Алексей КАЗАКОВ. Наш Горький

К 150-летию со дня рождения

Это имя – Максим Горький (Алексей Максимович Пешков, 1868–1936) соединило два века – XIX и ХХ в истории отечественной и мировой словесности. Ныне, в нашем XXI веке, мы отмечаем 150-летие со дня рождения человека-символа, классика русской и советской литературы.

…Вспоминаю свою первую, не случайную встречу с юным Алексеем Пешковым. Было это полвека назад, ранней осенью 1968 года в городе Горьком (ныне – вновь Нижний Новгород). Я пришел в бытовой музейный домик, где прошли детские годы будущего писателя. Помню калитку со щеколдой, на крайнем воротном столбе со стороны улицы висела кованая цепь – коновязь. Над воротами надпись: «Дом цехового Василия Васильева Каширина. Свободен от постоя». У ворот на земле – большой булыжник для битья орехов. Во дворе, сенях, в комнатах бабушки и деда все было сохранено в первозданном виде. Позже узнал, что большую работу по восстановлению дома-музея провел друг Горького еще по «Нижегородскому листку» журналист и краевед Ф.П. Хитровский. Каширинский домик знали все: благодаря повести «Детство» он был на виду и в биографии писателя, и в топографии города. По Успенскому съезду мимо каширинского дома нижегородцы спускались на Нижний базар, к пристаням и поднимались обратно. Известно, что при разделе имущества дед Василий одного сына Михаила отправил на окраину города в Канавино, а домик передал другому – Якову (как сказано в «Детстве»), который через несколько лет промотался и продал домик в 1876 году торговцу вином кабатчику Д. Иванову. От него дом перешел к маклеру Косареву, затем – городской управе, а после революции его заняли портовые грузчики. В годы НЭПа в нем появилась пивнушка. Ко времени устройства музея (1938) он снова был пустым. Понадобились усилия нижегородской общественности, чтобы восстановить музей детства А.М. Горького.

Весной 1936 года Горький нарисовал и прислал чертеж домика с расположением комнат и обстановки. В этом доме Алеша Пешков бывал почти со дня своего рождения, но постоянно жить стал только после смерти отца. Отец Горького – Максим Савватиевич Пешков родился «где-то в Сибири» (в Тобольске) в 1840 году в семье солдата, дослужившегося до офицера, но разжалованного и сосланного в Сибирь. Когда Максиму Пешкову стукнуло 16 лет, он бежал из родительского дома и со слепцами-странниками, с людьми без паспорта, пришел в Нижний Новгород, поступив учеником мастера обойного дела на судоремонтный завод пароходчика Колчина. В 1863 году женился на 18-летней Варваре Васильевне Кашириной. А еще через пять лет 16 марта (28 по н. ст.) 1868 года, четвертым ребенком у Пешковых родился сын Алексей, будущий великий писатель. Через три года управление колчинским пароходством направило Максима Пешкова, как талантливого и честного человека, в Астрахань заведовать пристанью и строить триумфальную арку от нижегородских купцов для встречи царя Александра II, проезжавшего в тот год по югу России (1871). Весной в Астрахани было все хорошо, но летом Поволжье охватила холера. Началась она в Рыбинске и вместе с многочисленным народом на пароходах и баржах покатилась по городам и селам вниз, на Астрахань. Первым у Пешковых заболел трехлетний Алеша. Отец с тревогой стал за ним ухаживать и спас его, но заразился сам и умер в июле 1871 года. Оставшись без мужа, Варвара Пешкова решила вернуться в Нижний Новгород, в отчий дом. При ней была ее мать, бабушка Алеши Акулина Ивановна. В конце холодного августа 1871 года пароход подошел к Нижнему Новгороду и бросил якорь посреди реки. Вскоре к борту парохода подплыла большая лодка с людьми. По трапу впереди всех родичей поднялся «небольшой сухонький старичок, в черном длинном одеянии, с рыжей, как золото, бородкой, с птичьим носом и зелеными глазками». Это был дед Василий Каширин.

Вспоминая приезд в Нижний, М. Горький писал в повести «Детство»: «Съехали на берег и толпой пошли в гору. На самом верху Успенского съезда, прислонясь к правому откосу и начиная собой улицу, стоял приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязно-розовой краской, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами».

Это и был домик Кашириных. Весь двор тогда был завешан тряпками, заставлен чанами с разноцветной водой. Прямо против ворот, в углу, в полуразрушенной красильне жарко топились печи, в котлах что-то кипело и булькало, из двери шел пар…

Рядом с красильней – каретник. Против него входная дверь в сени, где на полках вдоль стены корыта, глиняные корчаги, жбаны и деревянные ведра. В конце сеней видна лестница, ведущая вниз, в подклеть, в которой и поселилась Варвара Пешкова с сыном. С приездом Варвары из Астрахани в тот год в доме стали жить все Каширины, 16 человек: дед с бабушкой, сыновья Михаил и Яков с женами и детьми, дочь Варвара с Алешей, нянька Евгения, работники Григорий и Цыганок. Теснота была невыносимая. Всем одновременно даже сесть было негде.

«Здесь, – писал М. Горький в повести «Детство», – началась и потекла со страшной быстротой густая, пестрая, невыразимо странная жизнь. Она вспоминается мне, как суровая сказка, хорошо рассказанная добрым, но мучительно правдивым гением».

Обедали по-старинному: сначала все молились, потом по старшинству садились за стол – сначала дед, потом сыновья, работники, женщины, дети. Сперва подавалась экономными хозяйками тюря – крошево недоеденного вчерашнего хлеба, залитое жидкой похлебкой или жирным верхом щей. Потом подавались сами щи с мясом, но сразу хлебать с мясом не разрешалось, ждали, когда дед постучит по краю блюда ложкой или скажет: «Тащи со всем!»

Бытовая зависимость семьи от отца простиралась на все…

Уже вскоре после приезда, в кухне во время обеда Алеша увидел, как произошла драка между братьями Михаилом и Яковом – они настойчиво требовали от старика Каширина раздела имущества. Неожиданное возвращение сестры Варвары с ребенком еще больше обострило их желание выделиться. Братья жестоко спорили между собой.

Вспоминая эти сцены, М. Горький говорил: «Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды всех со всеми. Она отравляла взрослых, и даже дети принимали в ней живое участие».

И еще о нравах этой семьи. В субботу, перед тем как идти ко всенощной, дед Василий выставлял скамейку на средину кухни, брал прутья из лохани, заставлял провинившихся ребят раздеваться и ложиться. Было страшно. Ребята плакали, просили прощения. А дед, пропуская влажный прут сквозь кулак, говорил: «Высеку – прощу».

Так однажды он засек Алешу до потери сознания. «С тех пор у меня явилось беспокойное внимание к людям, и, точно мне содрали кожу с сердца, оно стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли, своей и чужой», – напишет Горький в своей трилогии.

Дед пришел тогда к нему «мириться». Принес гостинцев, сел на кровать и виновато начал: «Я тебя тогда перетово, брат. Разгорячился очень. Укусил ты меня, царапал, ну, я тоже рассердился! Однако не беда, что ты лишнее перетерпел, – в зачет пойдет! Ты знай: когда свой, родной бьет – это не обида, а наука! Чужому не давайся, а свой ничего! Ты думаешь, меня не били? Меня, Олеша, так били, что ты этого и в страшном сне не увидишь».

И дедушка рассказал мальчику про свою юность, про то, как он работал бурлаком, выбился в люди. 14 лет он пошел в бурлаки. Вскоре, как грамотный, стал водоливом, старшим бурлацкой артели. Построил свой домик в Балахне, а потом женился. Переехал в Нижний, стал красильщиком. Несколько раз выбирался старшиной красильного цеха – сохранилась форменная одежда. Дед гордился этим кафтаном – глядя на него, поучал внука: «Кем я раньше был – нищей матери сын, а теперь начальник людям».

Позднее был избран в гласные городской Думы. «О ту пору дед-то богач был», – говорила бабушка. У них было 17 детей, выжили только пятеро.

Дед рассказывал красочно. Маленький, сухонький старичок на глазах у Алеши превращался в человека сказочной силы: один ведет по реке, против течения, огромную баржу.

Так мальчик впервые в жизни почувствовал богатырскую силу трудового народа, его способность творить чудеса.

Все это вспомнилось, когда я зашел в «парадную комнату деда». На окнах балахнинские кружева занавесок, на полу – пестрые половички-дерюжки. И горка с посудой. Рядом – енотовая шуба хозяина – предмет роскоши русских купцов (мне удалось даже примерить эту шубу). Комната всегда была запертой – сюда дед никого не пускал, был скуп и недоверчив.

Бабушка Горького – Акулина Ивановна Каширина вышла из нищей семьи нижегородского посадского Ивана Яковлевича Муратова. Как и большинство ремесленников, он не имел ни кола ни двора. Детство Акулины прошло в бродяжничестве. Со своей матерью собирала милостыню на папертях церквей, ходила по святым местам. Вместе с отцом останавливалась на шумных постоялых дворах среди удалых ямщиков и веселых коробейников, среди бродяг и богомольцев. Вот и набралась она в детстве той сердечной щедрости и сказок, которыми позднее обогатила своего внука.

В 1872 году дед разделил имущество с сыновьями, а сам с бабушкой, Алешей и его матерью переехал на Полевую улицу, где купил себе полукаменный двухэтажный дом, который запомнился Алеше тем, что в нем он учился у деда чтению по Псалтырю и Часослову. Вскоре был продан и этот дом, старики подыскали себе поменьше, на тихой Канатной улице. Там Алеша осенью 1875 года после двух лет домашнего обучения впервые пошел в школу – в Ильинское приходское училище, проучился всего полгода, т.к. заболел оспой и отстал от школы. В доме на Канатной мать Алеши второй раз вышла замуж, отчим Е.В. Максимов служил чиновником на Сормовском заводе. К осени 1877 года Алеша поступил в Канавинское училище на окраине города. К этому времени дед окончательно разорился. В августе 1879 года мать Алеши умерла от туберкулеза. Через несколько дней после похорон дед сказал внуку: «Ну, Лексей, ты – не медаль, на шее у меня – не место тебе, а иди-ка ты в люди…».

И Алеша Пешков пошел в люди.

Все это рассказывал мне тогда, в 1968 году, директор Горьковского музея краевед-литератор Николай Алексеевич Забурдаев. Он же познакомил меня с сормовской родственницей М. Горького старушкой Весовщиковой. Общаясь с людьми малой родины Горького, я постепенно узнавал все новые страницы его житейской и творческой биографии, познавая саму суть его человеческого феномена, его «университеты».

Каждому из нас со школьной скамьи знакомы горьковские романтические аллегории «Песня о буревестнике», «Песня о соколе», философская сказка «Старуха Изергиль», революционный роман «Мать» – знаменитая трилогия («Детство», «В людях», «Мои университеты»), но далеко не каждому известен его тернистый путь к художественным высотам. Каждый эпизод страннической жизни Максима Горького – это отдельная глава целого эпического романа, продолжавшегося во времени почти семьдесят лет. На страницах горьковского эпоса в стихах, прозе и драматургии ярко запечатлены годы, люди, города и страны. Попытаемся лишь частично (насколько позволяет газетный формат) вникнуть в неукротимо-сложные движения бурного потока бытия великого русского писателя на рубеже XIX-XX веков.

Уйдя «в люди», Алеша Пешков пять лет (1879-1884) работает слугой в доме родственников, посудником на пароходе, помощником в иконописной мастерской. Затем уезжает из Нижнего Новгорода в Казань, пытаясь безуспешно поступить в университет, работая на пристанях, в крендельном заведении и булочной А. Деренкова и В. Семенова, одновременно посещая собрания революционной молодежи. Отсюда и правдивое признание с суровым подтекстом – «мои университеты», говорящее о том, что молодой Пешков не чувствовал себя в этом городе «казанской сиротой». Добавляя при этом: «Физически я родился в Нижнем Новгороде. Но духовно – в Казани».

Попав под влияние революционной пропаганды, он знакомится с народником М. Ромасем, уехав в село Красновидово под Казанью. Но зов дороги уводит его на Каспий в артель рыболовов. Оттуда переезжает на станцию Крутая, устраиваясь служить весовщиком. Объединившись с другими работниками, решает организовать земледельческую колонию толстовского типа, написав коллективное письмо об этом Льву Толстому. Пешком направляется в Ясную Поляну, усадьбу писателя, но встретиться не удалось, хотя пообщался с его женой Софьей Андреевной. Вновь возвращается в Нижний Новгород, где знакомится с ссыльным В.Г. Короленко. Работает письмоводителем у адвоката А. Ланина, пользуясь его обширной библиотекой. По совету студента-химика Н. Васильева погружается в чтение философских книг. Очерк Горького «О вреде философии» – отзвук того времени. «Дух бродяжий» вновь уводит его из Нижнего Новгорода (1891) к хождению «по Руси», набираясь ума и впечатлений. Пешком и на перекладных юноша обошел Поволжье, Дон, Украину, Крым, Кавказ, открывая перед собой «колумбовы изумления». В ту пору он был силен, жилист, дерзок и упрям – как-то в дороге ударом кулака убил бросившуюся на него сторожевую собаку…

К осени 1891 года нижегородец пришел в Тифлис, устроившись конторщиком в железнодорожную мастерскую. Там же познакомился с народовольцем А. Калюжным, который посоветовал ему начинать писать всерьез. Совет не пропал даром. Через год, 12 сентября 1892 года в местной газете «Кавказ» был напечатан его первый рассказ «Макар Чудра» за подписью «М. Горький». В России родился будущий классик.

Псевдоним себе 24-летний начинающий писатель придумал сам, говоря: «Не писать же мне в литературе – Пешков…». Этот псевдоним характеризует не только его судьбу, но и суть горьковского творчества. Жизнь молодого Алеши Пешкова «в людях» была горькой, и писал он про горькую участь обездоленных. Своим литературным именем он сделал имя отца, которого очень любил и рано потерял, этим же именем назвал сына, который тоже умер в молодом возрасте. Есть версия, что имя Максим заимствовано у преступника, убившего деда Горького, жившего в Сибири, – Максима Башлыка, про которого Алеша много слышал в детстве. Напомню, что фамилию Максимов носил его отчим.

Впоследствии Горький пользовался еще целым рядом псевдонимов («Иегудиил Хламида», «Инвалид муз», «Осип Тиховоев», «Мирный», «Самокритик Словотеков» и другие), но мировую славу принес самый первый из них. Отмечу, что отец советского писателя Л.М. Леонова – Максим Леонов, поэт и журналист, человек трудной судьбы, взял себе псевдоним, производный от горьковского – «Максим Горемыка».

Рассуждая о литературном псевдониме классика, Леонид Максимович Леонов проницательно замечал: «Все книги писателя Горького и впрямь отменно горьковаты для ума, и не в том ли состояла их животворная гормональная сила?.. Недаром все о той же неподкупной мудрой горечи говорит и начертанная на могильной плите Гоголя вещая цитата из горького Иеремии, насмерть побитого камнями за обличение царей и толпы… Пожалуй, и в наши дни… горькое да упреждающее словцо куда полезнее усыпительных гуслей… Не за эту ли целительную горечь волна признанья всенародного подняла Максима Горького столь высоко над современниками и на гребне своем донесла до наших времен?»

…Вновь обратимся к юношеским годам Алексея Пешкова-Горького. Не задержавшись в Грузии, он снова появился в родном Нижнем (1892), где публикует ряд рассказов в газетах «Волгарь» и «Волжский вестник», продолжая общаться и советоваться с Владимиром Короленко. По его совету он пишет рассказ «Челкаш» для журнала «Русское богатство», на страницах которого в 1895 году он и был опубликован, положив начало известности М. Горького вкупе с женитьбой на Екатерине Павловне Волжиной (1896). Год спустя у молодых супругов родился сын Максим. Опять же, приняв совет Короленко, Алексей Максимович переезжает в Самару, став журналистом-профессионалом, публикуя в местной печати статьи и очерки под очередным псевдонимом «Иегудиил Хламида».

Появившись в Самаре, Горький сразу обратил на себя внимание. Заметка в «Самарской газете» гласила:

«Весною 1895 года самарские обыватели с любопытством разглядывали появившегося в их городе юношу-оригинала… Высокий, плечистый, слегка сутулый, он неутомимо шагал по пыльным улицам, грязноватым базарным площадям, заходил в трактиры и пивнушки, появлялся на пароходах, возле лодок и баржей, в городском саду, заглядывал в окна магазинов и раскрытые двери лавчонок, всюду как бы вглядываясь в «гущу» жизни и прислушиваясь к ее гомону и крикам… Встречных, особливо «господ» удивлял его разношерстный сборный костюм: старенькая темная крылатка, раздувавшаяся на ходу; под нею русская рубашка, подпоясанная узким кавказским поясом; хохлацкие штаны – синие, бумажные; сапоги татарские, мягкие с вставками из кусочков зеленой, красной и желтой кожи; в руках – толстая суковатая палка <…>; на голове – черная мягкая шляпа с большими, обвисшими от дождя полями – «шляпа земли греческой» <…> из-под шляпы висели длинными прядями светлые волосы».

Расширяется круг публикаций горьковских произведений, он сотрудничает с журналами «Русская мысль», «Новое слово» и «Северный вестник». Выходят рассказы «Коновалов», «Зазубрина», «Ярмарка в Голтве», «Супруги Орловы», «Мальва», «Бывшие люди» и другие. А весной 1898 года в свет выходит двухтомник М. Горького «Очерки и рассказы». Издание имеет оглушительный успех. Ширится и литературно-художественный круг знакомств Горького. Его знают и ценят Чехов, Репин, Вересаев, многочисленные литературные критики – от Михайловского до Мережковского. Год спустя участвует в студенческой демонстрации в Петербурге на площади возле Казанского собора, за что был арестован и привлечен к ответственности. Однако вскоре его освободили. К этому времени на литературно-музыкальных вечерах молодежь с восторгом читает горьковские «Песню о соколе» и «Песню о буревестнике». В феврале 1902 года Академия наук на заседании Отделения русского языка и словесности избирает М. Горького почетным академиком. Через несколько дней император Николай II начертал на докладе об этом выборе: «Более чем оригинально!» После такой резолюции «Правительственный вестник» объявил об отмене избрания Горького. В знак протеста против этого решения Чехов и Короленко также вышли из состава академии. Спустя 15 лет, в марте 1917 года Горький был восстановлен в звании академика.

Начало 1900-х годов – время театральных достижений Горького: в Москве, Петербурге и за рубежом с успехом шли представления его пьес «На дне», «Дачники», «Мещане», «Враги», «Дети солнца». Конечно, публике запомнились прежде всего персонажи «На дне», особенно духоподъемный философский монолог Сатина о Человеке: «Это – огромно! В этом – все начала и концы… Всё в человеке, всё для человека! Существует только человек, всё же остальное – дело его рук и его мозга. Чело-век! Это – великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть… Не унижать его жалостью… уважать надо! Выпьем за человека!..»

В 1905-1907 годах Горький знакомится с В.И. Лениным, Л.Д. Троцким и другими революционерами-партийцами. Писатель и сам активно участвует в революционном движении, оказывая финансовую помощь большевистским газетам, вступив в ряды РСДРП. Отмечу, что ранее он с убежденностью писал Илье Репину: «Я вижу, что никуда не принадлежу пока, ни к одной из наших «партий». Рад этому, ибо – это свобода…» (1899).

После событий Кровавого воскресенья 1905 года уезжает в Америку с М.Ф. Андреевой, написав там повесть «Мать». Однако, вскоре, по состоянию здоровья (обострение туберкулеза) вынужден уехать в теплую солнечную Италию – на остров Капри, прожив там семь лет (1906-1913). На какое-то время это благословенное место становится центром партийно-философских дискуссий о «богостроительстве» между Лениным, Богдановым, Луначарским и Горьким.

В это же время в России и Германии выходят постановки его пьес («Васса Железнова», «Чудаки», «Варвары», «Последние»), а в журналах публикуются «Лето», «Городок Окуров», «Сказки об Италии», «По Руси», «Хозяин». Удивительно, но факт, о Горьком-Пешкове писала даже «Босяцкая газета» (1907, № 1) – была и такая!

1914-1917 годы – очередное перемещение Горького во времени и пространстве – он работает в Финляндии и России. Создает издательство «Парус», редактирует журнал «Летопись», публикуя в нем нашумевшую статью «Две души», подняв вопросы национальной самокритики. С апреля 1917 года в газете «Новая жизнь» начинают появляться горьковские статьи из цикла «Несвоевременные мысли», которые подвигли Ленина выступить с полемической статьей «С иконами против пушек, с фразами против капитала». Также резко Горький сказал свое публицистическое слово в «Новой жизни» по поводу событий Октября 1917 года, продолжая печатать «Несвоевременные мысли». В условиях первых лет революции он сумел образовать в Петрограде издательство «Всемирная литература», создать «Комиссию по улучшению быта ученых». Одновременно пытаясь спасти от арестов и казней Великих князей Романовых, творческую и научную интеллигенцию, вступая в постоянные конфликты с Лениным и председателем Петрокоммуны Григорием Зиновьевым, обращаясь с вопросом: «Зачем фабриковать мучеников?..»

В ответ Ленин предложил Горькому побыстрее уехать для лечения в Италию, закрыв окончательно издание газеты «Новая жизнь». В октябре 1921 года писатель выезжает в Гельсингфорс в вынужденную эмиграцию, прожив в Европе семь лет. И лишь в 1928 году едет ненадолго в СССР на чествование своего 60-летнего юбилея. Потом он будет еще несколько раз уезжать в Италию и вновь возвращаться, присматриваясь к политике Сталина, что, однако, не помешало Горькому в разные годы совершить две большие агитационные поездки (под надзором чекистов) на Соловки (1929) и на строительство Беломорканала (1933), итогом которых стали очерк «Соловки» и коллективная книга известных советских писателей «Беломорстрой». Об этом времени писатель обронил в узком кругу, что оно было для него «максимально горьким». И со вздохом добавлял о людях ведомства Г. Ягоды: «Окружили… обложили… ни взад, ни вперед! Непривычно сие!»

В мае 1933 года М. Горький окончательно вернулся в СССР. Ему была выделена государственная дача в Крыму – в Тессели.

1934 год ознаменовался для Горького большой организационной работой по подготовке Первого съезда советских писателей, который открылся в августе того же года под председательством Алексея Максимовича.

Горьковская неутомимость поражает: совершенно больной он еще находит время для прочтения поступающих на отзыв рукописей молодых авторов, встречается с Г. Уэллсом и Р. Ролланом, совершает поездку по Волге, участвует в премьере пьесы «Враги» в МХАТе, продолжая работать над нескончаемым романом «Жизнь Клима Самгина».

Могучий горьковский организм постепенно сдавал, но разум не сдавался – незадолго до кончины писателя появилась запись, сделанная по его просьбе Марией Будберг:

«Конец романа конец героя конец автора» (9 июня 1936).

За день до этого его посетили Сталин, Молотов и Ворошилов.

Как-то в одном из писем Горький привел цитату из давнего зарубежного романа: «Нужно бы уметь прекращать истории в жизни, так же как мы прерываем истории в книгах…».

18 июня 1936 года А.М. Горький тихо скончался во сне (вспомним раннюю холодную реплику из «Детства»: «Все умрем, даже птицы умирают») на подмосковной казенной даче Горки-10 в окружении 17 именитых врачей и многочисленных приживальцев.

В ночь, когда умирал Горький, разразилась страшная гроза. Словно Всевышний посылал свой вещий праведный знак певцу гордого Буревестника, чей пронзительный крик взывал к неутолимой «жажде бури»:

«Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря… Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает.

В гневе грома, – чуткий демон, он давно усталость слышит, он уверен, что не скроют тучи солнца, – нет, не скроют!

Ветер воет… Гром грохочет…»

Так провидчески завершилась, подобно увлекательно-поучительному роману, история мятежно-подвижнической жизни Алексея Максимова Пешкова, прошедшего свой долгий трудный путь от нижегородского цехового и босяка с заплечной бурлацкой сумкой, вышедшего из «плеяды отборных волгарей», – до властителя дум нескольких поколений в России и за ее пределами. Ставшего Человеком с большой буквы – «трибуном, поэтом, бунтарем, отцом и наставником Человеков на земле» (Л. Леонов).

Личность Горького-художника, его самородное живое слово бегут «мраморной отвлеченности», столь присущей знаменитостям. Мастер слова, соединивший в своем творчестве «кипение страсти» и «мудрую успокоенность», – он и поныне «достигает отдаленнейших потомков», чему пример наш разговор о нем. При всей своей неизмеримой известности и славы Горький не впал в окончательный вождизм, хотя все его окружение работало на это. Главные черты в нем подметил Леонид Леонов, сказавший: «…В воображении нашем всякий раз предстает строгий, высокого роста и как бы от тяжести скопленного опыта слегка сутуловатый человек, неузнаваемо разный с врагом и другом, несклонный ни к малейшему сговору за счет своих позиций, нередко даже в ущерб старинному приятельству. Но этот отсвет игуменской суровости в личной памяти моей неизменно смягчается впечатлением ласковой внимательности в сочетании с пристально-щуркой приглядкой ко всяческой новизне…».

Подмеченная Леоновым «игуменская суровость» согласуется со словами самого Горького, называвшего себя с чувством иронии «протопопом от литературы». Не отсюда ли его романтическая «Исповедь» во славу Человека, обращенная к «всесильному бессмертному народу», страждущего «всемирного богостроительства»...

А начиналось то совершенство с домашнего обучения юного Алеши Пешкова у деда Василия Каширина, старообрядца-начетчика и книжника.

О том же сегодня и память старого каширинского домика-музея, стоящего на высоком берегу Волги, – память, вобравшая в себя детство и большую судьбу Алеши Пешкова, с его бесконечной верой, что в жизни «все-таки победно прорастает яркое, здоровое и творческое, растет доброе – человечье, возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к жизни светлой, человеческой».

И как продолжение той мечтательной яви сохранившиеся строки письма-отклика давнего сотоварища-иконописца Павлухи Одинцова из горьковской «долгой упрямой жизни» с такими признательными словами: «Храни тебя Бог для нас, простых людей, дорог ты нам, родной наш Максимыч…».

Да, наш Максимыч – наш народный Горький всея Руси!

Современник на века!

Нижний Новгород – Челябинск