не просто оживленно и с интересом, но даже и теплотой, все большей и большей… по отношению друг к другу.

Как будто.

-Мы действительно сближаемся, однако нас связывает только наше дело, и никаких чувств между нами нет, - сказала она.

-Конечно, нет, - подтвердил я.

Мы много раз констатировали этот факт. И я всегда чувствовал небольшое лукавство – со своей стороны, - «может быть, все-таки нет? Может, когда мы закончим наше дело…»

А теперь она поступила ровно в соответствии с тем, что мы много раз говорили друг другу. В результате только это – сами слова – и оказались единственной правдой. Непререкаемой. Все, что происходило у меня внутри, все, что происходило у нее…

Мне стало не по себе.

…не имело никакого значения.

«Откуда ты знаешь, что и у нее происходило?.. Знаю».

Знаю.

-Отпустите ее, а со мной делайте, что хотите, - говорю я главарю; уже неуверенно.

-Это так по-рыцарски, - главарь качает головой, причмокивает, - уместно ли проявлять рыцарство?

«Почему он так говорит? Он говорит «уместно ли»... такое впечатление, что имеет в виду «есть ли смысл»? Но это означает... что он все знает о наших отношениях? От кого? От нее? Она играет? Она на его стороне? Они подстроили мне ловушку? Это невозможно. Если это так, то зачем ей играть – уже теперь?»

Главарь до сих пор странно добродушен.

Я киваю ему.

-Это я уговорил ее.

Он бросает на меня жесткий взгляд. Вдруг.

-Идти грабить меня?

У меня екает в груди.

-Да. Идти сюда. Именно сюда. Она не хотела.

-Для этого вы и залезли в сейф? Неужели больше никакой цели не было? Но зачем вы достали кассету? – он кивает на магнитофон.

«Как он догадался? Как он догадался? Как он догадался как он догадался как он... стоял за дверью и слушал, что здесь происходит? Он услышал, как я включал магнитофон?.. Очевидно, да. Но почему...»

-Вы знаете, на кого мы работаем?

-Прекрасно знаю. Вы хотите сказать, что следовали приказу?

Я не отвечаю.

-В таком случае, - продолжает главарь, не обращая особого внимания на мое молчание, - я не верю, что это была только ваша идея... лично ваша.

-Как бы там ни было, вы должны отпустить ее, - я делаю кивок головой, назад.

Я не вижу, что происходит у меня за спиной, но чувствую, более того, знаю наверняка, что женщина переминается с ноги на ногу, – у нее нервы на пределе. Страх.

Она боится, очень боится.

«Ты чувствуешь, знаешь наверняка? Подобно тому, как чувствовал, что между вами может что-то быть? А что ты теперь получил?»

Я резко оборачиваюсь и смотрю на нее. Мы встречаемся глазами, но тотчас я перевожу взгляд ниже.

Она действительно переминается с ноги на ногу.

Я медленно, с медленной улыбкой поворачиваюсь к главарю.

-Вы должны отпустить ее.

Голос, который говорил мне, что я дразню судьбу, исчез. Значит, я обрел уверенность; значит, главарь вернет должок.

«На самом деле, ты больше хочешь спасти себя – разве нет? Неужели нет?.. Да».

-Знаете, я так и сделал бы, если бы вы только не включили эту кассету. Не услышали бы, что на ней.

-Но... – вырывается у женщины невольный возглас – у меня за спиной.

Мне вдруг становится презрительно забавно – от того, что она хочет спасти собственную шкуру.

-Теперь мне придется отпустить вас обоих, - прибавляет главарь и смотрит на меня.

У него поджаты губы.

-Что? – переспрашиваю я.

Снова он притрагивается к пирамидкам на подоконнике. Медленные, осторожные движения руки. Почти ласкающие.

«Этого не может быть. Здесь что-то не то... он что-то задумал... он что-то задумал... что-то...»

Я догоняю противника? Я должен догнать его?

Я касаюсь пирамиды – противник постукивает по пирамиде – я постукиваю по пирамиде – противник касается пирамиды – я… касаюсь пирамиды… постукиваю по пирамиде…

Думаю, все то, что мы теперь совершаем, все эти знаки (я имею в виду их детальное содержание) не имеют смысла. Главное то, что они просто существуют – как знаки. Я и мой противник можем и просто совершать пассы – не касаясь пирамид.

Мы словно тени, мы растворяемся в пирамидах, постепенно:

Рука вверх, перекрест полос одной из пирамид, а кисть со сложенными веером пальцами – в углублении, где небо над пирамидами обретает оловянный оттенок, чуть повыше «уголка» из ребер соседствующих пирамид, – рука вниз, полусогнутая в локте, кисть напряженно расправлена в ладонь, на фоне индиговой полосы – рука вверх, ноги полусогнуты, туловище изогнуто по-кошачьи, кисть не достает до оловянного неба и она вяла, расслаблена – рука вытянута на уровне плеча, нога чуть отставлена вперед, другая полусогнута – рука на уровне плеча, ноги сведены…

Рука вверх – рука вниз – рука на уровне плеча – нога поднята и согнута в колене – нога отставлена – рука вверх – рука на уровне плеча…

Я был один, когда вел обыск в кабинете; когда подошел к магнитофону и вставил кассету; когда нажал кнопку «воспроизведение». Тотчас женский голос, возникший на полуслове, принялся что-то произносить, бегло, разговорчиво… То, что именно он произносил, привлекло мое внимание: я даже встал с кресла, в которое было уселся для того, чтобы повнимательнее просмотреть найденные папки и файлы.

Теперь, когда кадры памяти мелькают перед моими глазами – все чаще, чаще, по мере того, как развивается преследование среди пирамид, - я совершенно не в силах осознать смысла: что произносил женский голос. Не смотря на то, что я так до сих пор и слышу его, совершенно отчетливо, - я могу прокрутить пленку с записью в своих ушах в любой момент, когда только этого пожелаю. В результате смысл – это только смысл произношения, того, как женщина произносит эти слова. Скорость речи, тембр голоса, манера… и снова скорость речи. А первоначальный импульс к скорости, к тому, что я приливаю движение речи – к движению среди пирамид, - служит то, что запись на кассете начинается не с самого начала: женский голос возникает на полуслове.

Почему я не могу осознать смысла слов, я ведь прекрасно знаю их (я чувствую, что знаю, но что-то стопорит во мне способность… не то, что даже понять, - я и понимаю, – сопоставить со смыслом)? Думаю, дело в том, что мое умозрение отказывается достроить непрерывную пленку в магнитофоне – до непрерывности воспоминаний. В умозрении мелькают только обрывочные кадры, - между которыми неизменно мелькают пирамиды, которые я пробегаю.

Но даже если я закрою глаза…

Кассета, которую я когда-то вставлял в магнитофон, - интересно, где она теперь? – в моей памяти (но где она на самом деле?), - и я включаю кассету постоянно, как только кадры начинают мелькать перед глазами. Каждый раз, когда я вспоминаю то, что происходило в кабинете, я знаю, что рано или поздно вставлю кассету в магнитофон и нажму воспроизведение.

Но… когда я нажимаю в своей памяти «вперед», я не испытываю тех же ощущений, которые испытал тогда…

Здесь действует предвосхищение будущего. Эмоциональное. И управление реальностью, - о которых я уже говорил. И о том, что, оглядываясь в прошлое, мне кажется, что я знал в точности какие-то события будущего (я эмоционально предвосхищал их, но когда и это и событие-результат остаются в прошлом, сочетания «эмоционально предвосхищал» и «знал» уже равнозначны; потому что эмоции всегда остаются при мне, они существуют только в настоящем). Отсюда: вспоминая события прошлого, я переношу эмоциональные всплески, которые испытал тогда, на какие-то другие события, которые их не вызывали, но имели отношение к событию, которое их вызвало на самом деле. Кадры памяти, кадры-события – набиты в воспоминания прошлого беспорядочно, без связи.

Отсюда происходит и перетасовка моих эмоций.

Женщина говорит: «Возьмите его!.. Делайте с ним, что хотите, только, ради Бога, меня оставьте в покое», - указывая на меня пальцем и делая несколько мелких шажочков назад, к двери. И мне теперь кажется, что ровно в тот самый момент я испытал острую боль (потому что я сейчас испытываю острую боль – вспоминая ее слова). На самом же деле, я не испытал боли тогда – я испытывал боль до события, когда эмоционально управлял реальностью, - чтобы она привела к событию.

К словам женщины.

Если же я просматриваю фильм своей памяти, я сумею пережить те же самые ощущения, те же эмоциональные всплески, которые испытал тогда, - по остроте и ровно на тех самых местах, на каких они были и тогда, в реальности настоящего. Потому что фильм стационарен, он неизменим; он и есть прошлое. И я становлюсь прошлым, когда снова и снова просматриваю фильм. Но почему не смотря на всю боль, которую я пережил, мне, в то же время, становится и так светло от нее? Почему я испытываю такие любовь и счастье – от этого возвращения. Потому что прошлое совмещается с настоящим, и на момент душа высвобождается из тела; совмещение прошлого и настоящего равно отсутствию тела. Где нет времени, там нет и материи. А высвобождение души это и есть…

Неимоверное облегчение. И любовь.

План первый и план второй. Близость моря

Долго преследовал я своего противника среди сине-индиговых пирамид, и чем далее вел я преследование, тем более оно походило на некую игру.

Со все более замысловатыми ходами.

Эти пирамиды кажутся мне бесконечными.

И все же один раз я почувствовал близость моря.

Произошло это так внезапно! Я остановился возле одной из пирамид, - чувствуя, что мой противник совсем рядом и что я подошел к некоему рубежу, я остановился… я встал, прислонившись к пирамиде спиною, голова чуть опущена, ноги на ширине плеч; пистолет наготове – я сжимаю его обеими руками, сложив руки на поясе.

Я приготовился.

Я притаился; я напряженно вслушиваюсь – да, мой противник стоит прямо за углом, я уверен в этом. Я нагнал его.

Да. Я подошел к этому рубежу. И теперь мне придется впервые применить оружие… как странно, что до этого я так ни разу им и не воспользовался! Но я не мог… почему? Потому что ни разу не увидел противника отчетливо? Или я просто экономил патроны?

Нет, дело в чем-то еще…

В том, что мы только преследуем друг друга.

В последний раз – перед тем, как резко обогнуть пирамиду (наконец-то сейчас я отчетливо увижу противника!), я всматриваюсь в землю под ногами. Она шершавая – она немного похожа на наждачную бумагу, она искрится тихими таинственными блестками: то и дело из общего полотна проступают сверкающие островки…

Я всматриваюсь не потому, что стараюсь рассмотреть на ней что-либо – она лишь темная твердая масса, - я просто чую, что подошел к некоему рубежу… (это еще одна резкая черта, как тогда, в кабинете?..

В каком кабинете?)

Я не пытаюсь решиться на что-либо и я не медлю. Я просто стою и всматриваюсь в эту землю.

Я делаю резкий рывок – блеск взметнувшегося пистолета – тень-движение за углом пирамиды – будто моя собственная тень, мое отражение – убегающие распущенные волосы, ударившие по полосам пирамиды, - выстрел… чеканная искра прямо возле тени-головы – быстрый звук удаляющихся шагов – дымок из пистолета – поволока на полосах… И я вижу, как синяя полоса меняет цвет – я остановился, мне нужно преследовать: скорее, скорее, пока мой противник снова не отдалился, - но я не могу. Мой взгляд приковало то, что проявляется в полосах под изменчивой пеленой дыма. Еще несколько секунд и дым рассеется, я ничего не увижу. Но пока что еще я могу разглядеть, и опять я – внезапно, вдруг, - испытываю любовь и счастье - точно такие, как от воспоминания. Как я включил магнитофон в кабинете. На месте полос, за островками дыма: ночь, и море, и зелень и зелень, сияющая зелень проявляется на пирамиде вместо синих полос, - я знаю, что это, я чувствую – я знал, о Боже, я знал, что есть что-то еще, что будет что-то, помимо этих пирамид!.. И теперь я увидел сияющую зелень и это море, на несколько секунд, за островками дыма, это и есть будущее, это и есть то, что еще будет. Это новый этап моего преследования…

Который наступит после того, как мир пирамид разрушится…

Вот что нас ждет.

Дым рассеялся – ничего уже не видно.

Я снова бегу – продолжая преследование.

Но после того, как я увидел: это море и эту сияющую зелень, и ночь, - да, кажется, там еще проявилась ночь над зеленью, черное небо, - и зелень словно фосфоресцирует в ночи, - это выглядело картинкой; это было, как картинка: три полоски, как бы резюмирующие, обобщающие то, что мне и ей еще предстоит увидеть. То, через что нам еще предстоит пройти. Я знаю, почему я почувствовал такое счастье – потому что было это обобщение, эта целостность того, что произойдет, - целостность преследования и целостность жизни – обобщение жизни. Совмещение прошлого, настоящего и будущего – в миг, - равное отсутствию тела и материи…

И теперь что-то изменилось. Я снова бегу среди пирамид, но после того, что увидел, изменилось… изменились мои ощущения: я переступил некий рубеж…

Эта сияющая зелень… теперь, я чувствую, она словно обволакивает мои быстро бегущие ноги, как дым, - и я путаюсь в дыме, но я не чувствую увязания, нет, - скорее, как мне становится лучше, светлее…

Мой противник… я совсем не слышу его. Но я знаю, она не так далеко, и мы снова с ней будем сближаться, и потом, когда пирамиды кончатся, мы окажемся в этой зелени над морем, - и именно там мы, наконец, и сольемся воедино…

Потому что мы будем пробегать сквозь зелень так быстро, что нас не станет видно… что мы сами станем зеленью; мы растворимся в ней - она обобщит нас по времени.

Как сияние, которое, следуя за нами (но не во временном смысле – оно неподвластно времени), забирает нас из тела – и мы сами становимся сиянием.

План третий

Возьмите его!.. Только меня оставьте в покое! – вот она, первая точка-укол на ребре сине-индиговой пирамиды.

План четвертый

Два человека бегут среди сине-индиговых в полоску пирамид. Справа налево. Небо сиреневое. В углублениях, где сходятся ребра соседних пирамид сирень разжижается в олово.

Со стороны может показаться, что в этом мире холодно.

Два человека (это почти точки) бегут среди сине-индиговых пирамид. Пирамиды большие и правильные. Все одинаковые. За исключением одной, которая давно уже осталась позади и зрительскому глазу недоступна. (На ребре этой пирамиды появилась трещина. В тот самый момент, когда два человека появились в этом мире. Много лет назад).

Расстояние между двумя людьми достаточно велико. Примерно, в две пирамиды. Заслоняющие друг друга. Так что, на самом деле, это где-то одна и три четверти пирамиды. Иногда расстояние сокращается… но лишь с тем, чтобы через некоторое время вернуться к прежней одной и трем четвертям.

Кажется, расстояние еще ни разу не увеличивалось.

Эти двое преследуют друг друга?

Иногда один из людей (левая точка) скрывается за какой-нибудь пирамидой. Однако человек не прячется за ней – скрывается только потому, что траектория движения проходит за пирамидой. Другой при этом никогда еще не скрылся ни за одной пирамидой (видно, у него иная траектория, так что эти двое не преследуют друг друга).

Когда первый человек скрывается за пирамидой, кажется, что только один человек бежит среди сине-индиговых пирамид.

План пятый. Стрекоза и море

Вот уже долгие годы я брожу среди пирамид (если только к этому странному миру вообще применимо понятие «годы», ибо, чем более я здесь нахожусь, тем крепче во мне ощущение безвременья, - и все же я не разучился еще передвигаться, мыслить во временной последовательности, и я единственный объект, который хоть как-то здесь видоизменяется: я замечаю рост волос на своем теле, и был бы счастлив обнаружить, как резче очерчивается мое лицо, стареет, однако у меня нет зеркала, – оно вдребезги разбилось, - однажды, когда я, по случайности, выронил его на землю, проходя мимо одной из пирамид; позже, вернувшись на то же место, я не обнаружил ни единого осколка – они исчезли… удивление, страх! Кто-то убрал осколки? Кто-то, кого на самом деле нет? Да, я был уверен (и сейчас тоже), что здесь больше никого нет, – кроме меня… и позже, после того, как я пришел к выводу, что осколки просто исчезли и все, и зародилось ощущение безвременья… и стало крепнуть…

Этот мир имеет свойство восстанавливаться к своему первоначальному состоянию?

я разбил зеркало, и могу созерцать свое отражение только в синих или индиговых полосах пирамид, но это всего только неясная бродящая клякса, всегда одна и та же, уничтожающая изменения (или сокрывающая? - этот мир старается скрыть время – вот в чем все дело? – может быть, это вернее?)

, я был послан сюда как исследователь. Я должен был – просто - «изучить этот мир вдоль и поперек», - все. И сразу после того, как я увидел его – сине-индиговые в полоску пирамиды, равной величины; чередующиеся полосы равной толщины, - разумеется, оно показалось мне совершенно простым. В то же время, я, конечно, являлся уже достаточно опытным, чтобы оказаться готовым к наличию «подводных камней»; однако даже и с учетом моего опыта исследование, казалось, не должно привести к серьезным затруднениям – даже поверхность пирамид оказалась совершенно гладкой (после изучения ее через лупу). Словом, исследование сильно упрощалось: я ведь мог выделить какие-нибудь отдельные фрагменты (на синих полосах, на индиговых полосах), подробно описать глубину и свойства цвета, определить свойства обоих материалов (зоны синих полос – зоны индиговых полос) и пр. – словом, провести полный набор тестов в отношении нескольких фрагментов, - и сделать обобщения.

Но потом я… что-то произошло со мной. Совершенно необычное, что-то такое, чего со мной никогда не происходило.

Я начал исследование, и оно… я не знаю, как точно выразиться: меня вдруг повело в какую-то иную сторону, иную область… сам не зная почему, я никак не мог установить фрагменты, от которых делать обобщения, - мне вдруг показалось, что это очень важно: какие именно фрагменты следует выбрать в этом мире – для исследования и делать обобщения от них, - даже не смотря на то, что фрагменты одинаковы… внутри каждого фрагмента было еще несколько фрагментов… несколько? - десятки, сотни, тысячи… сотни тысяч… а это – тоже важно? Ведь все одинаково… все они одинаковы… и все же это обстоятельство – фрагменты внутри других фрагментов, детали деталей, - не давало мне должным образом сосредоточиться. Странная вещь: я никак не мог настроиться на привычное течение исследования, войти в привычную колею. В результате долгое время попросту ходил по этому миру туда-сюда, чувствуя какое-то зыбкое, нервное беспокойство… Такого со мной еще никогда не было.

В молодости у меня был один знакомый художник, который как-то описал мне свои ощущения, когда у него застопоривается работа над полотном: кажется, нужно всего-то написать это, это и это, - и готово, - но вдруг тебя начинают мучить странная неудовлетворенность и беспокойство. Ты начинаешь думать о каких-то вещах, которые имеют к написанию картины лишь очень побочное, очень косвенное отношение… в конце концов, поневоле так на них сосредотачиваешься, что… уже не имеешь никакой способности вернуться в нужную колею и продолжать работу.

Помню, он еще сказал мне:

«Это значит, начал писать и не пошло».

А я ответил ему (наивно), что мне незнакомы такие ощущения и, скорее всего, никогда не будут, потому что я работаю в сфере науки - здесь-то просто непозволительно и абсурдно отвлекаться на что-либо постороннее, когда путь исследования совершенно ясен. Когда знаешь, что нужно сделать это, это и это.

«Такое происходит помимо воли, - возразил он, - не имеет значения, позволительно или нет. Ты хочешь сказать, что всегда сможешь взять под контроль, когда это начнется с тобой, обуздать?»

«Я хочу сказать, что и не начнется. И нечего будет обуздывать».

Этот мир изменил меня. Коренным образом. Я понял, что дело вовсе не в обуздании. Я понял, что если началось, то это означает, что и не сможешь обуздать; потому что ты просто уже другой человек.

Но откуда взялось все это? И разве можно быть другим человеком? Не быть собой? Может, это просто означает, что я открыл в себе некие новые области, которые ранее были во мне притуплены? Или я все же стал другим человеком?

И когда я задаю себе эти вопросы я тотчас отмечаю, что уже то, что я задаю их, означает изменения… что я мыслю не так, как раньше. Это пугает меня и, в то же время, я понимаю, что не могу им не поддаваться, потому что уже поддался.

Я ничего не могу пресечь и обуздать, потому что все равно не получится: пресечь и обуздать из нынешнего далеко не то же самое, что из того состояния, когда я еще не попал в этот мир… и опять – отмечаю я – то, как я мыслю; сам ход, направление мыслей, характер, - все это мало того, что имеет сугубо косвенное отношение к моему исследованию, - я снова (в который уже раз!) чувствую испуг: изменения.

Изме-не-ния.

Раньше я мыслил совершенно иначе.

, и все же мне кажется – интуитивно – что я не перестал быть исследователем.

, может быть, вся сложность заключалась только во мне – в том, что я сам стал в это углубляться, - во фрагменты внутри других фрагментов? - в детали деталей. Ведь то, что это исследование казалось мне простым вкупе своей с тем, что я по опыту был готов к неким сюрпризам, означало, что я проявлю кое-какую дотошность.

Я чувствовал, как эти «детали деталей» увлекают меня и что я должен углубляться дальше… что я ничего не усложняю… но разве это чувство стояло над всем? Было определяющим? Нет. Но тогда как? Быть может, определяющим было просто то, что меня закинули в этот мир с пирамидами и то, как это сделали: с какими словами и напутствиями, - и то, что я просто почувствовал, что эти люди вернутся за мною нескоро, - именно это явило мне определенный настрой на работу – на долгую, кропотливую… это означает, что за всеми чувствами, за всем моим профессионализмом … за всем, что ему сопутствовало… стояло просто чувство времени. Выходит, все предугадывают временные промежутки, которые тебе кем-то выделены… и все. Мой настрой и вся моя работа контролируются выделенным мне временем. Поскольку я почувствовал, что оно довольно продолжительное (а еще вернее, мне дали это почувствовать, когда забрасывали сюда… каким образом? Это трудно описать словами, ничего не было сказано напрямую; сказали только, что я должен исследовать каждую деталь этого мира… каждую? Может, они хотели дать мне этим понять, что нельзя будет проводить никаких обобщений в своих исследованиях, - и после этого я почувствовал, что не могу сделать никаких обобщений, что нужно углубляться… они контролировали все? Думаю, они контролировали все самое основное. А поскольку я почувствовал, что отведенное мне время продолжительное, я проявил кропотливость – вот только и всего, как это не прискорбно… Я стал углубляться в детали деталей, детали деталей деталей и т. д. Но к чему я все-таки веду… есть же какие-то мои собственные ощущения (которые, выходит, не имеют значения… но они же имеют значение!) Я… ведь в этом мире совершенно свободен… я хочу сказать, я бы почувствовал, если бы, что называется, надумывал или бы просто усложнял свое исследование, когда бы, на самом деле, этого совершенно не требовалось. И здесь для меня важнее не сам факт чувства, но то, какие именно обстоятельства и события накапливают и утверждают его в тебе… и как – как именно это происходит - как утверждается определенное чувство, которое, в конце концов, приводит к важному поворотному решению, к рубежу, к черте (между прочим, самое сложное и тяжелое в жизни – это, как переступил рубеж, опять вернуться обратно, за черту; это мало кому удавалось) или не приводит. Как меня не привело к тому, что я должен остановить свое исследование. Что оно простое – на самом деле – а не сложное, кажущееся простым. На самом деле, в некий момент, - еще на начальном этапе, - я действительно был готов остановить его. Я почувствовал, что эти детали деталей не увлекают меня, и вдруг…

Я заметил на одной из пирамид палеонтологический феномен. Которому, по сути дела, до сих пор не могу отыскать объяснения – помимо просто того, что он увлек меня в дальнейшее исследование пирамид, - нудное и однообразное, - разнообразив его один раз… чтобы я продолжал исследование (а потом я продолжал и продолжал его уже просто по инерции)…

Этим феноменом оказался отпечаток стрекозы.

На грани одной из пирамид; на индиговой полосе. Отпечаток – достаточно больших размеров.

Я набрел на него совершенно случайно. Я тотчас согнулся в три погибели, чтобы получше рассмотреть, потом и вовсе опустился на колени и стал изучать через лупу.

Я изучал его, однако, совершенно не так, как до этого и после – пирамиды; я изучал его в деталях, но не углублялся.

(Почему? Не знаю).

Как появился здесь отпечаток стрекозы? В этом мире ведь нет никаких живых существ (кроме меня самого).

А может быть есть?.. – на самом деле…

Помню я, при этой мысли, невольно выпрямился (не поднимаясь с колен) и даже стал осматриваться, - хотя было прекрасно понятно, что я вряд ли сумею отыскать этими простыми действиями ответ на такой существенный вопрос. Я мог только что-нибудь почувствовать – максимум. (Примерно так, как я позже почувствовал, что я должен углубляться в изучение одинаковых пирамид; углубляться и углубляться… что это действительно того требует).

И я почувствовал. Я вдруг отметил про себя (кажется, я даже произнес шепотом): в этом мире холодно. Что это означало? Пожалуй, это ничего не могло значить (да и в этом мире, на самом деле, не было холодно, - его тона были холодными, не более), и все же в тот момент это обстоятельство… а вернее, даже сам мой шепот, само произнесение слов, позволили мне почувствовать, что здесь никого больше нет…

Кроме меня. Отражающегося в пирамидах.

Откуда же отпечаток? Выходит, он действительно должен был просто увлечь меня – в дальнейшее исследование, все… но как это возможно? И почему отпечаток стрекозы? Нет, это невозможно. Я, значит, ошибся в своем чувстве – в этом мире есть еще кто-то живой.

Нет, я не ошибся. Я чувствую. В этом мире холодно. Здесь никого нет………………………………

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Еще однажды я почувствовал близость моря……………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………………..

Я так долго исследовал этот мир… Я, вообще говоря, давно уже пришел у выводу, что у людей всегда очень плохая память на детали: если они даже всю свою жизнь находятся возле каких-то определенных и уже приевшихся вещей, они, в то же время, не могут описать их в точности, а ведь в каждой вещи, в каждом материале столько неизведанного, столько деталей деталей, которые следовало бы запомнить, чтобы они действительно приелись и надоели, а так… мы отказываемся от предметов вещей, они надоедают нам, - но это все несправедливо по отношению к ним, потому что мы, на самом деле, почти не знаем их…

Хотя утверждаем, что знаем и они нам приелись.

Как же так: существовать возле вещей, быть уверенными, что хорошо их изучили, - а не знать их детали деталей, не знать вдоль и поперек… это же самообман. И дело не в наблюдательности… точнее не в том, что обыкновенно принято подразумевать под наблюдательностью: умение увидеть некую определенную деталь… дело в дотошной наблюдательности – в умении увидеть все детали.

Иначе мы не имеем права утверждать, что мы знаем вещь… если она даже с нами всю жизнь – напротив, это свидетельствует о крайней поверхностности мышления…

И тут я почувствовал близость моря… я как раз в тот момент забрался на то место, на ту пирамиду, где, ранее, обнаружил отпечаток стрекозы… которого теперь уже не было.

Море – в небе; дуновение моря, внезапно появившись, как-то полого слилось с гладью неба - в том, как я, почувствовав дуновение, внезапно поднял голову и принялся скользить взглядом - по глади, по глади неба…

И все было слито в этот один-единственный момент – в единое целое.

И я внезапно почувствовал облегчение.

Позже, когда все вернулось на круги своя, я стал больше задаваться вопросом, откуда взялось это чувство близости.

Море, близость моря – по небу – слито – в том, как я скольжу взглядом по глади.

Часть вторая

План шестой

Павел Гордеев (художник) появляется в баре около пяти часов вечера; человек в кремовом плаще уже ожидает его за одним из столиков. Бар стоит возле моря, на пляже, и до появления Гордеева человек в кремовом плаще то и дело зачерпывал песок носком башмака, - нетерпеливо, даже нервно, он ожидает уже более получаса, - и песок, вяло осыпаясь с носка, остается в морщинистых желобках, разветвившихся на носке от ходьбы. В розовом свете солнца, низко повисшего над водой, белый пляжный песок кажется чуть-чуть алым.

Заметив Гордеева, человек в кремовом плаще поспешно сбрасывает песок с башмака.

Гордеев уже стоит рядом и протягивает руку. С какой-то мудрой и чуть насмешливой улыбкой – так улыбаются людям, с которыми возобновляют приятельские отношения после пяти-десяти лет упорного молчания.

-Вы опоздали на целых полчаса.

Гордеев жмет плечами.

-В К*** полчаса пролетают, как пять минут.

-Неужели? – осведомляется человек в кремовом плаще; недовольно. – А я думал в таких местах время напротив течет медленнее.

-По-всякому бывает. Тогда я прихожу раньше назначенного времени.

-Как бы там ни было, не будем его больше тратить. Вы знаете, откуда я и кто вас порекомендовал мне?

-Да.

-Отлично. Не будем произносить в слух этого имени, - человек в кремовом плаще понижает голос, - повсюду могут быть уши.

-Даже здесь? Я понятия не имел, что кому-то, оказавшись здесь, еще хочется соблюдать конспирацию.

Человек в кремовом плаще поджимает губы.

-Ладно. Так в чем наша проблема?

-Этот парень хладнокровно совершил два двойных убийства. Заказных. В обоих случаях это были крупные промышленные инвесторы и их жены. Мы гонялись за парнем несколько лет, но все без толку. А теперь он, как нам известно, стал еще менее доступен. Но с другой стороны определенные люди его как раз таки и могут достать.

-Например, я? – осведомляется Гордеев; он уже очень серьезен.

- Например, вы, да, - соглашается человек в кремовом плаще; но тотчас же поправляет себя, - так мне, во всяком случае, сказали. Что вы можете.

-Как зовут убийцу?

Человек в кремовом плаще называет имя.

-Я никогда о нем не слышал, - качает головой Гордеев.

-Это не имеет значения. Да и его имя тоже вам не понадобится…

-Как это?

-…и даже фотография, - продолжает человек в кремовом плаще, не просто бесстрастно – с каким-то неумолимым спокойствием, - этот парень совершенно один в том месте, где он теперь находится. Когда вы обнаружите там одного-единственного человека, им и окажется ваша цель.

Гордеев смотрит на человека в кремовом плаще – долго и чрезвычайно внимательно; так и не произносит ни слова.

-Вы еще не догадались, куда вам предстоит отправиться?

-Нет. Ни малейшего понятия.

-Мне сказали, вы один из немногих, кто грамотно сумеет вести преследование в этом месте, - человек сует руку в карман плаща и достает оттуда небольшую пирамидку с синими и индиговыми поперечными полосками.

Гордеев тотчас выпрямляется. Он поражен.

Человек в кремовом плаще кладет пирамидку на стол и пододвигает ее к Гордееву.

«Неужто этот тип испугался?» - думает человек в кремовом плаще.

Преследование, преследование – среди пирамид – оно впереди – бег, бег, - а потом сияющая зелень, в которой все сливается воедино – и снова бег – где-то там, в ночи, за дымком пистолета, когда Гордеев выстрелит в противника.

Его ждет преследование – преследование впереди.

А потом мир пирамид разрушится в сияющую зелень… в ночи.

И снова преследование.

Все это отражается в пирамидке на столе? Нет, в умозрении Гордеева, в его глазах, когда он смотрит на пирамидку.

Нечто промелькивает в них – быстро-быстро.

Предчувствие того, что грядет.

Зелень, в которую разрушится мир пирамид… Это та самая зелень, которая находится сейчас у Гордеева за спиной? – листья пальм, укрывающие соломенную крышу бара. Размытый, акварельно-салатовый цвет.

Нет, она не будет сиять, когда на остров спустится ночь.

Она засияет, если Гордеев изобразит ее на одной из своих картин.

И когда он разрушит преследованием пирамиды – в зелень.

Но все это – в то же время – одна и та же зелень (хотя и другая). Она будет сиять, когда будет обобщенной.

Гордеев так и не отводит взгляда от пирамидки на столе.

-Значит, вот как.

-Да. Именно вот так. Вы знаете это место?

-Да. Но никогда там не был.

-Но вы можете туда попасть, - утвердительно говорит человек в кремовом плаще.

-Пожалуй.

Пауза.

-Как вообще этот парень там очутился? – удивляется Гордеев.

-Неизвестно. Итак, вы беретесь за это дело?

-Одна маленькая оговорка.

-Я вас слушаю.

-Совсем недавно вы употребили слово «цель» - когда говорили о парне. Что я должен делать с ним, когда найду?

-Да что хотите, - пожимает плечами человек в кремовом плаще.

Гордеев в ответ посмеивается; невесело.

-Что вы смеетесь?

-Поражен вашим лицемерием.

-Простите?

-Я поражен вашим лицемерием, - повторяет Гордеев, - вы говорите так, словно оставляете выбор. Если я даже возьму этого парня живым, мы не сможем с ним выбраться оттуда вдвоем, так что…

Почему он так говорит: «не сможем выбраться вдвоем»? Что не так – с тем миром, миром пирамид? Почему из него можно выбраться только в одиночку?

А как же зелень? В нее же разрушатся пирамиды? – а потом: еще преследование, продолжение преследования, в зелени…

Но это и та зелень, которая находится у Гордеева за спиной – сейчас (она просто не обобщена).

Стало быть, преступник, которого Гордеев будет преследовать, может оказаться в этом мире, вернуться в него, - из мира пирамид.

Почему же Гордеев, в таком случае, говорит обратное? Он просто хочет убить своего противника?

Нет, если бы он хотел убить, он все же вряд ли стал бы говорить: «Я поражен вашим лицемерием».

Подобно тому, как человек в кремовом плаще недавно достал из кармана пирамидку и положил ее на стол, - так же и Гордеев достает из кармана своих шорт пистолет и тоже кладет его на стол – против пирамидки.

С пирамидкой на столе, между тем, происходит любопытная вещь: полосы будто бы набираются, напитываются сиянием, - и море, вздыхая закатной лазурью, будто меняет свой цвет, чуть меркнет и остывает, успокаивается – совсем; но оно и раньше было спокойным.

Пирамидка будто вытягивает из моря цвет и теплоту; и неторопливые силы.

«Это сияние в пирамидке никогда не станет ослепительным, но и предела ему нет… как у моря», - вертится в голове Гордеева.

Солнце так и висит низко над водой.

Пистолет и пирамидка на столе. Гордеев и человек в кремовом плаще выглядят, как два покериста, выложившие на стол внушительные комбинации.

-У вас действительно есть выбор – вы можете отказаться от этого дела.

-Снова лицемерие, - отвечает Гордеев; он говорит безо всякой укоризны и абсолютно спокойно; в глазах насмешливый огонек, - если я откажусь, на меня так начнут давить…

-Даже здесь, на острове?.. – наигранно улыбаясь, передергивает человек в кремовом плаще. - Вы беретесь за дело?

-Да. Этот парень… вы же не все мне рассказали? Вы говорили о заказчиках. Кто они?

-Это вас не касается. Вы должны поймать только этого типа – в этом месте. Все, больше ничего. Заказчиками займутся другие.

Пауза. Затем Гордеев произносит задумчиво:

-Пирамиды… вот уж не думал, что судьба занесет меня туда.

Человек в кремовом плаще жмет плечами.

-Никто не думал, что этот тип окажется там.

-И все же... мое попадание туда кажется мне закономерным.

-В каком смысле?

-Не знаю. Ну… есть что-то общее между этим островом и синими пирамидами.

-Неужели? И что же, например?

Зелень! Зелень!!

-Не знаю. Понятия не имею, если честно.

Человек в плаще внимательно смотрит на Гордеева, низко клонящегося над столом – чтобы как можно внимательнее рассмотреть пирамидку. «Неужели этот парень… он ведь даже не сыщик… как можно заниматься сыском в подобном месте! Неужели он действительно справится с поимкой человека, совершившего двойное убийство? А ведь мне рекомендовал Гордеева не просто кто-то, а…»

-Это правда, что вы когда-то занимались живописью?

-Я и сейчас ею занимаюсь.

-Вот как!

-Ну… время от времени. Думаю, художником в полной мере я уже не вправе себя назвать.

-А я думал это призвание, а не профессия.

-Так и есть. Какое это имеет значение – занимаюсь я живописью или нет?

-Никакого.

-А может, и имеет – самое непосредственное, - внезапно произносит Гордеев; как будто чему-то уступая…

Он занимается живописью… а если нет, он не сумел бы попасть в мир сине-индиговых пирамид?

Почему?

Потому что их нужно изобразить на картине – сперва. Вот почему это задание специально для него.

Гордеев это имел в виду? (И человек в кремовом плаще – тоже). Такова логика?

-…ведь все дело в цвете.

-В каком смысле? Это что-то уже связанное с живописью? – человек в плаще ни на шутку настораживается. И спрашивает ворчливо.

Даже как-то смешно от его интонации.

Гордеев отвечает:

-Может и так.

«Этот тип весьма и весьма сомневается, что я справлюсь с заданием. Он, вероятно, настолько просидел себе штаны в федеральном офисе, что относится с крайним недоверием ко всему, от чего веет хотя бы малейшей долей ненадежности. Даже здесь, в этом райском местечке он не перестает все просчитывать и выверять… Видно, дело серьезно… да ведь оно и правда серьезно, раз речь идет об этих пирамидах… но он-то сам – знает ли он все – о них? Конечно, нет… Я знаю далеко не все, а он знает меньше меня».

Гордеев так и не решил для себя – как ему относиться к человеку, который сейчас сидит перед ним. С другой стороны, стоит ли вообще об этом думать? С чего бы? Этот человек оставил ему задание и через несколько минут исчезнет навсегда.

Нет, Гордеев привык много думать – по поводу самых разных людей, - подчас совершенно случайных, - так, будто они, на самом деле, играют в его жизни весьма значительную роль…

А может быть и сыграют когда-нибудь!.. Да нет, это, конечно, не объяснение.

-Я теперь часто делаю для себя всевозможные цветовые обобщения. Возможно, благодаря им я и вижу аналогию между этим островом и миром пирамид – куда мне предстоит отправиться.

Человек в плаще недоуменно смотрит на Гордеева.

«Теперь – чем больше я буду говорить, тем больше он будет беспокоиться, - сумею ли я выполнить задание… ну и пусть беспокоится».

Гордеев продолжает:

-Я отмечаю в своем мозгу цветовой оттенок, который превалирует в том или ином месте – где я появляюсь… вот этот бар, например… для меня это не бар, но просто светло-желтый цвет. Однотонный. Соломенная крыша, белый песок… сейчас алый… Но я обобщаю – светло-желтым. Потому что я чувствую, что нужно обобщить именно этим цветом. И я находился внутри цвета, когда сидел в баре – когда позже я буду об этом вспоминать, мне будет становиться тепло на душе – от этой мысли. Понимаете, о чем я?

-Нет.

-Тепло – и мне снова хочется писать, - продолжает Гордеев, совершенно не смутившись (его глаза сияют; снова он всматривается в ярко сияющую пирамидку; в одну ее полосу). - От того, что я впитал, познал какой-то мир - обобщением. Как художник.

Пауза. Гордеев отводит взгляд, а потом произносит уже совершенно будничным тоном.

-Если речь идет о каком-то более обширном месте, чем бар – например, обо всем этом острове, - его можно обобщить двумя-тремя цветовыми оттенками, однотонными. И с этих позиций… аналогия между этим миром и миром пирамид – просто аналогия цвета. Аналогия моря – синего цвета, и двух цветов пирамид. Конечно, так можно провести аналогию вообще всего со всем. Но знаете, наш мир был создан именно по аналогиям.

Гордеев говорит уже будто сам с собой…

Человек в кремовом плаще смотрит на Гордеева остро-пронизывающе.

К концу дня, когда Гордеев уже давно попрощался с человеком в плаще, внезапно начинает испытывать к нему настоящую неприязнь.

Дикую, неоправданную хотя бы по своей силе.

На следующий день он делает в своем дневнике очередную запись; когда он пишет, он уже не испытывает неприязни; напротив, он проникается невероятной теплотой.

Это та самая теплота, о которой он говорил, – от обобщения цветом? Не совсем… а вернее, не только. Гордеев ведь рассказал только об одной из сторон.

Когда он пишет картины, он проникается теплотой – к персонажам и образам, которые выходят у него на холсте.

Гордеев любит своих героев.

И, в то же время, неприязнь, которую он испытывал вчера, - оставила свой отпечаток – на смысле того, что написано в дневнике:

Вот отрывок записи:

«…Те предметы, которые окружают его в офисе. Наверняка там есть стол и сейф, и всякие разноцветные папки. И лампа… наверняка он даже не приглядывался как следует ко всему этому. Эти вещи просто мелькают перед его глазами каждый день, когда он обращается к ним, однако он, я уверен, даже не сможет описать их месторасположение, если его попросить об этом. Он скажет только: «Лампа стоит на столе по правую руку от сидящего. Сейф у правой стены». Он не сумеет описать расположение вещей точнее. А если бы он как следует пригляделся к ним – так, как я, сидя в баре, приглядывался к пирамидке и отметил ее цвет, и то, что цвету нет предела, - тогда, возможно, предметы в офисе показались бы ему прекрасными и чарующе непознанными. Ибо на поверхности сейфа, например, можно отыскать всевозможные шероховатости и если изучать их долго-долго, терпеливо, часами, начнет казаться, что это отдельный и весьма разнообразный мир. Мир шероховатостей. Иногда мне кажется, я мог бы потратить целую жизнь на изучение одного такого вот мира. Хотя бы и одними только глазами, не прикасаясь к нему. Это может быть и лампа на столе. А ведь кажется, нет ничего банальнее и обыденнее. Но ее сияние, цвет… разве они не завораживают, если как следует присмотреться к нему? Я говорил ему о цветовых обобщениях… Я делаю их не для того, чтобы что-то упростить – напротив, я напоминаю этим цветовым обобщением – себе напоминаю, - что оно, как правило, состоит из чрезвычайно сложных деталей. И цвет их гораздо более разнообразен. Но когда я делаю обобщение, я как бы окунаюсь в цвет; мне становится приятнее, теплее. Сложность, разнообразие деталей – повод к тому, чтобы окунуться. И я чувствую, что – в большей или меньшей степени – сумею проникнуться каждой деталью этого мира, - однотонно обобщив в своих воспоминаниях – после того, как окунусь…

Я – соучастник цвета».

План седьмой

I

Не помню уже теперь (а может быть, никогда и не знал), где именно располагалась съемочная площадка, на которой в тот вечер проходили эти скучные съемки - на какую подработку меня только ни посылали в то время из агентства, по городу и в область; мне всегда давали листочек с фамилией и адресом, но за неделю у меня скапливалось в карманах десятки таких листочков, а в голове все перетасовывалось: я жутко уставал, оставляя за собой добрую сотню улиц. Но, думаю, все-таки главная причина состояла в том, что меня не больно-таки интересовала ассистентская работа, - мне предложили ее после того, как я, написав сырой киносценарий, показал его одному постановщику средней руки – он нашел его «толковым, но недостаточно конфликтным», - подобная оценка являлась тогда для меня настоящим успехом, учитывая, что мои рассказы были настолько плохи, что над их неумелостью подтрунивал буквально каждый, с кем я вращался в литературных кругах; подозреваю, они летели в корзину на первом же этапе читки в любом журнале.

И когда мой сценарий (единственный из всех, что я написал) внезапно получил такой «лестный отклик», мне было даже досадно, потому что я и не помышлял никогда о карьере сценариста, писал его, что называется, от нечего делать, а к прозе доселе каких только ни прикладывал стараний. Как бы там ни было, когда мне предложили работу, я со скрипом, а все же согласился - уж больно плохо и беспросветно обстояли мои дела; в тайне же я так и не оставлял надежды стать писателем.

Нас было всего-навсего трое в небольшом затемненном зале: режиссер (он же и оператор; кажется, его фамилия была Шпатов), я – ассистент режиссера, и актер.

вся площадка – задний план и передний; от левого края до правого – была уставлена в высоту человеческого роста пирамидами, сине-индигового цвета (в полоску); думаю, пирамиды были сделаны из какого-то легкого материала, вроде картона, но все же это было нечто похитрее картона. Внутри каждой пирамиды, как рассказал мне Шпатов, находилась подсветка.

-По мере того, как на экране будет разворачиваться преследование, пирамиды будут набираться цветом. Медленно, очень медленно… Мы должны потом все точно смонтажировать... – Шпатов стоял возле камеры на штативе и то и дело посматривал в объектив, на актера на сцене.

Я стоял рядом и держал в руке текст сценария (хотя это был, по сути дела, и не сценарий – в нем не было никаких диалогов, а только точное описание, как должен двигаться актер на сцене, до самых-самых мельчайших подробностей).

Я должен был сверять и поправлять актера, если он недостаточно высоко воздевал руку вверх: запястье на уровне синей полосы, а требовалось, к примеру, чуть выше – до индиговой, выше синей.

-До индиговой полосы, – командовал я, - в этом эпизоде воздеть руку вверх – до индиговой полосы; левая рука чуть отставлена. Запястье левой руки чуть выше колен, колени полусогнуты.

-Хорошо. Кажется, я запомнил, - ответил актер; отстраненно.

Началась съемка

Он ошибся. Воздел руку ниже – до индиговой полосы, но той, которая была ниже, а не выше синей.

Когда закончилась съемка, я сообщил ему об ошибке.

-Ты что, раньше не мог об этом сказать? – одернул вдруг меня Шпатов. Почти раздраженно.

-Во время съемки? Извините, я думал...

-Зачем снимать дальше, если он уже сделал что-то неверно!

Я смутился.

Шпатов улыбнулся – растянув губы резко, показав два ряда зубов, картинно, - улыбнулся не потому, что ему было весело, но чтобы показать, что он все же расположен ко мне.

II

Как-то раз - во время обеденного перерыва, в буфете – у нас со Шпатовым произошел один любопытный разговор. Он отметил, что я, по всей видимости, «совсем недавно в нашей среде и не очень-то чувствую себя своим».

-То, что недавно – это да, точно. А моя это среда или нет – я еще не решил.

Он рассмеялся.

-Скорее всего, вы в ней все-таки не останетесь.

-Почему?

-Потому что вам не очень-то удается поймать эту новую волну. Готов спорить, вы вообще не понимаете смысла того, что мы делаем.

-Ну как же. Я...

-Я о том, какой фильм мы снимаем. Эти новые направления – вы их совершенно не ловите душой, со скуки подыхаете. Ко мне в ассистенты чаще приходят ребята заряженные – на новые направления. В кино и театре.

-Новые направления… с одним персонажем, вы имеете в виду?

-Ну да. Вам, наверное, все это кажется дикостью. И не вызывает никакой сопричастности. Конечно, в театральных постановках это сейчас более популярно – пьеса с одним персонажем. А я еще к тому же решил снять фильм такого рода – и не просто фильм, но сериал из короткометражек. Вы, наверное, думаете, выше дециметровых каналов он не прыгнет. На центральное телевидение – ни малейшего шанса.

-Не знаю, - мне стало неловко; даже не по себе. А потом вдруг пришла в голову странная мысль – да, фильм не будет иметь никакого успеха, но, главным образом, по той причине, как Шпатов сейчас говорит о нем, в этом буфете, сидя за столиком, против меня. Слабо и с обреченным вздохом; оправдательно – Шпатов будто оправдывается за экспериментаторство... Боже, как это плохо и неверно! Да, именно поэтому он и провалится. Это ведь все равно, что написать роман и, отправив его в издательство, сделать приписку: «вы знаете, он написан экспериментально, но если уж вам совсем будет невмоготу, не бросайте читать – пожалуйста, дочитайте роман до конца! Целиком он произведет на вас совершенно иное впечатление».

А с другой стороны... некоторые дочитывают скучные произведения до конца – например потому, что просто доверяют классике, уважают ее. Произведение кажется им тяжеленным при чтении, но потом – когда они все-таки, делая над собой усилие, дочитывают – потом, по прочтении – оставляет впечатление выдающегося, гениального.

И где же, в таком случае, правда?

Может быть, Шпатов потерпит неудачу, а через сотню лет его фильм поднимется: его будут считать шедевром мирового киноискусства?

«Нет, мне все-таки кажется, что нет», - я произнес это про себя очень отчетливо.

Но почему – нет?

«Да потому что у Шпатова нет никакой веры в то, что он делает. Изначально – нет веры в фундаменте, из которого исходит творчество. То, как он сейчас оправдывался... я сразу это почувствовал. Возможно, ему кажется, что он верит – когда он, например, стоит возле площадки, перед объективом, когда он воодушевленно произносит «снято!» - но сейчас он выдал себя с головой... он показал, как обстоят дела на самом деле. Одной этой единственной интонацией, но… ее вполне достаточно».

Да, дела и впрямь плохи.

Мне стало скучно и безучастно.

Шпатов, между тем, все продолжал констатировать, что я, конечно, привык видеть на экране фильмы с большим количеством персонажей; я привык – и с этим ничего уже не сделаешь.

План восьмой

На съемочной площадке Шпатов всегда был воодушевлен.

-Это всегда завораживает... свет внутри пирамиды. И усочнение цвета. Синие и индиговые полосы становятся сочнее - по мере преследования, которое разворачивается на экране... Как там написано в сценарии? Это сияние никогда не станет ослепительным, но и предела ему нет... да, так. Именно... В какой-то момент полосы нужно будет показать крупным планом... когда герой... преследователь совсем растворится в своих жестикуляциях – в тень.

Этот момент мы отсняли чуть позже, когда пришел мастер по свету. (Он приходил не каждый день, потому что не всегда был нужен. Кроме того, у актера на сцене часто подолгу не получалось отыгрывать какие-нибудь куски – ведь это было очень важно, до самых-самых мельчайших деталей, на какой уровень следует поднять руку; как держать голову, как согнуть ноги; а потом, после – с какой скоростью бежать; в результате постановка надолго увязала...

По словам Шпатова, если все поставить ровно так, как написано в этом сценарии, это должно будет оказать на зрительское подсознание самое острое воздействие – зритель начнет понимать, что происходит на сцене безо всякого сопроводительного объяснения, не смотря на то, что оно как будто здесь необходимо).

-Кажется, нетрудно понять – в данном случае – что один преследует другого, - заметил я.

-Нет, зритель должен понять, что на сцене разворачивается нечто гораздо большее, чем просто преследование.

-И что же? Вы просто о том говорите, что преследование – некая метафора?

-Не совсем, - ответил Шпатов.

-О чем же тогда речь? Я сам тоже не могу до конца понять.

-Правильно. Потому что он... – Шпатов кивнул на актера, - еще не сыграл это мастерски точно.

-Думаю, если даже сыграет я все равно не смогу понять.

Шпатов встрепенулся.

-Почему это?

-Потому что я уже видел и неудачную, бросовую игру.

-Пожалуй, верно.

Сцены фильма... еще не отыграны мастерски точно. Думаю, если даже актер доведет их до совершенства, я все равно не смогу понять...

Это репетиция, репетиционная съемка. У актера еще не все получается.

Окончательный монтаж фильма впереди – далеко впереди.

-У меня есть одна прекрасная идея, - сказал Шпатов; подмигивая мне с энтузиазмом, весело, - кинонаходка.

Он стоял возле камеры, но повернулся к ней спиной. И смотрел прямо на меня.

-Знаешь, какая?

Я ничего не отвечал ему; просто смотрел выжидающе – пока он сам скажет.

-Завтра придет мастер по свету. Мы как раз ее осуществим. Когда актер на сцене начнет растворяться в своих жестикуляциях – в тень, я сделаю мягкое приближение – к полосам пирамид. До тех пор, пока ничего не останется, кроме двух полос на экране – синей и индиговой, равной толщины. И – одновременно с приближением – надо будет дать команду мастеру по свету – чтобы он наращивал сияние подсветок внутри пирамид. Чтобы цвет полос стал сочнее. Скорость приближения должна быть такой же, как скорость усочнения цвета, что скажешь?

Но ведь важно любое, самое мелкое движение на сцене. Иначе постановка не произведет должного впечатления…Он сам это говорил.

Он сам это говорил.

Откуда теперь этот свободный энтузиазм? Разве так легко принять еще какие-то идеи?

План девятый

I

-Простите мне мой вопрос, - говорит человек, стоящий возле сине-индиговой пирамиды; небо за пирамидой – ярко-голубое, сгущающееся на дальнем горизонте к облакам, которые чем-то имеют сходство с пустынными барханами; на лице у человека улыбка – мудрая, чуть насмешливая… очень значимая, значительная; кажется, за этой улыбкой стоят все прошедшие эпизоды фильма.

Усмешка резюмирует их протечение?

Усмешка помнит эти эпизоды. И время, прошедшее вместе с ними.

-Простите мне мой вопрос… - снова повторяет человек; он слегка качнул головой.

Против него стоит женщина. Ее лица почти невидно. У нее длинные белокурые волосы – почти до пояса.

-…но где вы были в пять часов вечера вчерашнего дня?

-В пять часов вечера! – резко восклицает женщина; ее руки коротко воздеваются вверх – всего на секунду; и тотчас опускаются.

-Да-да, именно в это время, - подтверждает мужчина; очень уверенно, - когда было совершено убийство.

-Неужели вы думаете, я могла убить своего мужа!

Женщина не смотрит на мужчину – в какую-то случайную точку пирамиды.

-Это просто для отчета, - сыщик выставляет вперед ладонь, - мы проверяем место пребывания каждого.

Пирамида неровная; она более походит на небольшую гору. С синими и индиговыми полосами. Трудно сказать, какого происхождения материал горы.

-Я… и все же вы бы не спрашивали, если бы не подозревали меня. Хоть сколько-нибудь, - женщина мешкает.

-Я…

-Ну хорошо, я отвечу вам. В этом нет никакой тайны. Я была на этюдах – вместе со своей подругой.

-И она может это подтвердить?

-Да, конечно.

-Напишите мне, пожалуйста, ее адрес и телефон, по которому я мог бы с ней связаться.

-Я знаю, что вы подозреваете меня!

-Нет-нет, это просто для отчета.

-С другой стороны, это ваша работа – подозревать всех и каждого.

-Возможно, вы правы.

Женщина записывает в протянутый сыщиком блокнот адрес и телефон. Золотистый оконечник карандаша ярко сверкает на фоне сине-индиговой горы.

-На этюдах?.. Вы занимаетесь живописью?

-Немного. Я окончила художественный колледж, но потом, с каждым годом, писала все меньше. Потом совсем перестала. Но сейчас… сейчас снова начала.

-Говорят, люди творческих специальностей… я хочу сказать, - сыщик запинается; движение глаз куда-то в сторону; он будто бы забыл слова – начал фразу не с тех слов, - говорят, по окончании творческих заведений, лет через двадцать, лишь пять процентов людей еще занимаются творчеством.

-Я не подсчитывала. Но вы, может, и правы.

-Эти самые этюды… где они проходят? На природе?

-Да, в парке.

-Выходит, вчера, в пять вечера вы были в парке. В каком?

-Вчера я побыла в нескольких парках.

-В нескольких… ага… - сыщик почесывает в затылке; улыбка на его лице уже давно исчезла, - думаю, вам не мешало бы сообщить мне их названия. Чтобы я мог все проверить. Скажите, а кто-нибудь еще кроме вашей подруги был с вами?………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………………………………….

Кажется, нет.

II

-Как ты не понимаешь – этот человек ничего не сделал для тебя! – говорит мужчина, стоя возле пирамиды. На слове «ничего» он тыкает пальцем в пирамиду – почти прикасается к ней.

В индиговую полосу; это цвет моря.

Против мужчины – женщина.

У них напряженные позы. Да, они спорят – это видно по всему.

-Причем здесь это? Кажется, мы говорили о том, чтобы вместе работать у него.

-Он преступник – я не собираюсь работать на него.

-Да ты просто боишься! – презрительная насмешка женщины.

-Чего я боюсь?

-Справиться с этой работой, если он все же наймет тебя.

Мужчина подходит к женщине в плотную; презрительно кривит губы.

- Если ты думаешь купить меня этой фальшивой монетой, то прибереги прием для своего нового кумира.

Кажется, индиговые полосы пирамиды – по мере развития их спора – все более набирают в цвете (внутри них будто что-то циркулирует; жидкость, вода); они почти переливаются. Они все более походят на фрагменты морской глади.

Такое оригинальное и удивительно точное решение: спор, конфликт – на фоне безмятежности моря. Контраст конфликта и спокойствия. Какую смысловую нагрузку имеет эта удачная режиссерская находка? Показать неприятности в раю? Показать конфликт? Показать, что в раю – та же жизнь, с теми же проблемами; с той же обыденной суетой?

Да, конечно…

Но почему это так действует на зрителя? Почему его трогает именно это, а не настоящий рай, «бесконфликтный»? Ведь, получается, это та же жизнь, надоевшая, наскучившая… Нет. Человек всегда остается человеком. Он может ощутить рай только там, где почувствует сопричастность. Человеческую. Поэтому приходится добавлять в рай человеческого – а значит, нарушить его; но если в рае есть человек – это уже не рай. Но человек в нарушенном рае – когда будет просматривать фильм – сумеет ощутить кое-какие райские свойства. Чтобы ощутить рай целиком, ему нужно перестать быть человеком. А это невозможно так же, как невозможно быть каким-то другим человеком.

Только собой…

Кажется, небо за пирамидой стало чуть более зернистым, чем в прошлой сцене. (Когда этот же мужчина выспрашивал у этой же женщины ее алиби).

Небо вечереет – к более поздним эпизодам фильма.

И облака стали разорванней…

-Им-то уж восхищаться куда приятнее, чем твоими бесконечными прогулами на работе, - отвечает женщина.

Разворачивается и уходит.

Мужчина остается один. На нем светлая кожаная куртка, почти белая, белая рубаха и белые джинсовые штаны.

Куртка почти белая – для того, чтобы подчеркнуть, что конфликт все же обозначился. Это верный режиссерский ход?

Кажется, нет.

План десятый

Когда я был ребенком, я как-то посмотрел один детективный фильм, от которого пришел в восторг, - мне даже захотелось написать продолжение – я так и сделал, однако оно меня несильно удовлетворило. Я не мог понять, почему мне кажется, что то, что я написал – хуже того, что я увидел на экране. Я же в точности воспроизвел всю обстановку, все сценические декорации. Может, дело было в том, что я, будучи слишком мал, не сумел достоверно и ярко передать человеческие образы? Нет, я тогда не мог этого осознавать. (Разумеется, для меня также не стоял вопрос заведомой вторичности литературного произведения – если оно повторяет или продолжает то, что уже было).

В чем же дело?

Моя мать покупала кофе, на этикетке которого были изображены странные горы, полосатые (в синюю и темно-синюю полоску), неровные, которые много позже почему-то будут всплывать в моей памяти, как совершенно ровные и правильные.

Горы и сиреневое небо, ниже сгущающееся к олову.

Я запомнил эту кофейную этикетку на всю жизнь.

Еще как-то раз – через некоторое время после просмотра детективного фильма, - у меня мелькнула очень странная мысль (которой я, в то же время, не придал особого значения): будто главный герой фильма почему-то ведет свое расследование среди этих полосатых гор.

Я знал, что он «ведет расследование» - там, - но, в то же время, перед моими глазами все чаще и чаще мелькал один и тот же образ: будто герой стоит с пистолетом, прислонившись к полосатой горе; ноги расставлены, он опустил пистолет, но сжимает его обеими руками; эта картина верно подсказывала мне, что он совершенно один среди этих гор.

Но, в то же время, я знал, что он и ведет расследование, преследует кого-то………………………...

……………………………………………………………………………………………………………………………..

План одиннадцатый

Шпатов был раздражен в тот день: нужно было поскорее заканчивать съемки, а тут так некстати должен прийти фотограф, - наделать снимков для афиш.

-Поймите, это же необходимо для рекламы…

-Зачем вы мне это говорите? – недовольно оборвал меня Шпатов; но не резко, просто устало, и потом как-то вымученно поджал губы (у него были усталые мешки под глазами, мучительно набрякшее лицо – последние недели он работал по четырнадцать часов на дню). – Когда он придет? Я рассчитывал закончить уже сегодня. Он что, не может прийти в другой день?

-Сказал, у него полно других заказов.

-Других заказов? Бюджет нашего фильма вроде позволяет нанять фотографа, у которого мы будем на первом месте. У которого не будет никаких других дел. Я просто поражаюсь…

-Это очень хороший фотограф, - сказал я.

-Вы его наняли?

-Нет.

-Тогда откуда вы знаете?

-По слухам от тех, кто его отыскал. Говорят, он делает такие классные фотографии на афиши…

-Ну ладно, ладно, - согласно закивал Шпатов; а потом намеренно закончил заученной интонацией: – …такие классные фотографии, что на первую премьеру все сразу побегут как ошалелые. Когда он должен быть?

* * *

Перед тем, как начать делать снимки, фотограф принялся расспрашивать – каков сюжет пьесы, тематика, жанр и пр.

Некоторые вопросы повергли Шпатова в недоумение.

-К чему вы спрашиваете, если сейчас сами все увидите?

-Мне нужно настроиться.

-Настроитесь, пока некоторое время понаблюдаете за съемкой.

-Нет, я прошу вас… - фотограф даже вытянул руку – резко, в порыве; и дотронулся до плеча Шпатова, -…если у вас сейчас нет времени рассказать, давайте, я приду в другой раз.

-Давайте, вы все сделаете сейчас, - сухо произнес Шпатов.

-Хорошо. Но тогда вам придется делать все, как я скажу. Вы же хотите, чтобы ваш фильм имел успех?

-Фильм будет иметь успех.

-Когда я был маленьким, у меня было много видеокассет с фильмами… - говорил фотограф - …и я никак не мог понять, почему кадры из фильма на оборотной стороне кассеты почти никогда не совпадают с теми, которые можно просто остановить, просматривая фильм… просто нажав кнопку «Пауза» на пульте. Не совпадают в том смысле, что не совпадают в точности – они все-таки отвечают сюжету фильма и в фильме есть похожие кадры, но все-таки – не точно такие. Меня всегда завораживала – эта небольшая расхожесть. Вот, к примеру, на фотографии два героя из фильма стоят друг против друга – один тычет в другого пистолетом. В самом же фильме, в этой же сцене, тот, в которого тычут пистолетом, будет сидеть на стуле…

на другой фотографии – где-то – фонарь горит более сильным световым пятном, чем в фильме, когда герой также стоит, склонившись над капотом машины. И положение рук у героя – немного иначе. И такого положения рук, как на фотографии… в точности такого – в фильме никогда остановить не удается…

-Но я тогда именно, что не знал – что это фотографии. Помню, часами сидел и дотошно старался все же остановить кадр в фильме – ровно такой, какой он в точности на оборотной стороне кассеты… то, что на оборотной стороне – фотографии со съемочной площадки – подсказал мне один мой школьный товарищ… хм… - фотограф посмотрел на Шпатова; лицо у того было скучающим и смирившимся, - …вы, наверное, думаете, что то, что я говорю, вообще не имеет никакого отношения к делу… но фотографии со съемочной площадки – они, я уверен, пробуждают настоящий интерес - к фильму. Заставляют пересматривать его много раз. Будто поневоле.

-Но не затем, чтобы насладиться самим фильмом, - резонно отметил Шпатов.

-Может, и так… а может и нет. Многомерность. То, что за пределами зрения… то, чего нет в окончательном монтаже фильма. Это мог бы быть совершенно иной фильм… совершенно не тот, который вы сейчас снимаете. Когда человек еще не видел фильма, он может много чего нафантазировать себе – насмотревшись на фотографии со съемочной площадки… А что, если они будут расходиться сильнее – с тем, что человек на самом деле увидит в фильме. Не просто какая-то небольшая несостыковка… больше. Побольше. Скажите, что если нам пригласить второго человека – которого ваш главный герой – сыщик – преследует среди пирамид. Чтобы на фотографии это был отчетливый человек, а не просто тень – как зритель увидит это в фильме. Мы, конечно, обманем зрителя в таком случае, но все равно же в вашем фильме имеется в виду, что один человек преследует другого – среди пирамид, так?

-Сегодня нет второго актера. Который играет тень. Мы уже отсняли почти все эпизоды, когда появляется тень.

Подобно тому, как мы фантазируем, смотря на фотографии со съемочной площадки фильма (фантазируем – о содержании), - точно так же мы строим иллюзии в жизни – о том, чего, на самом деле, нет и в помине (нам, однако, кажется, что есть). Мы строим иллюзии из реальных событий – которые происходят перед нашими глазами.

Живя, мы проживаем две жизни – фильм и предвосхищение фильма после просмотра фотографий на оборотной стороне видеокассеты. И вторая жизнь гораздо тоньше и значительнее.

Фотограф будто и не услышал Шпатова.

-Хорошо, давайте я сфотографирую из того эпизода, который вы только что снимали… когда преследователь готовится выскочить из-за пирамиды – чтобы выстрелить в своего противника. А там никого нет, так?

-Да, - сказал Шпатов, - он обманулся – по сюжету. Ему только показалось, что противник рядом, - на самом деле, никого нет. Выстрелит в пустоту – никакой тени противника не промелькнет. Она мелькает меж пирамид в других эпизодах, когда преследователь наоборот не подозревает, что противник совсем рядом.

-Отлично! Мы сделаем вот какую фотографию на афишу: преследователь стоит, прислонившись к пирамиде, и тень противника виднеется левее пирамиды – в глубине других пирамид.

-Я же сказал…

-Нет актера? Некому изобразить тень? Тогда давайте либо отложим это на другой день, либо я добавлю тень с помощью фотомонтажа…

Фотограф опять сказал актеру:

-Встаньте к горе. Как вам только что говорили? Все тело напряжено. Мышцы на руках… Рот плотно сжат. Вы ожидаете, что вот сейчас, сейчас… наконец-то убьете своего противника, наконец-то вы и настигли его, но это и очень опасно. Смесь всего этого… Так вам говорили? В любом случае, вы сейчас сыграете несколько иначе. Это же я вас прошу теперь…

И я понял, что он имеет в виду и что хочет. Отсюда и появится некоторая «подвинутость», небольшое отличие, существующее между фотографиями со съемочной площадки и кадрами фильма. Я сказал об этом фотографу, и он подхватил: «Да, да, конечно. Вы все правильно поняли».

-Но вы же хотите сделать большое расхождение, - тотчас заметил я.

Шпатов уже ничего не говорил. Только мрачно сидел и молчал.

-Я хочу сделать по-всякому.

Фотограф делает снимок…………………………………………………………………………………..

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

Эти две жизни – предвосхищение фильма и фильм – человек в полной мере чувствует лишь тогда, когда сталкивается с их противоречием.

(В человеческой жизни: он строит иллюзии о жизни и живет в реальности, но и ту, и другую жизнь он в полной мере чувствует лишь когда первая разбивается о вторую; иллюзии разбиваются о реальность…)

Когда предвосхитил фильм и посмотрел его. Когда его ожидания не совпали с действительностью.

-Итак, следующая фотография… Это будет больше всего расходиться с фильмом. Встаньте возле пирамиды. Сжимайте пистолет не обеими руками, но только одной… вы не готовитесь к нападению, вы, скорее, устали… Это должно быть похоже на усталость, но не свидетельствовать о ней явно. Ваш взгляд – пусть он будет мудр и… немного вымучен, да. Не из-за преследования… из-за того, что вы будто бы сумели уже очень глубоко проникнуть в природу человека. Это должен быть взгляд мыслителя. А в теле – неявная усталость… расслабьтесь чуть-чуть… ноги сдвиньте чуть уже… свободную руку прислоните к поверхности пирамиды… никакой тени в глубине пирамид уже не будет. Ее никогда и не было.

Ощущение цветовой теплоты пирамиды на спине…

Синей или индиговой?

Все это одни и те же эпизоды фильма – одномоментные, соответственные, но фильмов – из разных измерений.

-Вот так, хорошо. Я снимаю.