Вячеслав ЩЕПОТКИН. Одинокие

Рассказ

Глубоко в стылое, серо-голубоватое небо вмёрзла луна. Блестящая и белая, как лещ, выпрыгнувший из воды, да так и не упавший обратно. Всё было промёрзшее и сверкающее: звёзды, воздух, снег, который с хрупом визжал, когда Алексей переступал с ноги на ногу. Даже собачий брёх казался таким злющим от мороза.

Чья же это? Митрий Павлыча что ли? Вроде нет... у того... как же... А-а, у того был Костыль.

– Костыль, Костыль!

Всё на свете позабыл. Недавно, вроде, отсюда уехал и – на тебе: всё перезабыл. Собаку соседскую даже не вспомню.

Алексей поднял чемодан и, косясь на серебристую от луны собаку, пошёл по чьим-то следам к дому.

Он постучал и прислушался: тихо. Ещё раз – теперь кулаком по ставне. За оврагом, в полукилометре от материного дома, светился неоновый туфель – реклама. Алексей едва разобрал под ним надпись «Дом обуви», и усмехнулся:

– Цивилизация подбирается вплотную.

В старом деревянном домишке всё также было тихо и, подумав, что надо бы перелезть через забор – так он делал, когда жил здесь, Алексей вдруг почувствовал, как устал за этот день. Поташнивало от чрезмерного курения в аэропорту, потом в самолёте.

Брошу курить... Не потому, что Аня хочет этого. Ни к чему. Совсем-совсем цивилизация... Ничего... для меня – разрушение декораций детства, для других... для них новое жильё.

Он снова поднял кулак, чтобы постучать со всей силы, но, услыхав звяканье щеколды и вслед за этим хрипловатый голос: «Кто там?», закричал:

– Мама! Это я! Открывай!..

Алексей, разволновавшись, бросил чемодан, подбежал к матери и обнял её.

– Что ж это ты не написал? Господи, опять ты такой же! Безо всяких яких ночью ввалился... Осторожней, не стукнись о притолоку. Ну-ка, дай хоть гляну на тебя. Ой, похудел-то как, господи ты, боже мой! Болел что ли?

– Да нет. Так что-то... заботы всякие. Сама же знаешь. Верчусь, как белка в колесе.

Алексей внёс в комнату чемодан и встал, щурясь от яркого света большой голой лампочки.

Холодно как-то... Нежилым кажется. Не замечал раньше – стены облупленные, бугристые... Может, этого не было?

– Ты б хоть телеграмму дал. Как доехал-то?

– Самолётом я.

– Валерка Валин, тёти Вали нашей, тоже недавно летал. Паспорт только получил, а уже сколько городов повидал.

– И ты ко мне когда-нибудь... самолётом.

– Пригласишь, чем хошь приеду. Самолётом боюсь – не летала никогда.

Она проговорила это скороговоркой, не отводя от сына повлажневших от радости глаз. Потом охнула и растерянно хлопнула руками по бёдрам.

– Господи, совсем уж я!.. Ты ж есть хочешь! С дороги ведь. Щей будешь? Там на окне рыба. Потом это... есть у меня водочки немного. Дядь Ваня приходил – осталось.

Мать радостно суетилась, украдкой вытирала полотенцем глаза.

– Давай всё, что есть. И ты со мной рюмочку. За встречу. Соскучился я по городу... по дому... Маленьким он кажется. Тогда вроде большим был.

– Нет, Лёша, мне нельзя. Раньше-то не пила, а теперь вовсе нельзя. Врачи...

Алексей поднял на неё глаза.

Постарела как... Морщины кругом. И седина! Вроде недавно – волосы чёрные, угольные. Цыганкой казалась...

Алексей помнил лицо матери круглым, полноватым. Сейчас оно стало уже, продолговатее и потемнело, как от сильного загара. «Вроде сгорает» – подумал он и вздохнул. Слушая мать, искоса разглядывал висящие справа от него на стене фотографии двух материных братьев, погибших на войне. На одного из них, младшего, он был очень похож. Такие же полные губы, высокий с залысинами лоб и большие выразительные глаза, даже на снимке казавшиеся влажными.

Моложе меня погиб... К сестре, что ль съездить? Замужем, мать писала. Чего она в пальто сидит?

Не отводя взгляда от Алексея, мать рассказывала про улицу, про стариков-соседей, которые чего-то не поделили и собрались разводиться.

И тут то же самое... Надоели все эти недомолвки... Подогреваем себя... по щепке бросаем, а костёр всё равно тухнет.

– Может, это к лучшему – разойтись...

Мать, не поняв, к чему его слова, робко замолчала. Алексей спохватился, подёрнул густыми чёрными бровями – у него это было признаком замешательства.

– Извини, я не про то. Друг у меня... Также тянут волынку: расходиться – годы жалко, жить не получается... Как собаку его зовут, дядь Митину? Ты ж про него говоришь? Сейчас шёл – набросилась на меня, а я забыл. А ты чего в пальто сидишь?

– Холодно у меня, Лёша. Я и сплю в пальто. Несколько раз простывала – печка совсем не греет. Да и угля нет. Встретились как-то с Верой Ивановной – знаешь её? отцова сестра. Говорит, отцу печник хорошо сложил. Не нарадуется. Ты пойдёшь к нему?

– Не знаю, мама. Я к тебе ненадолго. Да и стоит ли? Теперь-то?

Отец ушёл от них, когда Алексею было пять месяцев. С тех пор двадцать семь лет мать жила одна, не выходила замуж. Сначала боялась сыну детство испортить: будет ли чужой человек ребёнка любить? Потом стала старая.

«Молодость, красоту отдала, – подумал он, пристально разглядывая её морщинистое лицо. – Красивая ведь была. Где та фотография? Надо взять с собой».

– На работе всё ничего... Квартира теперь у меня. Да я тебе об этом, кажется, писал. Бабушку сейчас бы сюда... Всё говорила: не будет из тебя путного...

Вместе с последними словами в памяти встало улыбающееся лицо бабки, до смерти не растерявшей юмора и веселья. Потом замелькали другие лица, какие-то города, в которых бывал, ненадолго стала ясно видимой картина из отрочества: он в рваной фуфайке, в руках карты, а рядом с ним, тут же у забора, изрешеченного пулями и осколками, приятели.

Шпана... Курить, пить, от них научился. Может, тогда эти морщины и стали появляться.

Алексей дотронулся до коричневой, бугристой от вен материной руки, чуть-чуть погладил её.

– Я схожу к отцу. Узнаю насчёт печника. И уголь привезу. Разве так можно жить? – сказал он, опустив глаза. И, чтобы перевести разговор, спросил:

– А друзья мои как живут? Я же никого не видел столько лет, и писем не пишем друг другу. Каждый по-своему теперь...

Мать свободной левой рукой поправила вылинявший цветастый платок и усмехнулась:

– Да и ко мне они заходят в те дни, когда ты приезжаешь. Три года не был, их столько же не видела. А как сам-то? Не женился ещё?

Она спросила это с улыбкой, но в глазах остановилась тревога.

Взрослый... О женитьбе говорим. Давно ли пелёнки стирала?.. Крикливый был. Чужая заберёт его... А голос-то мой...

– Ты же знаешь: я б тебе сообщил.

– Да кто её знает, нынешнюю-то жизнь. У молодых на дню семь пятниц: то женился, то развёлся.

Алексей ничего не ответил, пододвинул пепельницу и долго разминал в ней окурок сигареты.

– Да, забыла тебе сказать. Недавно приезжал Витька Судаков, ко мне заходил. Он теперь в Москве живёт.

– Знаю... Об этом-то я знаю.

Он вспомнил усталый взгляд друга детства, бледное личико его жены, близорукой, постоянно чем-то недовольной женщины, маленькую квартирку в старом московском доме. Издали жизнь Судакова казалась благополучной, но он знал её немного ближе, чем старики Судаковы и его мать. Опьянев от двух-трёх рюмок, Витька каялся, что позарился на московскую прописку и место в оркестре какого-то ресторана.

– Я иногда захожу к нему. Часто приходится ездить через Москву.

Она с уважением посмотрела на сына.

Через Москву ездит... Часто. Должность, видно, большая. Простого не пустят катать туда-сюда. Выбился в люди, слава богу.

Они снова замолчали, думая каждый о своём и прислушиваясь к лаю собак в соседних дворах, от мороза перебрёхиваюшихся с подвывами и звонко. За окном было лунно, и Алексей видел заснеженную вишню посреди двора, согнутую трубу водопроводного стояка, белеющее от луны стекло над дверью сарая. У забора и у стены сарая, словно тени, лежали крутые сугробы.

– Снегу-то сколько! Я, кажется, отвык от него. У нас утром выпадет, а к полудню всё убрали.

– Два дня мело. По радио объявляли: в школу ходить нельзя. Я уж тут кой-как отгребала его от двери.

Алексей нехотя отвернулся от окна, и взгляд его зацепился за чемодан, всё ещё стоящий около двери.

– Ах, чёрт возьми! Забыл. Я ведь тебе привёз кое-что. Растерялся от воспоминаний... Три года совсем не был, да и за институтские годы – два раза по неделе.

Он вскочил, торопясь открыл чемодан.

– На платье вот. Не знаю, понравится ли? А это... Ой, это не то...

Он покраснел, нагнул голову и быстро сунул под рубашки коробку с бусами, которые купил в Москве, во Внуковском аэропорту.

– Это просили меня... Бусы. Ну как – нравится?

– Хорошее платье будет. Спасибо. Не забываешь...

Они снова вернулись к столу и замолкли. Оба почувствовали, что надо бы что-то сказать, хотя бы пустяк какой-нибудь, чтобы рассеять ощущение внезапно возникшей неловкости. Алексей всё также молча закурил, зацепил задником туфля за перекладину табуретки, снял туфель и вдруг подумал, что странно как-то получается: с родной матерью не о чем говорить.

Глаз не сводит. А я молчу. А что скажешь? Работа? Аня? В письмах легче: жив, здоров, всё хорошо.

– Знаешь, я завтра двор тебе расчищу, как следует. А то... это... как бы через трубу не пришлось лазить.

Мать, сморщившись, улыбнулась шутке.

Дождалась. Почаще б только приезжал. За сколько лет – один раз. На того... прежнего, не похож. Глаза холодные. Молчит что-то... Наверно, не хочет сказать... О сыне узнаёшь от друзей, Витька, спасибо, рассказал про Аню...

Она подумала о том, что через три дня опять останется одна – оказалось, он едет в командировку и завернул по пути. Опять ждать случая или отпуска. Сколько их было, отпусков – не приезжал. Она зябко поёжилась и натужно улыбнулась, не разжимая губ.

– Скучно мне жить, Лёша. Одна живая душа – Мурка.

Мать кивнула на кошку, свернувшуюся меховым колесом в духовке.

– Она, правду сказать, умная. Выгоню её погулять, так придёт, прыгнет на окно и лапкой: тук-тук! Мол, я тебя не хотела беспокоить, но пора б и в дом пускать...

Мать несколько раз повернула голову, показывая, как делает Мурка. Алексей засмеялся.

– Хитрая она у тебя.

– Не говори. Так и коротаем с ней время. Работу мне дают полегче: понимают, что теперь уже не та работница. Девки всё спрашивают: когда сын приедет? Хотят посмотреть на тебя. Я им часто рассказываю, каким ты был в детстве, как учился. Даже письма иной раз читаю. Ты не обидься – хочется не одной быть. Тут-то я одна, а там – люди.

Каким был... К людям тянет теперь... Сколько же ты мне напортила. Материнская любовь – зверь тоже любит детёныша. Хотела, как лучше, а получалось наоборот... Не всегда, конечно... Но достаточно, чтобы сейчас уважать умом, а не сердцем любить. Что я?! Жизнь ведь для меня прожила!

Алексей смутился, тепло посмотрел на мать.

– Выберу время – зайду к вам. Гляну на твоих подруг.

– Какие там подруги. Работаем вместе. На праздник иногда собираются ко мне. Одни бабы сидим. Машку муж бросил, иль она его – кто их разберёт. Тоже стала приходить. Тебе с ними неинтересно будет. Неучёные.

Сын пожал плечами, взял рюмку.

– Ну и что ж. Меня всякие люди интересуют. Они ж ведь люди, у каждого жизнь своя. Вот и хочу понять.

Мать помолчала, вспоминая. Потом, поджав губы, покачала головой.

– Всегда тебя кто-то интересовал. И сейчас, видно, около тебя друзья вьются. Вечно вокруг тебя вертелись пацаны. В отца ты, что ль, пошёл? С ним интересно было...

– Есть...

Он выпил водку, выдохнул, быстро сунул в рот маринованный огурец.

– И друзья есть. И все...

Близких только нет. Каждый сам по себе... Всем кажется, что тысячами нитей он связан со многими... Радостями... заботами... делами. А глубина недосягаема для других... самая суть недоступна. Под улыбками, словами прячемся. Пускаем под защитную оболочку... и то на самую малость. А что движет человеком – для остальных загадка. Потому каждый... там, в глубине души... одинок.

– Я, знаешь... наверно, женюсь, мама. Сколько ж можно? Есть у меня, как бы тебе сказать...

Даже с матерью не могу быть до конца откровенным. Боюсь, не так поймёт. А пыталась ли она раньше понять меня, как человека?

– В общем, есть на ком жениться.

– Смотри сам. Ты теперь взрослый.

Видно, хочет с Аней. Зарегистрироваться... по закону чтоб было. Какая она? Витька говорил: любит его. Дай бог...

Мать опустила голову и заморгала повлажневшими веками. Промакнув концом платка глаза, повторила глухим, отчуждённым голосом:

– Сам гляди... тебе теперь видней. Для вас матери-то...

Алексей посмотрел в её влажные, чёрные глаза и отвернулся.

Опять... Теперь ещё скажет: друзья для тебя ближе, чем я... для людей живёшь. А есть ли не одинокие? Или кругом обман, игра в откровение и близость? Близкие люди – далеки, с родными роднит только кровь. Неужели так у всех? Или только у меня? Есть же по-настоящему счастливые люди. Орловы... Там и любовь, и слияние душ... Может, и у них слияние только внешних оболочек? А сокровенное?

– Последние годы я много думал... О нас с тобой. Почему ты мне никогда не верила? Моим желаниям, душе моей? Иметь много друзей – плохо. Давать что-то им... или кому-нибудь – глупо.

Он хотел сказать, что её недоверие к людям, жёсткость к нему доставляли немало страданий, но глянув в материно лицо, остановился.

Зачем всё это? Уже не исправишь... Хотя бы сейчас надо дать ласки. Как постарела – не узнать.

Алексей обвёл взглядом комнату. Стол, три табуретки, возле печки скамейка для ведра воды, в простенке между окнами, ниже фотографий братьев, численник – листки не отрывались пять дней. Старые, усиженные мухами ходили, были ещё при нём.

Завидую ей. Она признаётся, что жить грустно, а я молчу об этом. Смеюсь, шучу... весельчаком прослыл. Сколько ж носить маску? Почему нельзя раскрыться до конца? Мы ж с ней вдвоём остались... и как чужие... А ведь она мне жизнь дала! Не понимала... хотела добра. А может я не понимал? Как боролась, чтоб в шпану не ушёл... А мог бы сгинуть, как другие...

Алексей стиснул зубы, бросил в пепельницу только что прикуренную сигарету и, волнуясь, проговорил:

– Сейчас пускаем новый цех. Большой... Меня, может, начальником назначат. Тогда я... Тогда не так помогать буду. Куплю тебе телевизор... ещё что-нибудь.

Он говорил быстро, лихорадочно. На бледных щеках выступили алые пятна, чёрные, перед отлётом вымытые волосы рассыпались, и он рывками разглаживал их потной ладонью. Мать, моргая, слушала его молча и растерянно.

– Отпуск возьму. И приеду с женой. Она тебе понравится... Нас ведь двое осталось... Должны родными быть.

Алексей говорил и чувствовал, что старается убедить, прежде всего, самого себя. Но, рассказывая об Ане, о заводе, он понимал, что и в следующий отпуск вряд ли удастся приехать и, наверное, не скоро мать увидит Аню, для которой встреча со свекровью будет тяжела. Как всякая, глубоко любящая женщина, Аня видела и чувствовала, что многим плохим в его мечущемся, изломанном характере Алексей обязан матери, о которой заговаривал редко и мучительно.

Три дня уйдут на встречи с бывшими друзьями, на расспросы и рассказы.

Утром, встав затемно, он закурил, долго и жалобно глядел на мать, укрывшуюся одеялом поверх пальто. Потом вышел на улицу. Неоновая надпись на «Доме обуви» погасла. Луну затянули дымчато-прозрачные облака. Мела слабая позёмка.

– Три дня, – вздохнул Алексей и, подняв воротник, пошёл к сараю, где должна быть лопата.

июль 1964 – май 1965

Карелия – Ленинград – Душанбе – Кандалакша