Сергей ПЫЛЁВ. Матушка

Повесть

Так радостно установилось у матушки Валентины, чтобы ей летом всякий раз просыпаться ещё до зари, в изначалье дня: как говорила бабушка – «до свету». Когда на часах около четырёх.

И тогда у тебя на глазах начинается то великое, чудное сотворение светлого неба и безвидной, пока ещё будто бы пустой земли, зеленеющих трав, а также древ плодовитых, в раскидистые ветви которых словно только что Бог любяще пустил «всякую птицу пернатую». И её, Валентины, «душу живую», как новоявленную.

И вот, наконец, в это сокровенное предутренье вступает Солнце. Заботливо оглядывает мир через край горизонта. Так радостно встретить его улыбкой… Сегодня же матушка, проснувшись, едва не вскрикнула от боли: она вспомнила, что днями в её жизни появился некий Родион Романович Володин.

Вошёл, внеся ощущение тревожного смятения. Точно срок пришёл, и началась для неё та испытательная пора, которая редкую женщину обходит стороной, требовательно, взыскующе повелевая ей страдательно пережить предуготовленное. Ибо так почему-то надо.

С Володиным матушка Валентина познакомилась на днях в областной детской больнице на заседании Попечительского совета у главного врача. Хотя слово «познакомилась» не совсем уместно. Даже вовсе неуместно. Главный врач Илья Сергеевич Гнездилов лишь представил их друг другу, блюдя протокольную обязанность. Как, кстати, представил Володина и всем тем членам Попечительского совета, кто в тот поздний вечер собрался у него в кабинете на совещание: включая первого зама мэра Владимира Петровича Четвертакова, разнокалиберных депутатов и обойму близких к власти, своих, приручённых бизнесменов, а также двух колоритных «вумен» с внешностью фотомоделей.

И ведь произошло всё это с особой искусительной дерзостью именно под день пятнадцатой годовщины их венчания с мужем. Она, любящая жена, каждодневно живущая делами своего милейшего батюшки Романа, вдруг ощутила со стыдом, с неприязнью к самой себе повышенный интерес к постороннему человеку, практически незнакомому мужчине…

Последнее время матушка Валентина словно предчувствовала наперёд со смутной опаской, что в её жизнь вот-вот просочится некая сумятица, а то и, не дай Бог, нежданная беда. Так было у неё перед рождением их позднего, вымоленного единственного ребёнка, Ангелинушки. И тогда её страхи оказались не напрасными. Ей рожать приспело под 1 Мая: уже воды отошли, а врачи и медсёстры на поляне перед больницей шашлыки организовали. Когда спохватились о роженице, ребёнок в ней уже перевернулся. Начали щипцами тянуть, так он ножкой застрял. Вот так нескладно, с болью и пришла в этот мир восемь лет назад их Ангелинушка. Росла медленно, не говорила и словно бы, так ещё и не покинув мать, жила в том особом, нутряном мире, как в коконе. Всякие диагнозы на ней перепробовали врачи, пока через несколько лет объявили «аутёнком». Правда, этот диагноз то подтверждался одними знаменитостями, то отрицался другими, не менее знаменитыми. Отец Роман с дочерью какие только святые православные места не посетили, но речь у Ангелины не объявлялась. Лишь порой прорывались звуки каприза или слёзного завывания. Ничего не изменили ни уколы кортексина, ни дорогущий Нэирофитбэк, ни высокочастотные токи или сенсорная французская Томатис-терапия. Они её дважды проходили: первый раз в Украине, а недавно в благотворительной бельгийской клинике, – и тогда впервые появился у Ангелины какой-то смутный, путаный интерес к окружающей жизни, невнятно прозвучали первые исковерканные слова, но тем и закончилось, – уже через пару дней всё это приглохло.

И теперь вот – Володин… Хотя они ещё толком и познакомиться не успели, но она чувствовала, что невольно выделяет этого человека среди всех. Это тревожило её все больше и больше. Наконец волнение Валентины объявилось и в её снах. То приснится матушке, что потолок у них в квартире на головы падает, то их город исчез, а всюду на его месте плещется сияющая ярко-синяя вода. Днями так и вовсе видела она себя замерзающей насмерть в бескрайней снежной степи. Как матушка, Валентина не дерзнула прибегнуть к помощи «Сонника», но и равнодушно отмахнуться от таких ночных испытаний не могла. Они всё острее терзали её.

Хотела открыться подруге, матушке Ольге, но вовремя нашлись правильные причины этого не делать. По крайней мере, пока. Что она сможет ей сказать? В чём открыться? Ведь пока одна смутная блажь.

Однажды ей даже показалось, что и Ангелина, Бог знает как, углядела в матери её потаённые страхи. И это материнское волнение каким-то образом передалось девочке. Последнее время матушка Валентина всё чаще замечала на себе остановившийся, скорбный взгляд дочери.

А тут ещё пугающе заявил о себе тот факт, что матушка Валентина исповедовалась мужу. Такое редко случается в священнических семьях, но у них это повелось по необходимости ещё с той поры, когда Роман после рукоположения первые три года служил в глухом сельском храме, куда автолавка добиралась раз в месяц. Так и повелось, так было и поныне. Отец Роман каждый раз так вдохновенно надевал епитрахиль и так чутко, так бережно, но в тоже время столь взыскующе исповедовал жену, с благодатным усердием помогая исторжению мучительной тяжести греховной нечистоты, что она нередко, склонив голову над Евангелием, плакала от умиления перед всесвятой силой Господа нашего.

Одним словом, вопрос, у кого исповедоваться матушке, был особой тонкости. И сейчас, может быть, как никогда до сих пор, поставил её в тупик. Привычное, определённое ими время покаяния приближалось.

Она как исповедь сама себе устроила с пристрастием: «Ты влюблена в этого Володина? Нет! Он хотя бы нравится тебе? Нет! А что же ты маешься? Не знаю. Врёшь! Вру. И вру, потому что не могу толком объяснить своего состояния…»

Валентина с самого детства знала насчёт себя, что будет матушкой, и никак иначе. Другой жизни в роду Покровских у девочек никогда не было. Её не смущали вопросы, какие обычно волнуют мирянок, собравшихся стать жёнами батюшек: среди первых та, что жизнь матушки – бесконечное ожидание мужа. Её тётя, недавно ещё игуменья здешнего Казанского Свято-Богородичного монастыря матушка Софья, ныне возглавлявшая Женсовет, не раз говорила: «На совести жены священника души всех тех людей, которых он не смог утешить из-за их семейных нестроений. Матушка – это есть истинный камертон: какой тон с утра задаст батюшке, так день у него и пройдёт. Порой достаточно одного недовольного выражения лица жены, чтобы испортить на весь день настроение мужу. А священнику, как никому, необходимо благостное состояние духа, чтобы щедро дарить радость о Господе всем, приходящим к Нему».

Пятнадцать лет назад в старинном храме Успения Пресвятой Богородицы на светлой Пасхальной службе Валентина вмиг стыдливо влюбилась в читавшего на клиросе сочным, рокочущим баском прищавенького тощего дылду-семинариста. С той поры он не нарадуется на свою Валентину. И словно впритык не видит мирянок, годами тоскливо страдающих по статному батюшке: ростом отец Роман вымахал с нападающего волейбольной команды; в плечах сажень косая, а лицом поныне мило-детским светел, как озарённый, притом радостно кроток и застенчив в каждом слове.

Так и сошлись два молодых человека из старинных священнических семей: Покровские и Яковлевы. Прапрадед отца Романа Фёдор Яковлев недавно был причислен к лику священномучеников для общецерковного почитания. Был он из семьи сельского пономаря, и воспитан с малолетства в православном благочестии. Увлёкшись научными успехами начавшегося двадцатого века, обучался на физико-математическом факультете университета, а ещё, от ненасытности к знаниям, – в сельскохозяйственном институте. В науках славно преуспевал. Но когда объявилось повсеместное поругание веры, принял в защиту и укрепление её дерзкое решение наперекор властям: бывший красноармеец, бывший милиционер Фёдор Яковлев в самый разгар гонений на Церковь стал священником. А летом 1930 года был осуждён и расстрелян без доказанной вины за какой-то вымышленный заговор.

А вот прапрадедушка Валентины батюшка Владимир Покровский, кандидат богословия, был ещё до Первой мировой настоятелем кафедрального собора Преображения Господня. Это он устроил при храме странноприимный дом, в войну приютивший с фронта увечных инвалидов, а в эпидемию сыпного тифа помогал собирать средства для больных. Кроме всего прочего, был законоучителем в женском Епархиальном училище и в мужской гимназии, организовал духовные воскресные чтения. Его проповеди не раз печатались в здешних «Епархиальных ведомостях». Прапрадедушка по преданию обладал особенным даром слова, и отец Валентины батюшка Пётр на всю жизнь с раннего детства запомнил его особо любимое выражение, какое тот нередко повторял на разрешительной проповеди: «Сейчас мы беззаконие пьём как воду, Господи, утверди веру!» Оно по сей день волновало его душу: как просто, и как много этим сказано...

Священничество никогда не было утрачено в их семье: и ныне её отец благочинный Пётр Покровский вместе с Романом Яковлевым какой уже год сослужат в кафедральном пятиглавом соборе Преображения Господня. Том самом, про который и здешние клирики, и миряне важно пошучивают, что его могучий, бодрый благовествующий перезвон при хорошей лёгкой погоде в самой Москве, коли прислушаться, так внятно слыхать. Оттого было замечательно заведено у них в семье, что придя домой, батюшка Роман с аховой высоты своего знатного, колокольного роста, подтверждённого древнерусской косой саженью в плечах, первым делом как бы мимоходом, но всё равно весьма значительно, мудро интересовался:

– Что, матушка, слыхала нынче наш литургический перезвон? Такой славный да весёлый состоялся! Так во все девять душевных, аки живых колоколов!

Её же ответ всегда был обязательно новый и такой, словно отвечая про их разнокалиберных громовержцев, славно отлитых по точной рецептуре старины, она сообщала, в каком настроении сама провела день и с чем на душе встречает вернувшегося из храма, как с Небес сошедшего, просветлённого службой мужа:

– Вот же, Ромушка! А как ещё! Они сегодня так порадовали меня, слов нет. Такой говор был красный, весёлый, точно на Святой неделе!

Дом священника – это его домашняя церковь, его келейная, где он насыщается силами, где размышляет, молится и готовится к храмовому служению. Добрая жена – его тыл, помога в несении креста иерейского. Сонаследница благодатной молитвенной жизни.

Перед венчанием Роман и Валентина поехали за благословением в края Псковские, к старцу Николаю Гурьянову на остров Залит – тот между паломниками имел название острова Божественной любви. К Гурьянову советские власти тогда народ ещё без напряга допускали, поперву толком не поняв сути его прозрений. Добирались сюда люди со всей России испросить провидческого совета.

Был конец марта, день густосолнечный, осиянный, и словно бы радостно гулкий. Роман с Валентиной дошли к дому старца напрямик через блиставшее ледяной синью озеро. Даже шутили дорогой, несмотря на особенный момент. Наперегонки друг с другом порывались скользить по матёрому глубинному льду. Одним словом, оба несносно волновались.

Николай Гурьянов открыл им двери, прежде чем они успели постучаться к нему. Сквозняк аккуратно встревожил его пушистые седые власа, точно вокруг старческого лица небесный нимб воссиял.

– Голубкам моим на кормушку пшенца сыпанули?! – спросил бодро, любезно.

Только добрые люди наперёд просветили Романа и Валентину, что такую мелочь надо обязательно исполнить самим без напоминания.

– А то! – мальчишески засмеялся Роман да тотчас смиренно запунцовел от внезапного смущения.

Улыбнулся старец, аккуратно поставил самоварчик с грушёвой щепой, тягу поющую наладил и скоро чай определил с мелкими сухариками.

Да под него вдруг проговорил неожиданно:

– Ну что, парень, показать будущую жену приехал?

Роман растерялся:

– Наказа вашего на брак нам бы испросить…

– Молодец. Так что длинного разговора у нас не будет. Красавицу в жёны берёшь, но опаски тебе от неё не будет. В монахи подаваться не придётся. Всё у вас идёт и будет идти свои добрым чередом, коли ваше Боголюбие не оскудеет. А за посещение неприятностей не огорчайтесь: это спутники жизни в во имя нашего духовного оздоровления. Верующий человек, он должен любвеобильно относиться ко всему, что его окружает. Любвеобильно!

А на прощание взял за руки Валентину:

– Знаешь, дева, что это такое быть матушкой? Она как есть мать всего прихода. А путь священника труден. И лёгких не бывает. Его путь – всегда путь крестный. В общем, будет тебе испытание... Попозжей… Не забудешь про меня – дам сил. Так что, может, и устоишь. Вдвоём как нам не справиться?..

Словно во исполнение слов Святого апостола: «…кто не умеет управлять собственным домом, тот будет ли пещись о Церкви Божией», Роман и Валентина как сроднились с домашним церковным порядком. Роман, возвратившись со службы, малость передохнув, принимался с женой на пару за пение акафистов. А когда вдруг оказывалась этому непреложная помеха, так они печально скучали. За делами домашними и женсоветовскими Валентина радовалась, если складывалось у неё успеть покормить супруга между службами, бдительно следила за состоянием его рясы и подрясника, всегда вовремя успевала подшить ему новые, свежие, сияющие лаковой белизной подворотнички.

Только бывает, что и у них порой не обходится без житейских контроверз.

– Что-то вы, батюшка, последнее время стали часто менять подворотнички? Откуда такая повышенная озабоченность своим внешним видом? – аккуратно нагрешит Валентина.

Роман всплеснёт руками:

– В храме после зимы вентиляция плохо работает. Все двери распахнём – всё душно. Плюс влюблённость в тебя то и дело кидает меня в эдакий жар…

– А мне был другой тайный доклад именно насчёт вас... – смущённо приотвернётся Валентина. – У меня, прости Господи, есть свои шпионы! Шутка, конечно. Только кое-кто настойчиво шепчется, будто последнее время околоцерковные «дамочки» вас особенно плотно окружили. С тех пор как я стала отвлекаться на разные дела в Женсовете. Ох, весьма опасны эти девы! Тут непростые материи взаимодействуют. Ибо дщери такой желается верить и надеяться, что станет она соучастницей великих трудов батюшки. Вот он, осиянный, выходит из Алтаря, а полученная им там пресветлая Благодать обильно изливается и на неё. А между собой они страсть как любят поговорить о том, будто матушка де мешает церковному служению «нашего дорогого батюшки». Имена тебе таких наших рясофилок назвать?

– Пустое. Не беспокойся, душа моя, я блюду должный порядок, – вздохнёт отец Роман.

Матушка Валентина, как бы желая переменить тему, взыскательно оглядит фиолетовую камилавку, которой её мужа наградил митрополит Никодим. Кажется, ни пятнышка, вся бархатно сияет.

– Поверь, батюшка, я предлагала им подключится к работе нашего Женсовета… – разведёт руками Валентина. – Но конкретные дела, ответственные, не всех интересуют. Некоторые любят придумывать всякие несущественные занятия в храме и на приходе, только чтобы быть рядом с вами. Я уверена, они уже давно освоили послушание кормить вас вместо жены между службами, если я вдруг в Женсовете зарапортуюсь и запоздаю с вашими любимыми пирогами с капустой и луком.

– Сие истинно так и доподлинно есть… – особенно старательно, внятно перекрестится отец Роман. – Спаси, Господи…

Но в этот раз в таком их привычном и безобидном разговоре Валентину как-то ни с того ни с сего вдруг занесло:

– Дайте, я вам сама скажу на этот счёт своим простым бабским языком! – заалелась она. – Эти дамочки скоро захотят встрять сопомошницами в мои домашние, а то и, прости Господи, в супружеские обязанности. А всё от неосознаваемой влюблённости в вас!

– Женщин подобных следует гнать палками, как Христос торговцев из храма… – строго объявил отец Роман. – Знаемо, порой ряса для них не менее притягательна, чем мундир офицера. Но давай диалектики ради осмотрим этот вопрос наших с тобой отношений во всей его содержательной многогранной полноте. Мы редко по-настоящему видимся, редко вместе отдыхаем. Я в храме, на приходе, а ты сама по себе в Женсовете или дома. Так вот… Разве я тебя испытываю мучительными требованиями типа житейской грешной ревности? Мол, а не было ли у тебя, Валюша, за все наши годы хотя бы малого искушения, скажем, на дружбу с каким-нибудь интересным человеком мужского пола? Не согрела ли тебя хоть раз пусть и зыбкая, но так-таки реальная влюблённость в другого кавалера? Эдакое невесомое, вроде как беспредметное очарование? Тихонькое, уютное… Чтобы чувства твои сугубо женские малость оживить…

Валентина растерянно замолчала. Как осеклась.

Ей стало больно, боль по всей груди разлилась от того, что подобное вопрошание мужа насчёт «интересного человека» пусть и интуитивно, но вот же практически проявилось. И не на пустом месте. Словно за ней незримо уже грешок есть, пусть пока лишь паутинкой тянется.

Володин…

Тут батюшка Роман и сам через такие свои твёрдые, ёмкие слова с нажимом почему-то отчаянно смутился. Он словно почувствовал неуклюжую беспардонность своего неловкого желания проникнуть, пусть и под прикрытием шутки, в ту сокровищницу заветную женских чувств, где неприлично присутствие даже самого близкого человека.

– Прости, матушка… – потупился Роман. – Не куксись.

«Прости, Господи, и помилуй!» – строго вскрикнула про себя Валентина.

До сих пор её семью миновали обычные испытания, какие, случается, претерпевает немалая часть молодых (и не только) батюшек с их матушками. Первая причина неодолимая – священник тот же военный: куда пошлют, туда и поедет, взяв под козырёк. Вон ведь муж Оли отец Андрей первое время вообще служил в армейской штабной палатке. А прихожан на селе всего ничего. Само собой, причта практически нет, хора нет. В общем, начинали с нуля. Всё свободное время уходило на ремонт в храме. Оля поначалу во всём соучаствовала: окна красить, на колокольню лезть выметать застарелый помёт голубиный, крышу латать. Поселили их в неказистой избушке-развалюшке на курьих ножках с забитыми ставнями. Так поперву она ахнула отчаянно. На что отец Андрей тогда строго глухо сказал: «Нам с тобой ничего не надо: не надо ковров, хрусталей, мы будем жить скромно: носить воду, топить русскую печку, ладить просфоры». Он был счастлив нести сей крест. А Оля?.. Когда родился первый их ребёнок, стало так сложно, что она в отчаянии вдруг бросила мужа и умчалась туда, где в областном центре в роскошной пятикомнатной «сталинке» мама, депутат областной Думы, и папа, отставной генерал некогда всесильного КГБ СССР, терпеливо ждали возвращения своей «съехавшей» на религии дочки…

Только, несмотря ни на что, поныне есть девочки, мечтающие женить на себе будущих священников, которые по их мечтательности будут непременно служить в приходе ни мало, ни много на Рублёвке, ездить в дорогой иномарке, отдыхать на Сейшелах. Вот и летят они как мотыльки на свет в регентские и иконописные классы, устраиваются на любую работу в семинарии, старательно ходят на здешние храмовые службы, чтобы их заметили… Знающие, что к чему люди, насмешливо зовут их «хабээмками» («хочу быть матушкой») или «хабэшками» («хочу батюшку»). И они нередко успешно достигают своего. Известное дело: семинарист, если не вдохновился монашеством, обязан жениться до рукоположения в сан. И где же он, сердешный, найдёт себе невесту? На сайте знакомств в Интернете или на дискотеке?

А толку что? Об этом почему-то мало кто задумывается. И вот потом у некоторых таких умных девочек начинаются отрезвляющие будни…

Оля со школы видела себя ни мало, ни много современной Марией Склодовской-Кюри. Окончила с красным дипломом физико-математический факультет университета. Искала места в Курчатовском институте, чтобы заняться проблемами «термояда». А нашла в бывшей «Ленинке» своего Андрея за чтением древних новгородских летописей. Был он в те ельцинские времена студентом лестеха, играл на гитаре песни Ножкина, вступил в Компартию и прямой путь ему лежал в Белый дом под танковые снаряды или пули снайпера с крыши американского посольства. Только кто-то на очередном митинге Андрею голову разбил бейсбольной битой, когда он кинулся на БТР взахлёб, оглашено орать, чтобы народу вернули СССР! Прямо Ильич, призывающий солдат, матросов и рабочих к мировой революции с броневика на площади у Финского вокзала.

А зимой девяносто четвёртого вдруг куда-то странно исчез Андрей, когда они уже три месяца как поженились. Искала его Оля, как и водится, по моргам, больницам, отделам милиции. Наконец её отец, Николай Семёнович, подключил прежние кэгэбистские связи и вскоре объявил дочери, что муж её жив-здоров и скоро будет рядом с ней. Правда, эту новость проговорил он сухо, чуть ли не раздражённо.

Через месяц Андрей вернулся. Вернулся уже верующим человеком. Всё это время он жил трудником в Оптиной пустыни, под Козельском. Оля чуть с ума не сошла. Перед ней стоял совсем другой человек, чужой. Но с какими-то непривычно сияющими глазами... Вот и началось тогда: Андрей стал в храме пономарём, чтецом, позже ему поручили Воскресную школу.

Оля чувствовала себя не просто брошенной: Андрей словно предал её. И ради идеи, которую она совершенно не принимала. Попыталась успокоить себя, что это у него временная дань моде. Тогда словно поветрие такое пошло. Даже высшие руководители, бывшие яростные атеисты, взяли себе в правило по воскресениям стоять на лучшем месте у алтаря с грустно капающими воском свечечками. Правда, потом эта их храмовая суета у большинства заметно поулеглась. Вот и Оля обнадёжила себя, что сойдёт сия блажь с Андрея, опять возьмётся он за гитару: вон какие известные барды ему посейчас нет-нет да и звонят, своего в нём видят.

– Разве я, Андрюшенька, против Господа? Или тебя осуждаю в вере?.. – всплакалась Оля. – Но нет его во мне. Не забывай, я дочь генерала КГБ!

– Они там тоже разные всякие, прости Господи… – поморщился Андрей, взволнованно оглаживая свою рано начавшую седеть и местами желтеть жиденькую раскидистую бородёнку.

Как бы там ни было, но когда три года назад при епархии организовали Женсовет, матушка Валентина чуть ли не первой вызвалась исполнять в нём послушание: по благословению митрополита в Неделю жён-мироносиц провести День православной женщины. Само собой, с пасхальной благотворительной ярмаркой, разными весёлыми представлениями и песнями. Оля ни убедить, ни уговорить, ни умаслить себя не дала, – так и осталась в стороне, живя сама по себе в своём сокрытом страдании.

Отец Роман поправил свою косичку, чтобы та не торчала на затылке как фига, и сообразительно поцеловал у Валентины руку:

– Только, матушка, ты, пожалуй, за всеми своими славными женсоветовскими заботами постарайся не забыть о скором юбилее нашего венчания. Он у нас уже на следующей неделе?

– А как же… – приобняла мужа Валентина. – Пятнадцать лет, милый, мы вместе! Пятнадцать самых счастливых лет в моей жизни.

– Пора бы нам определиться с гостями. Кого будем на этот раз звать? – вдумчиво сощурился отец Роман.

– Как это кого, милый батюшка? – смутилась Валентина. – Как всегда всех наших. Родителей, твоих братьев, моих сестриц, обязательно Олю с Андреем, матушку Софью…

– Да, да… – покивал отец Роман. – Только матушка Софья на этот раз вряд ли придёт. Я слышал, она уже не встаёт. Храни её Господь. Как-никак девяносто седьмой год человеку пошёл. Мы завтра же проведаем её.

Они оба союзно вздохнули.

– Одна наготовить на такое сообщество управишься? – улыбнулся отец Роман.

– А что, кто-то из твоих прихожанок мне в помощницы напрашивается?.. – взволнованно засмеялась Валентина. – Одна всё отлажу. А где надо, так и наша Ангелина присоединится ко мне. Что сможет доченька – поможет.

Роман взял руку жены, нежно погладил и аккуратно приложил к щеке:

– А как ты отнесёшься, если я к этой замечательной компании так-таки присочиню двух незнакомцев? За порядочность их ручаюсь. Пусть в нашей устоявшейся и чуточку старомодной компании дохнёт свежий ветерок?

– Да ради Бога! А кто они?

– Оба из Москвы. Значит так, один – это иеромонах Василий Правдолюбов. Он же – молодой, но уже известный писатель. Будет у нас в университетах рассказывать о вере православной и современных семейных проблемах.

– Замечательно, – покивала Валентина. – Я так буду рада с ним познакомиться! Только скажу тебе честно, милый мой батюшка, если его проповеди и в самом деле помогают скрепить семейные узы, так надо его и к нам в Женсовет зазвать. Давай будем прямо смотреть правде в глаза: немало наших священников весьма молодого возраста остались одни без всякого права на вторую семью – сбежали от них матушки, не выдержали испытания. Не дождались роскошных лимузинов и замков в Англии.

– Не суди, да не судим будешь… – нагнул голову отец Роман. – Оно так. Воин Христов второй раз жениться не может. Второбрачие ведёт к извержению из сана. Но давай я продолжу насчёт праздника?

– Конечно, мой хороший. Итак, кто же второй гость, который нацелился к нам отведать моих пирогов?

Отец Роман вдохновенно зажмурился, показывая свой умилительный восторг перед знатной снедью Валентины.

– Второй из столичных известных предпринимателей... Он спонсирует отца Василия: издание книг, выступления. И разное прочее.

– Тебе бы такого добродетеля… – улыбнулась Валентина. – Хотя бы полы в храме перестелить. Того и гляди провалятся. Уже скрипом своим певчих заглушают!

– Верно, Валюша. Да, так… – сконфузился отец Роман. – Но чего я пожелал бы прежде всего, так это микроавтобус. Чтобы инвалидов и больных, особенно детишек, хотя бы на большие праздники привозить в храм… Да к кому только не обращался, кому не кланялся…

– Боженька не оставит тебя своим милосердием… – поцеловала Валентина руку мужа. – А что за фамилия у второго нашего нового гостя? Ты что-то так и не сказал.

– Каюсь, забыл… Засуетился что-то и должным образом не вник. А мне же называли его. Вот голова садовая… Волков? Одинцов? Нет. Не то. Может быть, Воронов?

– Не Володин ли?.. – вдруг проговорила матушка, будто подчиняясь какой-то потаённой интуиции.

– Точно! – обрадовался отец Роман. – Облегчила мне душу! Вот умница. Володин. Родион Романович!

Однако Валентине даже немного страшно стало, что она так влёт взяла да и угадала.

– Вот это да!.. – тщательно перекрестился отец Роман. – Прости Господи, ты, матушка, не имела ли в роду каких-нибудь знаменитых вольфов мессингов?

– Вот уж нет… – сконфузилась Валентина и наморщила лоб тонкими, паутинными морщинками, как это всегда бывало с ней, когда её охватывало необъяснимое сильное смущение. – А твоего Володина я, кажется, немного знаю. Если только это не однофамилец.

– Что-то мы разрозовелись? – бережно насторожился отец Роман. – Не давление у тебя поднялось?.. Принести тонометр, Валюшечка?

– Это так. Пустяки. Не волнуйся.

Она собиралась сказать, как это у неё уже давно вошло в привычку в домашнем разговоре «Не волнуйся, милый», но почему-то именно сейчас на слове «милый» вдруг тормознулась и по непонятной причине его опустила. Или это через того самого Володина она в такое категорическое смущение озадаченно вошла?

Родион Романович Володин, московский олигарх средней руки, которого пока ещё не упоминали в российской версии журнала Forbes, но это явно было не за горами, недавно открыл в их городе строительный бизнес. Московского, «инопланетного» в нём было на первый взгляд разве что аристократический лондонский костюм под военную выправку от легендарных мастеров со знаменитой улицы Сэвил Роу, словно Володина пригласили на фотосессию для мужского журнала. Да ещё манера, сходная с привычкой столичного мэра Сергея Собянина, отдельные свои наиболее важные слова подтверждать короткой отмашкой правой руки. При всём притом голос у Володина был тихий, мягкий, даже аккуратный. Но к нему почему-то невозможно было не прислушаться, и почти невозможно было возразить. Обращало внимание ещё и то, что у него под короткой боксёрской причёской было лицо взрослого мальчика, правда, который не сегодня-завтра начнёт ускоренно стареть. Он не был красив, но производил впечатление: чёткие скулы и как подрезанный подбородок спортсмена, женские голубые глаза с «крылатыми» ресницами и романтические чёткие морщины на щеках, словно результат серьёзных испытаний, им пережитых. Понятно, что он невольно притягивал чужие взгляды, само собой, в первую очередь женские.

Увидев первый раз Володина на том совещании Попечительского совета, главный врач внимательно пригляделся к нему как бы в поисках источника той особой гравитации, исходившей от этого человека, которую он тотчас ощутил и на себе. Вряд ли этим источником могли быть серьёзные миллиарды Родиона Романовича. Скорее, его необычные увлечения? Поговаривали, что он с мальчишеской безбашенностью помешан на авиации и высшем пилотаже. Его шестимиллионный воздушный акробат «Интеравиа» И-3, любимый даже пилотами реактивных истребителей пятого поколения, никогда не стоял подолгу на лётном поле, скорбно зачехлённый в ожидании хозяина. Трудно сказать, что искал и находил, если находил, в небе Родион Романович. Молодёжный миф про будоражащий вброс адреналина в кровь в этом случае ничего не объяснял. Даже профессиональные военные лётчики из знаменитой пилотажной группы «Стрижи», первые друзья-сотоварищи Володина, не могли объяснить его жадную, ошалелую тягу рвать небо трехлопастным пропеллером своего «Ишачка», кидая этот бело-алый рычащий «ястребок» то в восходящий по петле иммельман, то опрокидываясь в стремительной «мертвой петле» или вёртко сваливаясь в смертельный вираж штопора, который всегда может стать последним.

Вечерний, поздний час тогдашнего делового совещания у главного врача был определён особым стилем руководства Четвертакова как высокопоставленного чиновника муниципальной службы. Он, во-первых, тем самым подчёркивал масштабность своей деятельности, которой явно недостаёт времени суток, во-вторых, он этим напоминал, кто в городе хозяин. Вопрос его перемещения на должность мэра по всему мог решиться в самое ближайшее время.

Усиливали значимость совещания ещё и несколько «смишников», джинсовых сонно-бледных парней с треногами, которые лениво-отстранённо работали съёмку. Как обычно у продвинутых компьютерщиков, так и у них налицо был некий сектантский, заговорщицкий вид людей, обременённых тайными особыми знаниями, недоступными остальным в силу непоправимой тормознутости и косности.

– Позвольте, господин Володин, представить вам от Женсовета епархии матушку Валентину Яковлеву-Покровскую… – проговорил в тот поздний вечер главный врач Илья Сергеевич, с отвращением чувствуя как вместо обычной для него интонации доброго, заботливого хозяина, у него как бы само собой, словно против его воли, чёрт знает что получается. Даже более чем. Непонятно откуда и каким образом в нём объявилось перед этим Володиным некое слащавое лакейство. И в срывающемся на самоуничижительные интонации пришёптывающем голосе, и в заискивающем, чуть ли не восторженном взгляде.

– Очень рад, – просто, привычной ему интонацией независимости, негромко проговорил Родион Романович.

Он был или ровесник Валентины, или на несколько лет моложе. Одного с ней роста, худощав и жилист, как бегун-марафонец.

«Какой-то он особенный, ни на кого не похожий…» – бессознательно отметила Валентина. Она давно никого так не оценивала: по-мирскому. Чисто по-женски.

Ей стало неловко.

– Вы рады?.. И что же вас порадовало? – улыбнулась Валентина, при этом выглядывая в толпе сегодняшних заседателей реально нужного ей человека, который обещал помочь перекрыть крышу детского отделения психоневрологического интерната в одном отдалённом районе. Да так что-то и не развернул до сих пор эти работы.

– Первый раз приходится разговаривать с матушкой. Я даже думал, что их сейчас нет. Они остались где-нибудь в повестях Лескова... – с радостным удивлением проговорил Володин. – Мне почему-то из его «Соборян» такая фраза навсегда застряла в голове: «При жизни диакон обращался к матушке-попадье: «ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна».

Напряжённо озабоченная проблемой с крышей интерната, Валентина не отозвалась.

«А детки там мокнут, всё в комнатах отсырело, и никому до этого дела нет…» – нервно думала она, невольно отлетев душой от необязательного светского разговора с московским гостем.

– Извините, я, кажется, помешал вам?… – виновато улыбнулся Володин.

– Да, да… Мне надо отойти. Да и обсуждение сейчас начнётся, – смутилась Валентина.

Заместитель мэра коротко рассказал о масштабной значимости создаваемого при больнице Гнездилова уникального проекта паллиативного отделения. Архитектор города, невысокого росточка стареющий кукольный красавчик, эстетски продемонстрировал цветные слайды с впечатляющими картинками будущих сказочных домиков, в которых неизлечимо больные дети будут умирать уже с европейским комфортом.

Илья Сергеевич в свою очередь ещё раз строго объяснил всем, что паллиативное отделение будет для местной медицины и властей очень серьёзным, ответственным и даже драматическим проектом. Ведь в новом отделении, которое они, здешние врачи, между собой называли «хосписом», будут находиться особые дети.

– Особо одарённые? – раскованно усмехнулся один молодой, энергичный депутат, которого его коллеги между собой беззастенчиво именовали «Откатом».

– Особые потому, что у них ограниченный срок жизни… В основном через неизлечимые онкологические заболевания. Они будут находиться у нас от нескольких дней до нескольких месяцев. В зависимости от прогрессирования заболевания. Я ясно выразился?

– Извините… – вздохнул «Откат». – Я о таких детях как-то даже и не слышал никогда. Неужели… В наше время?! В эпоху прогресса?!

– Идём дальше… – перебил его Илья Сергеевич. – Проект нас устраивает. Мы, медики, всем вам очень благодарны. В свою очередь постараемся создать максимальную степень комфорта и уюта для детей и их близких. – Областной бюджет выделил на создание хосписа 86 миллионов рублей. На 30 миллионов уже приобретено оборудование, 25 миллионов ушли на строительные работы. Ещё один миллион дали присутствующие здесь уважаемые члены Попечительского совета, чтобы мы смогли закупить мебель, инвентарь. Благодарность вам ото всего сердца… В том числе и от самих больных детишек и их несчастных родителей. Но пока не завершена отделка фасада и нет игровой площадки. Нет компьютеров. А это минимум два миллиона, которых у нас уже нет… Одним словом, без вашей помощи нам не справиться. Кроме того, отделению нужны вентиляционная система, кондиционеры, климат-контроль, микроавтобус и санитарная машина. А это ещё миллиона полтора.

В кабинете внезапно погас свет.

Было хорошо слышно, как в коридоре больничного административного корпуса хлопают двери кабинетов, как кто-то бежит то ли на поиски дежурного электрика, то ли распределительного щитка. Даже раздался озорной девичий взвизг, понятно какой причиной вызванный.

– Электрическая сеть не выдерживает напряжения наших проблем… – с мудрой интонацией провинциального актёра-трагика былого девятнадцатого века сокрушительно проговорил в темноте главврач Илья Сергеевич.

– Совещание продолжается! – каким-то новым голосом, возможно, уже голосом мэра, сказал никому не видимый Четвертаков. – Итак, Илья Сергеевич, прошу чётко и выразительно озвучить, сколько на данную минуту в общем и целом весят все ваши проблемы?

Было слышно, что Гнездилов, несмотря на темноту, встал со всей возможной резвой бодростью:

– Пять миллионов рублей, господа! Хотя точнее – пять с половиной… – проговорил он глухо, натужно, как видно ненавидя в себе вынужденного просителя.

– Почему-то я сейчас насчитал за вами только три с половиной? – озвучил Четвертаков свои соображения лукаво-скептическим голосом высокого руководителя, деятельно берегущего каждую государственную копейку в своей самоотверженной работе во имя процветания Родины.

Однако ни он сам, несмотря на все свои способности и номенклатурные связи, ни кто-либо из собравшихся, за исключением, правда, Родиона Романовича, который имел свои особые московские источники, не знал, не предполагал, не предчувствовал, что завтра утром у входа в мэрию на Владимира Петровича сотрудники ФСБ наденут наручники: он будет взят под стражу по подозрению в превышении должностных полномочий, попросту – в коррупции особо значимых размеров.

Гнездилов, возможно из-за переутомлённости, позволил себе раздражённо хмыкнуть:

– Вынуждают реальные обстоятельства. Сама жизнь уже требует отказаться от первоначального замысла создавать пятиместное отделение. Его необходимо расширить вдвое. Число смертельно больных детей растёт день ото дня. Хоспис должен быть рассчитан на приём минимум как десяти детей и десяти их родителей! Число палат придётся увеличить. Потом же нужны средства облагородить прилегающую территорию. Чтобы детям там было комфортно играть на свежем воздухе. Тем, у кого ещё будут силы…

Кажется, заместитель мэра ударил в темноте ребром ладони по столу. Звук был похожий.

– Не вам, господа, объяснять ситуацию, в которой сейчас оказалась наша страна! Запад, как говорится, пошёл ва-банк на новую Россию. Нас обложили жёсткими санкциями, предательски сбили цену на нефть, отменяют уже заключённые контракты… Господин Гнездилов! Может быть, вы пересмотрите с учётом момента ваши почти маниловские прожекты?

– Лучше тогда бросить всё к чёртовой бабушке…– хрипло отозвался Илья Сергеевич.

– Свято место пусто не бывает, – хмыкнул Четвертаков. – Не задирайтесь… Ладно, будем думать. Затем мы здесь и собрались. Заметьте, в столь поздний час. Дети – высшая ценность нашей жизни!

– Я дам на всё про всё семь миллионов… – вздохнул в темноте кто-то из мужчин, словно только затем, чтобы прекратить пикирование.

Валентина не узнала, кому принадлежит этот приятный, несколько снисходительный и даже самоуверенный голос. Возможно потому, что она сидела как всегда на отшибе ото всех. Нет, в школе круглая отличница Валя Покровская никогда не была замечена на «Камчатке», её место было всегда на первой парте перед самым учительским столом, но сейчас во многих её поступках само собой, бессознательно сказывалась генетически усвоенная ей особенность кроткого, смиренно-отстранённого ощущения себя в мирской жизни.

Не сказать, что неожиданное щедрое предложение удивило её. Зная движущие силы и пружины нынешних околовластных кругов, многие невольно подумали, что некто расчётливо пожелал заработать для себя дополнительные бонусные очки в глазах руководства города. Сознавая, что потраченные им сейчас деньги позже однозначно вернутся сторицей. Ведь вопрос с паллиативным отделением был на личном контроле у министра здравоохранения и губернатора; и в Епархии внимательно отслеживали, как в этом отношении развиваются дела. Владыка Никодим за последние полгода, как начали строительство детского хосписа, дважды сам приезжал в больницу, каждую неделю лично звонил Илье Сергеевичу: само собой, это благословенное внимание Главы митрополии регулярно сопровождалось существенным материальным содействием.

– Семь миллионов? Широкий жест! Правда, не вижу в темноте, кто вы? Благодарю… Надеюсь, когда включат свет, вы от своих слов не откажетесь… – вздохнул главный врач. –Только вполне и пяти с половиной, спасибо, хватит… Будем благодарны безмерно! Родители больных детишек станут вам в ноги посреди улицы кланяться!

– А вот этого вовсе и не надо! При всём притом моё решение остаётся в силе, – снова сказал тот человек, которого не только Валентина, но и многие другие ещё так и не установили по голосу.

В кабинете возникло некоторое весёлое оживление. Само собой, несколько глуповатое в духе времени: раздалось предложение начать делать ставки, кто же такой есть этот затаившийся в темноте эксцентричный благодетель.

– Вы не учли, извините, несколько важных моментов, – тактично продолжил пока так и не узнанный голос. – Первое: здесь сейчас с нами присутствует из Женсовета епархии матушка Валентина и она, думаю, поддержит меня, как, уверен, и вы. Такому особому заведению, где детки будут доживать свою малую жизнь, крайне нужна молельная комната и часовенка!

И тут грянул свет.

– Фу-у-у! – вздохнули все с облегчением, радостно оглядывая друг друга.

– Я готов выписать чек на нужную сумму прямо сейчас, – добавил только что говоривший мужчина.

Конечно же, это был Родион Романович Володин.

Главный врач машинально представил его ещё раз. И это оказалось кстати: все сейчас словно увидели этого человека впервые. Даже такой многоопытный и проницательный чиновник, как заместитель мэра. Конечно, при этом каждый оценил Володина по- своему. Большинство с опаской; некоторые с облегчением, ибо у них свалилась с плеч проблема изыскивать по сусекам деньги на благотворительность. Были же и люди, которые восприняли москвича задиристо. А вот сам Гнездилов – с радостью. С той, с какую Илья Сергеевич всегда испытывал при виде выздоравливающего ребёнка. Это было главным мерилом его работы. За это его любил весь коллектив больницы и охотно прощал ему властную строгость. Так, на днях Гнездилов с треском уволил молодого хирурга, который забыл тампон в горле прооперированного по части гланд трёхлетнего ребёнка, и тот едва не погиб. Спасла мальчика чистая случайность. А хирурга Гнездилов просто-таки вышвырнул за двери больницы, невзирая на то, что двоюродным дядей этого человека был один из твёрдо стоявших на ногах заместителей самого министра здравоохранения.

– Простите, матушка, – обернулся Володин к Валентине, – что я предварительно не согласовал с вами вопрос о часовенке. Пришло в голову уже в ходе разговора, неожиданно. Но если эта тема не актуальна или по ней имеются другие мнения, моё предложение отменяется. Или мы внесём в него нужные коррективы.

– Ваши пожелания… – глухо заговорила Валентина, – достойны уважения. Они радостно совпадают с помыслами нашего правящего архиерея Высокопреосвященнейшего митрополита Никодима. Учитывая серьёзность вашего предложения, я имею благословение Владыки предложить вам личную встречу с ним. Вот его и моя визитки.

Он протянул руку. Жест был естественный, обыденный, но, тем не менее, выдававший ту воспитанность, которая достигается не вышколенностью, а передаётся по наследству, правда, далеко не всем и не ото всех. Слово «джентльмен» матушке Валентине чем-то не нравилось, но Володин именно им и был. Он элегантно принял между пальцев простенькую, с надломленным углом карточку Высокопреосвященнейшего. Гибкость его руки показывала ту её натренированность, которую обычно дают упорные занятия с детства на фортепьяно, или, скажем, саксофоне. Ко всему на ней не было никаких шокирующих цацек. Всякие приметы и знаки олигархической принадлежности вовсе отсутствовали. То есть никаких там часов за пять миллионов долларов или гирлянды печаток стоимостью, сопоставимой с ценой океанской яхты.

Когда матушка Валентина передавала визитки, их с Володиным пальцы невольно соприкоснулись. Она не могла не почувствовать, что они у него странно горячие. Матушка Валентина впервые отчётливо посмотрела на этого нового в их городе человека. Его щёки едва ли не светились, будто он держал во рту горящую лампочку.

– Извините, я, кажется, немного простужен… – кивнул Володин с той сдержанностью, которая обычно выдаёт человека с острой головной болью. – Наверное, ваши здешние вирусы не по зубам моим изнеженным столичным лейкоцитам.

Услышав слово «вирусы» и «лейкоциты», главный врач воспрянул как старая полковая лошадь при звуках трубы и явно почувствовал себя главным дирижёром этого такого удачного для него совещания.

Он что-то нажал на своём айфоне, веско проговорил в микрофон «Пора!», и тотчас двери кабинета гостеприимно распахнулись: как в «Поле чудес» господина Якубовича, радостно вошли рослые, молоденькие медсестрички с самыми замечательными формами, озарённые шаловливыми, нежно лукавыми улыбками. Многообещающие подносы грациозно плыли перед ними словно сами по себе. Тотчас на столы пали свежие, пахнущие свежестью скатерти и по ним в чётком порядке выстроились традиционные субъекты провинциального праздничного набора: среднего качества шампанское, непонятного происхождения дорогой коньяк, приличная местная водка, всякие соки, разножанровые мясные и сырные нарезки, игрушечные канапе и тарталетки с салатом. Особенно весело, даже как-то несколько лихорадочно оживились гости, когда сочно запахло королевским жанром любого пикника – им был, им мог быть только он, ибо так повсюду отныне на Руси принято, – его величество шашлык. Шашлык, азартно сотворённый в густом жару разъярённых углей из самой что ни на есть курдючной баранины, до того сутки вызревавшей в гуще волшебного маринада, составленного по таинственному рецепту руками достойного сына Кавказских гор лучшего детского нейрохирурга детской больницы Айсана Гаджиева. Как бы даже послышались у многих в ушах далёкие, приглушённые звуки лезгинки.

Когда внесли серебряное блюдо с огненными, смуглыми, вязко сочившимися большими кусками мяса, воинственно топорщившегося острыми шпажками шампуров, в духе времени раздались аплодисменты. Которыми сейчас еще и хоронят в определённых случаях, и благодарят командира авиалайнера при посадке за то, что он не разбил в пух и прах своих крайне заробевших пассажиров.

Зам мэра Владимир Петрович Четвертаков, заложив почему-то руки за спину (после завтрашнего ареста этот жест будет мистически расценён многими), смачно подёргал носом и потребовал немедленно Автора.

Обнявшись с нейрохирургом Гаджиевым, заместитель мэра попытался изобразить несколько па лезгинки. И снова бодрый всплеск счастливых аплодисментов.

– Господа! Господа!! Прошу Вас перекусить! И перепить!!! То есть выпить всё до капли! – бодро, прыгуче выступил главный врач навстречу основательно приутомившейся публике эдаким цирковым объявлялой, то бишь шпрехшталмейстером, или, как ныне принято говорить, инспектором манежа.

Никто не организовывал, никто тому не содействовал, но матушка Валентина и Володин оказались у стола рядом.

Она безотчётно попыталась отодвинуться от него, да некуда было: сбоку основательно, непоколебимо стоял сам первый заместитель мэра Четвертаков, вооружённый шампуром.

– На зелень налегайте, товарищи! – бодро сказал Гаджиев, высоко подняв перед собой руки в порыве кавказского гостеприимства. – Шашлык любит зелень! Больше сельдерея, петрушки, кинзы! И – наливайте!

– Наливайте! – подхватил Илья Сергеевич. – Двадцать секунд уже прошло! Повторим! И-и-и!

– Почему вы не едите сей чудный мясопродукт? – любовно оглядев свой шашлык, сказал матушке Валентине Родион Романович, не видя у неё в руках ничего, кроме бутерброда со одной-разъединственной шпротинкой.

Она ничего не ответила. Объяснять настоящую причину человеку, которого Валентина первый раз видит, ей показалось неприличным, а лгать ещё более того.

– Понял. Вы держите пост… – осторожно улыбнулся Володин, как бы давая понять, что осознаёт своё наивное, может быть вовсе нелепое вторжение в ту область, которая ему неведома, и есть для него настоящая загадочная Terra Incognita.

– Слушайте доктора: ешьте больше зелени… – вздохнула матушка.

Больше Володин не пытался говорить с ней. Он вообще ни с кем здесь слова уже не произнёс. Да и матушка тоже. Они молча стояли неподалёку друг от друга.

При всём притом Володин не заметил, когда Валентина ушла. На прощание Четвертаков и Гнездилов поцеловали ей руку. А некая прокуренная дамочка из когорты «бизнес-вумен» попыталась испросить у нее отпущение грехов.

– Изнываю душой очень! Раба Божья Тамара!

– Приходите в храм к батюшке… – тихо проговорила Валентина.

– А хотя бы благословить меня?! – страдающе, просто-таки болезненно вскрикнула та и вдруг искренне заплакала, словно не имея никаких сил сдержаться.

Мужчины отвели её в сторону. Каждый норовил сказать ей что-то приятное, успокаивающее. Потребовали ещё шампанского для прекрасной царицы Тамары.

Кто-то начал читать Лермонтовского «Демона». Матушке Валентине показалось, что это был голос Володина.

В глубокой теснине Дарьяла,

Где роется Терек во мгле,

Старинная башня стояла,

Чернея на чёрной скале.

В той башне высокой и тесной

Царица Тамара жила:

Прекрасна как ангел небесный,

Как демон коварна и зла…

Фуршет продолжался часов до двух ночи, потому что заместитель мэра Четвертаков раньше никогда не уходил с подобных мероприятий. Именно в такое время он вдруг спохватывался, искал по карманам какие-то спасительные таблетки, нехотя прощался.

Своё праздничное званое застолье на день венчания Валентина и батюшка Роман установили как обычно на три часа пополудни. Хотя она была бы рада найти причину вовсе отказаться от замысла с гостями. Валентина не хотела снова видеть Володина.

«Или я лгу себе?..» – тревожно задумалась она.

Он явно не был для неё, как говорят, роковым мужчиной. Он пока был для неё никем. И всё же что-то между ними как бы вчерне формировалось, медленно, но складывалось. Независимо от её воли. Как эта теперь предстоящая встреча на юбилее.

«Случайность, совпадение…» – говорила она себе, но с каждой минутой чувствовала, что это не так.

– Что-то блазнится мне, Валюшечка, озадачили тебя сверх меры наши новые гости… – мягко, сдержанно усмехнулся отец Роман. – Боишься в грязь лицом ударить? Всё славно обойдётся. Ты у нас особенная мастерица.

Во многих священнических семьях по-возможности не забывают и о мирских праздниках. Правда, у Яковлевых-Покровских не было принято, чтобы стол, как говорится, ломился от яств. Хотя и к пустому гостей они не приглашали: выставляли обычно бутылочку свойского доброго напитка на кориандровом меду, салаты с кальмарами да, само собой, классическую «селёдку под шубой», сияющую изжёлтым лаковым блеском домашнего пахучего майонеза с травами, в которых отец Роман славно знал толк. Мяса у них скромно сторонились. А заглавным и всеми радостно ожидаемым событием на здешнем столе всегда становились с особым природным мастерством сотворённые пироги Валентины. Хотя как-то неловко их называть так обыденно. Ведь это вовсе никакие не пироги. То есть, конечно же, по сути исполнения и составу всех замечательных ингредиентов, как есть они самые, пухлые да весёлые. Но… Но не всякий гость рисковал за них так сразу и взяться, отважно ухватить самый радующий глаз кусмень. К ним приступали, как говорится, с чувством, толком, расстановкой. Даже постоянным гостям здешнего дома до сих пор было непонятно, чем так зазывны пироги матушки Валентины: то ли особого приготовления начинкой, то ли тайной нежного, лёгкого и словно даже вальяжного теста?

В общем, это всегда была особо торжественная десертная минута, когда на стол приезжали её пироги: эдакие пухлощёкие молодцы с густейшим сиянием огненного румянца и богатым выбором внутреннего содержания – белорыбица, толчёнка картофельная с луком да грибами, морква распаренная шафранная или шинкованная тушёная белокочанка с ядрёными разлитыми желтками особого отбора домашних деревенских яиц. К ним же следовало всякое первостатейное питьё из свежей земляники или яблочно-терновый компот. Чай и кофе подавались по желанию.

Сегодня пироги у Валентины не удались. Вот и вся песня. Как бы тесто недостаточно подошло, как ни старалась она над ним. В общем, Валентина уже готова была выбросить их в мусорное ведро. На ней лица не было. Она откровенно страдала, слёзно перемаргивая.

– Не задались пироги, мамочка?.. – осторожно подступил отец Роман. – Можно поглядеть?

– Ни в коем случае! Фу…

Отец Роман ласково приподнял с ведра ярко-красный домотканый рушник, как врач, который слега забирает для осмотра рубашку у больного.

Ведро полно было дородных, самовито возлежащих стопкой сочных пирогов. Ароматно пахучие, ещё пышущие остатками печного жара, они смотрелись вполне исполненными дебелого благообразного достоинства и приятной важности.

– Всё отлично! Слава Богу! Милая, ты слишком требовательна к себе!

Он взял верхний, самый огненный, просто-таки живой пирог, и весело перекинул его с руки на руку, так как был тот резко горяч.

– Экий матёрый! – с подъёмом воскликнул отец Роман. – Успокойся, Валюшечка.

Он живо вышел.

Вернулся бегом: в руках воздет собранный сегодняшним ранним утром, едва ли не до свету, раскидистый, пёстрый букет луговых цветов. Они только совсем недавно обсохли дома от переливчатой росы. Такая у них жила пятнадцатый год традиция. Только каждый раз отец Роман изыскивал новое цветочное место. Задачу облегчало то, что жили они на окраине самого настоящего леса, дубравы Нагорной. Правда, это сейчас были уже остатки его славной могучей старины, но при желании в здешней мрачной тени под кронами тридцатиметровых дубов, ясеней, осин да кленового разнообразья можно было с помощью самой бесхитростной фантазии почувствовать себя настоящим древлянином. Здешние уютные опушки и просторные поляны были первыми снабженцами отца Романа по части букетного разнотравья: стройные колокольчатые синяки, гроздья жёлтого донника, который так и хочется назвать северной мимозой, потом же застенчивые жёлто-фиолетовые анютины глазки, печально-синяя луговая герань да бардовая лесная и, само собой, в буйной россыпи по вырубкам и гарям после огненного лета две тысячи десятого года – розовая поволока соцветий райского Иван-чая. А поверху всего этого благолепия бледно-сладкий, крапчатый аромат перезрелой земляники…

Валентина вдруг представила такую забавную картину: лесная поляна, сквозь которую призрачными длинными лентами лениво тянется зоревой туман, и высоченный богатырь Романушка в сияющем белом подризнике до пят, какие священники одевают под фелонь на исполнение храмовой службы, азартно, по-мальчишески, рвёт росные цветы. И, прости Господи, хор ангелов над ним…

Матушка Валентина бережно, влюблено обняла букет. И вдруг болезненно ощутила неожиданный приступ стыда… Да такого резкого, который до сих пор в ней никогда не объявлялся, не смел... Повода не было. Но зачем-то именно сейчас, когда Валентина словно стояла на той лесной поляне рядом с мужем, она вдруг ни с того, ни с сего подумала, что Володин сейчас, наверное, уже собирается идти к ним?..

«Бес меня хороводит!» – вспыхнула Валентина.

Так что первых гостей, её и Романа родителей, она встретила с некоторой растерянностью. Отцы Пётр да Григорий и их матушки Прасковья с Екатериной, во всем были люди прежнего времени, когда Церковь десятилетиями каждый день ходила под угрозой нового атеистического запрета, если не жёстче того. Они всему радовались сдержанно. Родители провозгласили Божье благословение юбилярам, старательно перецеловались, – как добрую работу исполнили.

«Сейчас с минуты на минуту придут отец Василий и… этот… как его… – Валентина неожиданно забыла и имя, и фамилию Володина.

Роман могуче обнялся со родителями, своими пятью братьями, которые также были все как один духовных чинов, потом же семерыми сёстрами Валентины, ныне славными матушками, хотя со всех сторон был обвешен счастливо визжащей малышней из племянников и племянниц, норовивших взобраться на него аки на Вавилонскую башню.

Тут и вошли иеромонах отец Василий да тот самый Родион Романович. У обоих на лицах мелькали одинаковые задорные улыбки. Это они только что, поднимаясь по лестнице, по-приятельски оживлённо говорили о том, что на дне самой Марианской впадины были недавно обнаружены консервные банки из-под «Спама». Вот, мол, где уже человек надумал обустроить себе мусорные свалки. Эк ему гадить планету неймётся!

Монашеский черноризной облик всегда имел на матушку Валентину особое строго-почтительное действие. Так было и сейчас, несмотря на то, что отец Василий оказался человеком весёлым, простым с виду: небольшого росточка, с обветренным лицом, какое бывает у заядлых рыбаков, и быстрыми, пронзительными маленькими глазами, при всё при том таившими в себе глубинную, мужицкую мудрость. Его шершавые, большие рабочие руки говорили о привычке хватко, азартно исполнять всякое тяжёлое, казалось бы, неподъёмное дело: сено косить, кирпичи класть, колодец рыть. Келейные чёрно-лаковые стозерновые чётки для частого чтения молитвы Иисусовой казались в них паутинкой, которая лопнет от его первого к ней прикосновения. Камилавка с намёткой была то ли несколько велика отцу Василию, то ли это он себе просто такую привычку усвоил очень плотно её натягивать сверху на свои большие, мальчишески розоватые уши. Через такую их прижатость к голове в лице у него резко проглядывало выражение решительной стремительности.

Наряду с этим всё монашеское в этом усердном, старательном человеке не только не выглядело странным, но вовсе даже смотрелось благолепно. Особенно в контрасте с экстравагантным светским «прикидом» Володина, начиная с его синих слиперов, зауженных льняных брюк оловянного цвета и брутально-милитаристского чёрного бомбера, типа американских лётных курток пятидесятых прошлого века. Однако держался Родион Романович так, будто на нём был последней модели представительский костюм от самого Тома Форда.

Валентина взволнованно подошла к отцу Василию под благословение. Какая-то странная оторопь охватила матушку. Два инока быстро внесли коробки с подарками, и так же быстро исчезли.

Все гости, кажется, сошлись.

Началась обычная суетная, неуклюжая процедура взаимных рукопожатий налево-направо, называния имён, которые многими были тотчас забыты.

Матушка Валентина как бы ненароком куда-то вдруг исчезла. Однако сделать это совсем незаметно ей не удалось. Сестрицы скоро разыскали свою старшую, зная ещё с детства места её обычных захоронок в этом доме. На тот случай, если надо поплакать, одуматься, перемочь горькую досаду.

– Что вы все на меня набросились?.. – по дороге в зал сердито отбивалась Валентина от шумной свиты празднично взволнованных сестёр. – Я ходила проверить в кладовке квас!

– Что на тебя нашло, подруга? На тебе лица нет… – строго проговорила матушка Оля, когда сестрицы привели виновницу торжества обратно всем кагалом.

Далее по сценарию, придуманному матушкой Ольгой, юбиляров осыпали ворохом сверкающих лепестков белых роз. Будто снегопад устроили.

Володин ловко поймал на лету несколько таких «светлячков» и весело съел их.

– Оченно вкусно! – забавно объявил он. – Это я их, господа, на счастье употребил! Вдруг после этого и мне свезёт в личной жизни?

Эти сказанные мельком, играючи слова произвели радостный переполох в женской половине гостей. Володин мигом стал центром внимания.

– Вы не женаты? Разведены? Кто была ваша жена?!

Володин сделал несчастное лицо.

– Кто она?...

Матушке Валентине вдруг показалось, что он именно для неё затеял этот разговор. Ей стало особенно неприятно.

Родион Романович назвал имя. Но оно никому ничего не сказало.

И вдруг из-за спин отозвалась до сих пор едва ли не годами молчавшая Ангелина:

– Зоя Сурмина? Про них с дяденькой Родионом каждый день в Интернете пишут. Она теннисистка. Чемпионка. Очень известная и красивая… – тихо, спокойно проговорила дочь, словно все свои четырнадцать никогда и не молчала, несмотря ни на какие диагнозы.

Отец Роман растерянно огляделся. Валентина вскрикнула, крепко обняв Ангелину, со слезами глядя ей в глаза.

Родион Романович присел возле Ангелины и внимательно взял её за руки. Будто бы как доктор. Матушка Валентина смутилась, словно это он так сокрыто к ней самой прикоснулся.

– Здравствуйте, дядя… – вздохнула Ангелина. – Вы мне сразу понравились. Мама, правда, дядя хороший?

– Очень хороший! Замечательный… – быстро сказала Валентина и побледнела.

– Всё дышащее да хвалит Господа… – шепнул отец Роман и украдкой перекрестился.

А сама Ангелина, словно потратив все свои силы на такой для неё впервые длинный и сложный разговор, стомлённо притихла. Тётушки всем кагалом одна перед другой нежнее нежного подхватили её и ловко перенесли в детскую.

Стали рассаживаться за столами. Конечно же, вышло шумно. А где вы видели такую особую по смыслу процедуру, чтобы всё сложилось тихо да размеренно? В Кремлёвских залах на президентских приёмах и то умудряются при том опрокидывать тронные стулья и бить бокалы. Роль хозяев вообще в такую минуту невероятно ответственна и политична: проблема кого и где посадить? Одна головоломка ранжирная.

Матушка Валентина вдруг ясно, каким-то неведомым образом почувствовала, что её сейчас обязательно посадят напротив Володина. Лицом к лицу. И тогда ей словно бы откроется что-то очень важное. Неужели всё с ней происходящее в этой их обыденной домашней обстановке на самом деле есть самые что ни на есть изощрённые происки супостата?.. Мелкая она для него мишень. Не победная. Да не ей судить…

Матушка лихорадочно усмехнулась: ей Богу, с минуты на минуту Володин окажется напротив неё. Именно это место сейчас ещё пустует. Да вон его сам Роман сюда ведёт. Именно так.

Она почувствовала, словно ею заговорщицки помыкают. Её словно бы ставят в безвыходное положение. Как подталкивают к грешным помыслам. Некие неведомые силы.

Только с Володиным их напротив друг друга не посадили. Не угадала матушка.

Её и Родиона Романовича устроили бок о бок. И постарался об этом никто иной, как главный распорядитель праздника отец Роман.

– Посидите-ка рядком! – засмеялся он, наклоняясь над ними обоими. – Родион Романович оказал волшебное влияние на нашу дочь! Приглядись к нему да разведай, в чём здесь сфинксова загадка.

– Действуйте смело и без оглядки, – радостно наклонился Володин к матушке Валентине. – Если разгадаете, я в пропасть с вершины горы не кинусь. В наше время мифам уже нет места.

«А чему есть?» – чуть было не сорвалось с языка у Валентины. В нём действительно было нечто опасное, невольно настраивающее на откровенность. Вон как он вмиг, не ведая, разговорил Ангелину.

Отец Пётр плавным, добродушным и в то же время полновесным голосом гулко произнёс молитву. Все в эту минуту стояли, склонив головы. Володин хотя и перекрестился в конце, но ни слова не понял, как всякий человек, не привычный к церковнославянскому языку.

Матушка Валентина тоже ни слова не поняла: вставая на молитву, Володин коснулся её рукой. Она явно не ожидала от себя такой реакции на это.

«Неужели я нравлюсь ему как женщина?.. – осторожно подумала Валентина. – Нет, ты явно дура… Какие у тебя к тому основания? А если?..»

Валентина сделала вид, что внимательно смотрит в тарелку. Чтобы это выглядело естественно, принялась ковырять вилкой свой праздничный кусок куриной грудки, запечённой в духовке с ананасом. Ей было стыдно перед мужем. В детстве Валюша считала, что папа – это и есть Бог. Потому что он в храме живёт. Дома-то она его почти не видела. Это особое отношение к священнику перешло у неё и на Романа. Она у него благословение берёт, целует ему руку, исповедуется и верит, что она, будучи соучастницей великих трудов священника, также станет соучастницей и его великих небесных наград. Выходя из алтаря, он спускается с Неба, и полученная благодать обильно изливается и на неё, сонаследницу вечной жизни. Как тут можно позволить не то чтобы нагрубить мужу, но даже косо на него глянуть? Ибо она есть «кость от костей его, и плоть от плоти его...»

Всем было подано по бокалу сакрального марочного кагора, крымского, «Чёрный доктор», и сказаны добрые, благолепные слова, а потом наступила как во всех обычных светских компаниях, пауза объедения, когда гости старательно заняты ускоренным уменьшением обилия выставленной еды. Лишь изредка прошёптываются тихие, чуть ли не умилённо просящие фразы типа «Будьте любезны подать мне мисочку с холодцом», «Разрешите положить вам непревзойдённого салатика» и так далее и тому подобное. Между тем рубиновый кагор со сказочным травным букетом пусть и по чуть-чуть, даже вовсе по чуть-чуть, но, однако, прибавлялся в крови милых гостей. И вот уже голоса праздничных едоков начали повышаться в тональности и звучать более весело, порой заратно: «Повторите мне порцию сальтисона! Сюда, сюда горячую рассыпную картошечку! Кто съел мои любимые сопливенькие маслятки?» и тому подобное по всей обширной географии застольных блюд.

Трапеза уже в разгаре, она вполне развернулась.

И вот вдруг раздался дребезжащий звук неуклюже отодвигаемого стула: поднялся, торопливо промокая салфеткой губы, иеромонах Василий Правдолюбов. Он с добродушным, ласковым прищуром поглядел то на одну сторону длинного стола, то на другую, явно с удовольствием озирая гостей, как крестьянин им взращённую добрую, вызревшую плодородную ниву.

Вздохнул сдержанно, ладно.

– Вот так помолчи полдня – много в себе всякого нового откроешь!.. – радостно проговорил отец Василий и взволнованно передёрнул своими маленькими, печально-покатыми плечиками.

Кажется, он при этом даже принюхался, как бы оценивая им сказанное ещё и на запах. И, по всему видно, остался достаточно доволен таким своеобразным анализом своего словесного аромата.

– У всех у нас здесь по жизни без вариантов один берег – земля-матушка, кормилица... – ласково сощурился он. – Ей наша безмерная почтенная любовь. А где такую сыскать грешному человеку? Любовь есть там, где есть жертва! Любовь есть явление жертвенное. В ней ничего не обустроишь без триединства труда по устроению семьи, долготерпения и прощения.

Он нашёл глазами на стене вдохновенную икону «Святое семейство» и трепетно осенил себя раскидистым покаянным крестом.

Отец Василий замолчал, медленно поведя головой и точно норовя прозорливо, проникновенно всмотреться в каждое лицо. Почему-то дольше всего задержался он со своим важным доглядом на Валентине и на Родионе Романовиче. Кажется, это многие заметили.

И уже дальше преподобный как бы только для них и говорил.

– Душа наша сотворена деятельной. А к остывшей всякие насекомые как к падали липнут. Будем делиться мыслями, идеями! Духовно общаться. И всегда меняться! Согласны? Так тогда и приступим! – отец Василий взмахнул над собой руками, будто примеривался взлететь и звал всех за собой.

Родион Романович спортивно, легко встал, притом не расплескав ни капли из бокала, полного густым кагором, из которого он ещё ни разу не отпил, как видно радостно увлечённый необычностью всего, что вокруг него происходило и говорилось в этом незнакомом ему, до сих пор неведомом церковном домашнем житии.

– Извините, батюшка… – с новыми для Валентины застенчивыми интонациями вздохнул Володин. – Сейчас в аграрном университете вы студентам так замечательно рассказывали, как надо обустраивать молодые семьи. И высказали совершенно удивительную мысль про то, каким образом избежать той катастрофы, когда или муж, или жена вдруг влюбляются на стороне. Вам так аплодировали!

Отец Василий весело-строго наморщил нос, как бы этот вовсе не выдающийся на его лице элемент всё-таки реально был весьма важным инструментом мыслительной ориентации. Своего рода духовным компасом.

– Так, так… – вздохнул он. – Любовь… Любовь, это когда для всех обычный человек, может быть вовсе малозначимый, просто-таки ничтожный, а для тебя он – неповторимо уникален!

Отец Василий радостно, воодушевлённо сложил руки на груди.

– Что нам осталось в наследие от Рая? Семья, милые мои, семья! А как нам и её не утратить в греховности ползучей? Особенно в жутких тисках нынешней западной толерантности?! Вот мой рецепт. Надо мужу влюбляться в жену, а жене в мужа по новой каждый год! Как это так, по новой? Очень даже просто. За этот срок всяк из нас уже основательно меняется. Даже на клеточном уровне! Вот и надо это новое очарованно открывать в милом тебе человеке и романтически возлюбить его! Тогда вам никогда не захочется искать всякой спорной необычности за порогом дома.

Василий Правдолюбов вдохновенно засмеялся и сел.

– Проняло?! – вскрикнул он с прищуром и, перекрестившись, принялся с двойным удовольствием за свой любимый салат с крабовыми палочками.

Тут раздался странный звук. Вроде как со стороны наружной двери. Только явно не звонок, но и не стук. Было похоже, точно по ней некто или нечто настойчиво скребётся. Однако с удивлением на всё это отреагировали только новые здесь отец Василий и Володин. Остальные заулыбались, если так можно сказать, с трогательной радостью.

Отец Роман влёт оказался у двери.

Звучно тыркая пол острым концом своей кривой клюки какого-то вполне сказочного вида, вошла, не поднимая лица, маленькая старушка. На ней обвисал линялый, некогда чёрный плотный балахон на больших железных пуговицах, длинный до пят и просторный на троих.

Ей тотчас хлопотливо поднялись навстречу родители юбиляров отцы Пётр да Григорий и их матушки Прасковья с Екатериной.

– Варварушка! Мы так рады! На своё место, пожалуйста, на своё!

Своим местом Варварушки был свободный стул во главе стола, куда она прошла достаточно шустро, чуть ли не напролом. Усаживаясь, старушка бдительно зыркнула по сторонам. На её бледном, аккуратном лице без морщин о восьмидесяти семи Варварушкиных годах свидетельствовала разве что россыпь коричнево-розовых бородавок, похожих на лесное семейство дружных опят, только что проклюнувшихся.

– Все тута гостюшки… – певуче, с удовольствием отметила старушка. – Одной Валюшечки ня вижу…

– Здесь я, бабушка!.. – растерянно приподнялась матушка Валентина.

– Рази ты энто?.. – усмехнулась Варварушка, разглядывая на просвет свою рюмку с тёмно мерцающим кагором. – Не похожа. Как подменили мою девку. И вместо винца водички мне крашеной налили. Может, я дверью ошиблась? И праздник не здесь вовсе?

Она вздохнула и, подмигнув почему-то именно Родиону Романовичу, вдруг занялась упорно обкусывать по краям котлету, старательно зажав её перед собой в обеих руках, – так, бывает, некоторые яблоко грызут. При этом всё лицо Варварушки деятельно участвовало в таком процессе: деловито морщились щёки, лоб и даже её уши азартно шевелились.

– Спасибо, бабушка, что не забыли нас, грешных… – тихо, нежно проговорила Валентина.

В ответ Варварушка покрутила пальцем у виска и опрокинула в себя махонькую рюмочку с вином с таким замахом и резвостью, как разве что видавший виды мужик бросает в себя стакан белёсого как молочная сыворотка самогонца.

– Простите мне моё любопытство, но кто это?.. – из-за спины Валентины шепнул Володин отцу Роману.

– Христа ради блаженная… – бережно ответил тот, прикрыв глаза в знак особой значительности сказанного им.

И проглядел, как Варварушка вдруг шустро потянулась клюкой и остро ткнула его в плечо.

– Негоже более Валюшечке перед тобой исповедоваться! Гони её к батюшке Петру.

Отец Роман распрямился, звонко загремев подпрыгнувшей тарелкой.

– Белорыбица-а-а-а у тебя завсегда, ой, вкусна… Подай бабке кусочек, – хмыкнула Варварушка.

– Так вы же вроде котлетку кушаете, – вздохнул Роман.

– Одно другому не мешает, милый…Тебе так, а по мне иначе. Не всё есть то самое, что наши глазоньки будто бы видят… – нахмурилась блаженная и по-девчоночьи надула губки в сторону Валентины.

Роман Родионович как почувствовал нараставшую в матушке смутную тревогу. Он тоже непроизвольно напрягся.

– С чего ты на меня осерчал?.. – теперь клюка Варварушки с зацепившимся на ней по дороге увядшим цветком фиолетового мышиного горошка указующе ткнулась в плечо Володина.

– Ваши парадоксы несколько напрягают меня своим глубинным подтекстом… – усмехнулся Володин.

– Миленький, я только рот свой непутёвый открываю… А слова за меня неведомо кто произносит… – не поднимая глаз, прошептала Варварушка. – А коли тебе обидеть меня хочется, так не боись. Я дурочка… Ещё и в ножки поклонюсь за то. Слыхал, если тебя за день никто не оскорбил, а ты ему не простил, так это время тобой зазря прожито.

Матушка Валентина машинально толкнула под столом руку Володина, давая ему понять, чтобы он ни в коем случае не возражал.

Но тотчас ей стало стыдно до слёз за такой порыв. Её испугала потаённо шевельнувшаяся в ней странная, болезненно напряжённая нежность. Ко всему это её почти мгновенное касание показалось ей словно бы говорящим. И он теперь будто знает о ней такое, чего не знает ни один другой человек. И даже она сама о себе.

– Отец Василий! – вдруг окликнул Володин преподобного. – Я в вопросах веры полный профан. Но особенно не даётся мне внятно уяснить, что же такое святая Троица и как её реальность согласовать с единобожием?

– Вот оно!!! С этим вопросом не всякий батюшка в ладах! В нём для некоторых великий конфуз уготован! – быстро, восторженно подхватился иеромонах, заговорив с оглушительной горячечной радостью оттого, что ему вновь представился простор объясниться. Он так и сиял всем своим обветренным веснушчатым рыбацким лицом: – Тут в простоту надо верить! Святитель Афанасий Великий утверждал: «Если Бог не один, то нет Бога!» И что же? Мы ногами в жир попали? А вот вам дулю! Господь Бог в существе Своём один и единственен. Вместе с тем Бог Троичен в Лицах!!! Человеку надобно сугубо Верить во Единую Троицу, а не размышлять хило об ней на полусогнутых!

– А налей-ка мне еще винца! – вдруг махнула Володину Варварушка и послала ему через гостей свою пустую рюмочку.

Кто-то хотел сам ей услужить, но она так стукнула клюкой об пол, что соскочила гирлянда мышиного горошка. В итоге её «тара» благополучно дошла до Родиона Романовича. Он засмеялся и с гусарской лихостью плеснул старушке сладенького кагора.

– Я тебя простила, голубчик... Угодил, – хихикнула Варварушка, зачем-то дёрнув себя за ухо: может быть, волосик выдернула.

Родион Романович как воспрянул. В нём тотчас всколыхнулось что-то от площадной азартности отца Василия Правдолюбова.

– Позвольте несколько слов! – радостно заговорил он. – Заранее прошу извинить за их наивность. Но они ото всего сердца. Я здесь почувствовал себя словно в другом мире. Не удивлюсь, если сейчас сюда войдёт апостол Пётр или Иоанн. Да кто угодно из тех двенадцати.

– Иуде тут лучше не показываться! – по-мужицки грозно вскрикнул отец Василий и воздел свой немалый кулачище, явно хорошо знакомый и с топором, и с кирпичной кладкой, и с рыбацкой сетью или вон теми же косой да ручным плугом; знал он и как ловко управиться с пастушьим кнутом, и с упряжью конской, споро собирая лошадку в дорогу.

– Да, да… – вздохнул Володин. – Лучшая форма разумной цивилизации уже давно создана на этой земле в православных храмах и монастырях. А Вы слышали про Юрия Мильнера? Так вот этот известный миллиардер решил вложить сто миллионов долларов в поиск внеземных цивилизаций. И я было загорелся присоединиться к нему. А теперь думаю: зачем? Мной сейчас другая фантастика овладела… Вот только сейчас! Я не пожалею никаких средств, чтобы запустить на орбиту космический корабль-храм. Да, да, господа! И чтобы там виток за витком совершались над планетой все храмовые службы в должной их последовательности!

Отец Пётр вдумчиво, прилежно огладил свою пухлую, словно клубком лежавшую на груди бороду, как бы тихо советуясь с ней в чём-то важном.

– Не тревожьте себя, Родион Романович, – вдруг сдержанно проговорил он. – Мира и радости вам во Христе Иисусе, Господе нашем! Только мы себя и наше служение Господу и людям иначе понимаем. Без такого смелого новаторства.

Родион Романович покорно сел на место. Только что охватившее его чувство, что ему настало время начинать бы свою жизнь заново, как говорится, с чистого листа, смущённо припогасло.

– Не отступайтесь… – шепнул, нагнувшись к нему из-за спины жены, отец Роман. – И запишите-ка на всякий случай меня в ваш будущий отряд священников-космонавтов!

– Всенепременнейше, батюшка… – также через спину Валентины заговорщицки шепнул ему Родион Романович, высветившись лицом.

Варварушка вдруг воздела свою клюку и так ловко провернула ей над головой, что явно могла бы и от дождя при необходимости отбиться этим оружием. А сейчас она им по разрешённой ей традиции гостей подняла. Такой у них всегда был обычай, чтобы ей в этом деле иметь полное пастушеское распорядительство.

– Спасибо энтому дому, пойдём ко другому! – строго хихикнула Варварушка.

На празднике засиживаться ни у кого не принято, в священнической семье тем более, памятуя, как мало времени удаётся батюшке с матушкой одним побыть: служит и по требам ходит он с утра до ночи. Ольга так та уже через месяц после хиротонии сказала своему Андрею: «Ты получил алтарь, а я осталась одна!..»

В дверях отец Василий Правдолюбов радостно, сверкая слезами на глазах, благословил всех:

– Ангела вам Хранителя рядышком и Божией благодати! Спаси Господь! – зычно, победоносно пожелал он.

– Мира всем вам! – радостно поклонились гостям отцы Пётр с Григорием.

– Пирогами ты, Валюшечка, угодила мне. Сладенькие, пухленькие… – уходя, строго шепнула ей Варварушка. – Как ты, молодка наша аппетитная…

– Держись, подруга боевая… – ткнулась Оля губами в щёку Валентины. – Только слепой не заметил, как этот олигарх ноздри на тебя раздувал. Ох, ждут тебя великие испытания!

– Окстись… – угнулась матушка.

– Я тебе завидую! – поморщилась Ольга. – На меня так давно никто не смотрел.

– Давай не будем об этом.

– Гордись, дурочка...

Проводив гостей, отец Роман, на ходу расстёгивая ворот своего стального, приталенного, чесучового подрясника, устало улыбнулся Влантине:

– А не переночевать ли нам с тобой сегодня на даче на свежем воздухе? У меня увольнительная как раз до завтрашнего утра.

– Ты же говорил, что у нашего «Москвича» бензонасос не работает, – усмехнулась она.

– А я уже вместо клапана приладил кусок полиэтилена. Доедем с молитвой.

– Я бы с удовольствием… – вздохнула матушка. – Но как наш Ангел? Вдруг мы нарушим то чудо, которое сегодня произошло с ней…

– Мама, милая, Христа ради не беспокойся… – выглянула из своей комнаты Ангелина. – Я будто раньше не жила, а спала… А теперь вдруг проснулась! Как в сказке про Царевну!

Матушка Валентина со слезами подвела дочь к отцу под благословение.

– Милость Господня сошла на тебя… – тихо, бережно проговорил он. – Бог услышал наши молитвы…

– А этот новый дяденька ещё придёт к нам?.. – аккуратно вздохнула Ангелина.

Матушке показалось, что она начинает краснеть. Так оно и было. Она уже казалась себе чуть ли не преступницей среди этих милых ей людей. Словно у неё камень за пазухой.

Все вместе втроём они стали на молитву в красном углу перед их домашним иконостасом, золочёно мерцавшим в густоте свечного огня пахнущих мёдом свечей. Впервые за долгие годы Ангелина говорила слова молитвы вместе с родителями. Она сбивалась, оговаривалась, но была настойчиво усердна.

Все плакали.

Когда приехали на дачу, раскидистый грозовой фронт от горизонта до горизонта завалил небо тяжёлыми, мохнатыми, призрачно мерцающими облаками всяких цветов и оттенков: глухо-чёрный, зыбко-фиолетовый, розовый, мертвенно-белый. Стояла удивительная тишина. Было ощущение, что мир вывернут наизнанку, разверзнуто обнаружив нутряные пласты планетных недр.

Гроза, однако, не состоялась. Её пугающая космическая махина без единого звука грома и капли дождя, но, тем не менее, величественно грозно, с неким строгим, властным дозором прошла окрест, обнажив за собой словно промытое до блеска сине-зеленоватое глубинное небо со смиренно стекающим за здешние леса Солнцем.

– Мама, я, кажется, уже умею любить по-взрослому… – вдруг виновато поморщилась Ангелина. – Мне уже сегодня грустно, что я не вижу того дяденьку в куртке лётчика… А что будет со мной завтра?

«Что ты за человек, Володин?! – впервые на «ты» объявила для себя матушка Родиона Романовича. – Все от тебя в восторге или уже влюблены! Даже мой муж и дочь! Одна я никак не определюсь, прости, Господи…»

– Завтра, надеюсь, ты про него забудешь… – строго сказала Валентина.

– Неужели это правда?!

– Да, милая. Так обычно и бывает в твоём возрасте.

– Как ужасно… – уныло задумалась Ангелина.

– Что такие скучные?.. Праздник продолжается! – объявил Роман. – Давайте прогуляемся по нашему лугу!

«Нашим лугом» отца Романа была пойменная раскидистая покатая низина перед излучиной Дона, в трёх местах рассечённая упорно бегущими к реке сильными родниками, незамерзающими даже морозной зимой.

Травы на лугу этим летом взяли такую силу, вскинулись на такую высоту, что в некошеных местах сам отец Роман при его росте едва выглядывал из них, или вовсе скрывался с головой. Тогда лишь одна его бархатная фиолетовая скуфья моментами поверху промелькивала.

– Торжественная симфония! Каково! – восторженно объявил отец Роман, остановившись на взгорье перед лугом, и влюблённо оглядывая ботанические богатства здешнего медоносного травостоя. Главный тон луговому концерту задавал двухметровый синяк, красные и белые клевера по пояс, тмин, лядвенец рогатый, василёк луговой и пушистые метёлки жёлтого донника – и всё это было пробито фиолетовой дымкой везде поспевшего, густого цепкого мышиного горошка. Ближе к руслу Дона рослой заставой богатырской стояли непроходимые заросли раскидистого, воинственного татарника.

Над лугом незримо шёл густыми волнами тёплый плотный аромат июльского разнотравья.

– Я вас сейчас особо удивлю! – воскликнул отец Роман и как мальчик девочку озорно потянул за руку матушку Валентину. – Вы у меня такое увидите! Ахнете!

– Вот князь здешнего луга! – восторженно крикнул, когда они минут через пять пробрались до нужного места возле оврага. – Такого экземпляра я ещё никогда не встречал! Два метра двадцать три сантиметра высоты!

Перед ними, широко раскинув крылья седых листьев и блистая жёсткими костисто-жёлтыми иглами, мощно стоял высоченный жилистый татарник колючий, он же чертогон, царь-Мурат, дедовник, басурманская трава и так далее. В отличие от чертополоха кудрявого или того же осота он был увенчан цветками густого малинового тона, чем-то напоминавшими по форме уменьшенную в размерах шапку Мономаха.

– Красавец… – вздохнул отец Роман. – Это растение когда-то сам Толстой с восхищением описал! Кажется, в «Анне Карениной»?..

Вдруг чёткий звук мотора дерзко грянул над ними, напрочь разметав своим жёстким напором предвечернюю пасторальную идиллию.

Как что-то чуждое, даже враждебное этому лугу, цветам и травам, покойной, сиренево блёсткой реке в этот мир хлёстко вломился пилотажный самолёт. Он пронёсся у них над головами, жарко обдав едким, горько пряным запахом авиационного бензина и жаром мощного резвого движка. Самолёт как будто не признавал никаких законов природы: он как наперекор им с весёлым азартом пронёсся кабиной вниз над лугом, уже подёрнутом зыбким туманом, и вдруг с надрывным скрежещущим звуком свечой рванулся вверх.

Матушка Валентина зажала уши и угнулась. Ангелина чуть ли не под юбку к ней забралась.

Отец Роман восхищённо перекрестил самолёт, свечой пробивавший небо.

Достигнув предельной высоты, машина, точно нехотя, приостановилась, огляделась окрест, и вдруг, замедленно опрокинувшись, соскользнув на крыло, яростно блистая диском пропеллера, акробатически ловко свалилась в скоростное пике.

– Он сейчас разобьётся… – тихо проговорила Валентина.

– Ничего подобного! – радостно объявил отец Роман и вдруг удивил её знанием незнакомых ей, неведомых терминов высшего пилотажа. – Эта ловкая фигура называется очень красиво! Иммельман! Полупетля с полубочкой! Переходящая в штопор!

Машина с рёвом выровнялась и, раскорячив длинные стойки шасси, точно растопырив жилистые руки, прицелилась сесть на дальнем окошенном участке раскидистого пойменного луга. Пошевеливая элеронами и рулём поворота киля, похожего на хвостовой плавник большой акулы, самолёт дерзко подкрадывался к земле всё ближе и ближе.

– Ты что-нибудь понимаешь?! Что происходит?!! – крикнула матушка натужным голосом оглохшего человека, пытаясь обеими руками удержать на голове белый газовый платок.

– Господин Володин устроил этот романтический небесный танец в честь юбилея нашего венчания! – бодро объявил отец Роман. – Он меня предупредил, но просил сие держать от тебя в большом секрете. Вот такой вот сюпрайз!

У матушки Валентины тотчас испортилось настроение.

Отец Роман вздохнул и поцеловал её в лоб.

– Тебе что-то не нравится?..

– Я думала, батюшка, мы побудем вдвоём…

В это время благополучно прибывший самолёт, простужено чихнув раз-другой своим «пламенным» мотором, утих.

Стало так немотно, будто всё в этом подлунном мире как по команде мигом замерло, затихло с пальцем у рта. Даже лягушки в прибрежном аире прервали раскатистую булькатню.

Через пару минут, бодро раскидывая заросли коровяка и бора, вынырнул Володин. Он нёс перед собой корзину, от которой даже через ауру его бензиновой, ещё не рассеявшейся гари чувствовались изысканные запахи отменного ресторанного ужина. Наружу свободолюбиво торчали шейки бутылок трёх марочных вин: испанский херес, португальский портвейн и французский сотерн, какие в их городе отродясь было не найти даже в самом дорогом ресторане «Пушкин».

– Какой же вы однако, как это там у Толстого… – весело усмехнулся отец Роман. – Ах, да! Комильфо! Моя Валюша точно в вас влюбится!

– Не надо! – захлопала в ладоши Ангелина. – Место занято! Я уже влюбилась в дяденьку Родиона!

– Кажется, мне осталась одна дорога – в монастырь! – расхохотался отец Роман.

Володин нагнул голову в сторону матушки Валентины:

– Кажется, моё схождение с небес лично вам не очень по душе…

– Вы явились как греческий Зевс в хаосе грома и молний… Простите, мы привыкли жить в покое и молитве… – осторожно отозвалась матушка.

– Неужели у вас нет желания хотя бы глазком увидеть иные грани жизни? Ощутить дух сегодняшнего времени?!

– И именно за этим вы здесь? – напряжённо проговорила Валентина.

– Вы останетесь у нас ночевать? – сказал отец Роман Володину. – Я бы вам такое знатное место нашёл на сеновале!

– Мне через полтора часа надо быть в Москве! – с досадой объявил Володин. – Дело решать неотложное. В администрации президента. Знать бы такое ваше предложение на полчаса раньше, так я бы всё на свете отложил!

– Как же вы успеете? – усмехнулся отец Роман. – От нас до стольного града полтысячи километров…

– Крейсерская скорость моего «ишачка» не позволит опоздать! – подчеркнул Володин с почти мальчишеским хвастовством человека, который кроме своих мощных денежных рычагов ещё и обладает исключительной, почти нечеловеческой властью над пространством и временем.

– Валюша, чай! Немедля! Уж темнеет! – бодро распорядился отец Роман и раскидистыми щажищами бросился на веранду за грушёвой щепой и сосновыми шишками для старинного серебряного самовара эпохи изначалья священнического рода Яковлевых.

– Родион Романович… – сказала тихо, нервозно матушка Валентина. – Чем отличается жизнь жены священника от жизни всех других женщин? Ничем. Она просто абсолютно иная. Несопоставимая ни по каким параметрам. Скажем, я многое что не могу себе позволить по отношении к мужу, даже грубого слова, он же – священник. Я у него исповедуюсь, благословение беру, целую ему руку, называю батюшкой. Он меня – матушкой, иногда мамой, а при посторонних – «матушка Валентина». Благодать священства отца Романа всякую минуту ощущается на мне. Она во всём очень помогает, укрепляет семью. И вот эту женщину вы хотите сделать своей любовницей?

Володин взял руку Валентины. Она не сопротивлялась. Он поцеловал её и прижался к ней щекой. Явно небритой.

– Каюсь, что я с первого взгляда по-мальчишески влюбился в вас. Но именно благодаря этому мне открылся неведомый мне раньше мир православной жизни. Поверьте, сейчас в моей судьбе происходит нечто важное, хорошее… Не отталкивайте меня…

Послышалось приближение отца Романа: ничего удивительного, ведь это шёл огромный человек, длинная священническая ряса которого только подчёркивала его нестандартную размерность, а ко всему в руках у него был, уже горько курясь подожжённой щепой, семилитровый шарообразный самовар.

На прощание самолёт Родиона Романовича с торжествующим, нахрапистым рыком упоённо прочертил «мёртвую петлю» и, рассыпав над дачей ворох роз, дерзко занырнул в сгустившуюся тяжёлую темноту.

– Вот бы за кого тебе следовало замуж идти… Блистала бы в свете аки первостатейная львица… – вздохнул отец Роман с лёгким оттенком ревнивой напряжённости.

– Да разве же можно с чем сравнить моё счастье, обретённое рядом с тобой?! – со слезами в голосе проговорила Валентина.

– Естество наше страстно и сила наша немощна…– тихо проговорил отец Роман и вдумчиво перекрестился.

Валентина вдруг вспомнила про Анну Каренину, о которой недавно по ошибке упомянул муж. Она никогда не любила роман об этой женщине, хотя перечитывала его раза три-четыре; всё искала, но так и не нашла в нём достойного смысла.

Ей вдруг почему-то захотелось именно сегодня его перелистать. Кажется, он был у них здесь, на даче.

Действительно, большой красный том «Анны Карениной», изданный лет шестьдесят назад, словно на века, дерзко стоял среди книг, какие они держали на даче. Обыкновенно это были те произведения из домашней библиотеки, которые по разным причинам уже никак не могли заинтересовать их в городе, а здесь на свежем воздухе у реки читались только так за милую душу.

Матушка помнила свою всегдашнюю напряжённую неприязнь к Карениной. А красная обложка была словно дерзким, настораживающим напоминанием о пролитой крови Анны.

Она всегда примерно так думала про Каренину: «Ненормальность и грех – вот что такое эта женщина. Когда она умирает от родильной горячки, Алексей Александрович с православным милосердием великодушно прощает ей измену! Более того, он готов был сострадательно взять её в к себе в дом вместе с ребёнком от Вронского. Он молился за её спасение... Она же, выкарабкавшись из болезни, вновь дерзко сожительствует со своим полюбовником, то есть в ответ на христианское духовное милосердие мужа вторично предаёт его, выбирает для себя плотскую жизнь с этим распутным, вертлявым Вронским».

В книге оказалось много старых закладок. Её закладок. Словно пахнущие минувшей, навсегда утраченной эпохой, как пропитанные ей, стариковски бледные листки давнишних календарей. Вот лето 1992 года, когда ей всего 12 лет, далее 1998-й, но особенно много закладок в зиму 2002-го. С тех пор других не имелось. Она не брала эту книгу в руки 14 лет.

Первую минуту, оглядывая закладки, Валентина не знала, где бы ей открыть роман. Ей вдруг стало казаться, что там, в бесконечности романа, наверняка есть то место, именно которое ей сейчас необходимо прочитать. И оно всё расставит на свои места в том странном, что назревает между ней и Володиным. Только назревает ли?.. Или уже назрело?

Книга вдруг раскрылась будто сама. Именно в том месте раскинулись листы, в которое она прежде чаще всего заглядывала с особенным волнением, с нервозным намерением проникнуть в так и не ясную до сих пор тайну Анны и Вронского.

«Вронский слушал с удовольствием этот веселый лепет хорошенькой женщины, поддакивал ей, давал полушутливые советы и вообще тотчас же принял свой привычный тон обращения с этого рода женщинами. В его петербургском мире все люди разделялись на два совершенно противоположные сорта. Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, – и разные тому подобные глупости. Это был сорт людей старомодных и смешных. Но был другой сорт людей, настоящих, к которому они все принадлежали, в котором надо быть, главное, элегантным, красивым, великодушным, смелым, веселым, отдаваться всякой страсти не краснея и над всем остальным смеяться.

Вронский только в первую минуту был ошеломлен после впечатлений совсем другого мира, привезенных им из Москвы; но тотчас же, как будто всунул ноги в старые туфли, он вошел в свой прежний веселый и приятный мир».

Валентина брезгливо впихнула книгу назад.

«После нескольких минут наслаждения предстоит вечность мучений» – вдруг сурово вспыхнули в ней слова Святителя Филарета, или когда-то прочитанные, или от кого-то услышанные.

« А может быть ОНО того стоит?..» – вдруг неожиданно с неким вызовом подумала она, словно сама сейчас всё более становилась этой Анной Толстого.

Валентина покаянно перекрестилась.

… естество же наше страстно и сила наша немощна…

Неожиданно войдя, отец Роман испугался. Лицо жены было настолько бескровным, что казалось мерклым пятном. Матушка, кажется, дрожала. Ей только что ужасно показалось, что Анна Каренина, прежде чем прямо сейчас у неё на глазах под поезд броситься, шепнула, что, мол, каждая женщина должна, просто-таки обязана пережить падение, какое пережила она. Пасть безоглядно до самой грязной, подлой глубины. Без этого женщина никогда не постигнет себя, никогда не покается искренне. Не ощутит высокой истинной чистоты….

– Роман… – тихо, трудно проговорила Валентина. – Объясни мне… Я хорошая жена? Тебе не тяжело жить со мной?

– Что ты такое говоришь, Валюшечка! – взял он её в свои просторные объятия. – Я с тобой как у Христа за пазухой.

– Не поминай Господа всуе… – нервозно усмехнулась она. – А если я вдруг поведу себя как какая-нибудь последняя гадина, ты меня поймёшь, простишь?

– Это – святое дело… – вздохнул отец Роман. – Разве забыла? Господу нашему дороже иного праведника раскаявшийся грешник.

Такой неприятной тяжёлой ночи, как эта, у Валентины ещё не было. Погода резко переменилась не в лучшую сторону. От горизонта до горизонта разлеглась провислая, грязно-белёсая, клочковатая туча, театрально подсвеченная серебристо-сиреневой Луной. Казалось, туча дымится, тлея в своих загадочных глубинах неземным огнём. Не уронив ни капли, она долго, злобно стегала окрестности фосфорно-синими, розовыми и зелёными молниями, похожими на разветвления гигантских небесных кровеносных сосудов.

Около четырёх сон чуть ли не обманом уволок Валентину в свои пределы: ей снилось, что она летает с Володиным на его дерзком, вертлявом самолёте.

Утром у неё было никудышное состояние. Отец Роман отчаянно возился со своим стареньким «Москвичом», пытаясь запустить мотор: утро как всегда перед жарким днём выдалось росное, и свечи у машины отсырели.

Собирая вещи, матушка чуть ли не воровски, тайно сунула поглубже в сумку тот самый выцветший красный том «Анны Карениной».

На веранде она вдруг остановилась у игриво блещущего солнечным огнём трельяжа и, щурясь, внимательно оглядела своё чётко красивое густобровое лицо.

«А я ещё очень даже ничего…» – строго подумала она и свела плотно свои большие, сильные губы. Ей вдруг вспомнилось, как лет двадцать назад художник, расписывавший после ремонта сельский храм, в котором тогда служил её отец, однажды восторженно сказал, что у неё фигура Венеры Милосской. Он так оглядел Валентину, что она посейчас взволнованно помнила его прищуренные, строгие, зоркие глаза.

Эту ретро-паузу у зеркала властно прервал мотор «Москвича», взахлёб, судорожно застучав. Его железный клацающий звук вновь напомнил матушке азартный рёв самолёта Володина. Всё это взволнованно вернуло её потаённые мысли по поводу Родиона Романовича. Что в самом деле происходит между ними? Как с этим жить? Об этом ей не говорили никогда ни мать, ни бабушка. Возможно, что они сами этого состояния никогда и не знали...

В городе Валентина, проводив мужа, почти сразу позвонила Ольге. Почему? И почему именно ей? Она не забыла ее недавние «тонкие» намёки насчёт Володина… И сейчас её рискованно тянуло пообщаться с Ольгой, словно пройти босиком по острию лезвия.

– Доброе утро, Олюшка. Не разбудила?

– Приветик, моя дорогая! Я всю ночь не сплю.

– Что такое?

– О судьбе своей лучшей подруги переживаю.

– Кого ты имеешь в виду?

– Такая у меня одна – лучшая. А нынче с утречка из компетентных источников, которых не имею права открыть, мне стало известно о посещении красавцем авиатором Володиным вашей дачи-развалюшки. А если сей факт наложить на застольные особые взгляды на тебя со стороны этого известного змея-искусителя, так картина приобретает законченную цельность. Тебе не страшно, дева?

– Не надо так… – вздохнула Валентина.

– Ого! Боюсь, ты с этим Родионом по-настоящему влипнешь… Ты мужу исповедуешься?

– Да…

– Не завидую тебе. Кстати, вы ещё не спите с этим москвичом?

– Ольга, не дури… – поморщилась Валентина. – Я надеялась от тебя добрый совет услышать.

– Гони его от себя поганой метлой!

– Не могу… Уже не могу.

– А ты – через ногу! Эх, пока, дура… Ко мне тут пришли.

Никогда на памяти матушки Валентины она не чувствовала себя так одиноко и беспомощно, как сейчас. Всё, что было в её жизни крепью, спасительным прибежищем вдруг разом стало ей словно недоступно. Она хотела молиться, но не могла с тем, что сейчас чувствовала в себе.

Валентина твёрдо решила просить у мужа благословения исповедаться в другом храме.

Отец Роман, плотно занятый после службы исполнением треб, наездившийся по разным концам города вернулся поздно.

– Ты не будешь возражать, если я в этот раз исповедаюсь не дома, а в храме Преподобного Алексия, человека Божия? – аккуратно проговорила матушка.

– Так он очень далеко от нас.

– Я там давно не была. И у меня дело к ним есть по Женсовету…

Отец Роман снисходительно усмехнулся. Он давно был готов к этому. Как там ни говори, но исповедоваться жене мужу это двойное испытание обоим. Он сам давно хотел предложить ей от этого отказаться, кроме особых критических случаев. Одно дело, когда они жили в селе, и до ближайшего другого храма было часа три езды на автобусе. А так ведь есть вещи, о которых стоит умолчать жене или мужу, чтобы не вводить друг друга в ещё больший грех.

– Как наша машина, не подвела тебя сегодня?.. – вздохнула матушка.

– Насчёт машины у нас с тобой будет разговор особый! – чуть ли не в ладоши ударил отец Роман.

– Господи, что случилось?! Опять оштрафовали? Права забрали?

– Вовсе не то. Как было у наших гибэдэдэшников уважение к человеку в рясе, так оно и осталось. Не смеют они к нашему брату придираться всуе, ибо сугубо почитают. Особенно, когда он едет на реально крутой тачке!

– Какие ты слова, батюшка, оказывается, знаешь… – смущённо улыбнулась Валентина. – Но только твой «москвичок» похож разве что на самодвижущийся металлолом.

– Согласен, матушка. Однако кто тебе сказал, что я именно на нём ездил?

– Он не завёлся, и ты катался на такси?!

– Эх, женщина!.. – усмехнулся отец Роман. – Наши священнические доходы тебе хорошо известны. Как и то, каким образом чаще всего появляется у священника машина. Как правило, это подарки духовных чад. В силу своего ощутимого достатка некоторые из них могут без ущерба для себя отблагодарить батюшку за его труд и дать ему возможность быстрее добираться до храма, до прихожан. Везде, где требуется духовная помога.

Валентина вдруг всё поняла, и даже поняла, кто стал виновником радости её батюшки Романа.

– Володин купил тебе машину?.. – тихо проговорила она.

– Тебе только в следственных органах работать! – вскрикнул отец Роман. – Да, так. Родион Романович проявил к нам участие. Теперь у нас с тобой в пользовании…Сейчас, сейчас… – он сосредоточенно поискал в барсетке какую-то бумажку: – Вот! Внедорожник Хонда Си-Эр-Ви. Вот так! Но и это ещё не всё. Им же передана нашему храму пассажирская Газель, чтобы инвалидов привозить, скажем, на службу. Хотя бы в большие праздники. Или по какому другому неотложному поводу. Но только условие Володина – тебе об этом ни под каким видом не признаваться. В общем, пойдём смотреть нашу новую машину! Хонда называется. Си-Эр-Ви. Приятного такого тёмно-фиолетового баклажанного цвета.

Отец Роман хотел прокатить Валентину на новой машине, но только тронулись, как он ударил по тормозам: на дороге в свете фар лежал, топорща седые иголки, кем-то недавно раздавленный мёртвый ёжик.

Поездка не состоялась.

Утром, более не откладывая, Валентина поехала к матушке Софье. Чуть ли не каждая маршрутка шла от них мимо её дома около старинного Казанского Свято- Богородичного женского монастыря о трёх храмах (зимний, летний и семинарский), двух часовнях и духовной семинарии.

Езда в маршрутке не была для Валентины ни испытанием, ни наказанием; она для неё, как и для всех наших горожан, была истязанием. Если ещё не брать во внимание, что её белый платок, её своя, особая простая одежда, ни к какой мирской моде нынешней и прошлой непричастная, невольно обращала на себя повышенное любопытство пассажиров. Замечала взгляды и насмешливые, и суровые, но чаще задумчивые, уважительные, а то и вовсе благоговейно радостные. А то объявится какой-нибудь подвыпивший гражданин из тех, что через одного считают за обязанность завести с ней «умный» разговор о религии.

«Ты мерзкая, мерзкая, мерзкая…» – угнувшись, напряжённо думала по дороге Валентина, настраивая себя на покаянную встречу с матушкой Софьей.

Притихла, побледнела она.

Поодаль монастырского подворья на отшибе стоял отшельником домик игуменьи Софьи, – неказистая времянка, радостно освежённая к Пасхе известковой побелкой. Оконца с резными голубыми ставенками, в палисаднике понизу красно-сиреневый ковёр бегоний, бархатцев, лаванды, а над ними, под крышу, радужно пенятся пурпурная клещевина, золотарник и царственные георгины.

Тяжёлую дощатую дверь плечом открыла молодая, высокая монахиня в подряснике, сером полуапостольнике и со скуластым большеротым лицом: служка дерзко оглядела притихшую Валентину, как окаянную грешницу в ней враз разоблачила.

– Недолго чтоб!

Валентина стыдливо перекрестилась на иконостас матушки Софьи:

– Мир дому сему…

Какая-то сегодня особенно маленькая, съёжившаяся игуменья, будто замерзая, лежала в углу тёплой светлицы на старой плетёной качалке, во многих местах уже дырявой. Её посох ныне без надобности стоял возле русской печки. На ней рядом с чугунком варёной в мундирах картошки стоял заводной патефон. Шаляпина голос нравилось ей слушать.

Матушка Софья трудно зашевелилась, чтобы благословить Валентину золотым наперсным крестом с камнями, – наградным, за служение. Он уже был явно тяжёл для неё.

Рядом на коленях стояла сумрачная Варварушка, воинственно опершись на свою знаменитую «вострую» клюку.

– Под поезд собралась бросаться?! – едко вскрикнула она, только увидев Валентину.

– Хочу исповедаться… А к какому батюшке подойти, и подумать робею…

– Блудное разжижение, мечтания и пленения… Так и прёт из тебя… – бдительно сощурилась матушка Софья. – Как нам Григорий Богослов завещал? Любовь плотская и привязана к скоропреходящему, и сама скоро проходит, и подобна весенним цветам.

– Цветам же… – едва не вскрикнула Валентина.

Варварушка клюкой ощутимо ткнула ей в живот. Валентина быстрей быстрого пала на колени.

– Не девка, а цветок на загляденье! – нежно вздохнула матушка Софья.

– Вот через то и хочу покаяться: добрых людей с пути истинного сбиваю...

– Они без тебя в этом деле давно преуспели вполне самостоятельно! – усмехнулась игуменья. – Кобели суетные. Как там Филарет их остерегал?! «После нескольких минут наслаждения предстоит вечность мучений!»

– Вот я и пришла к вам за советом… – Валентина на коленях, не вставая, придвинулась к качалке. – Из детства помню, как одна женщина на исповеди, прежде чем идти к священнику, всем в храме объявила о своём грехе прелюбодейском… Просто в голос! Это тогда так поразило меня, что прилюдно! Вот и я так хочу. Как клин клином! Чтобы наверняка сломить грех!

– Ох, бабоньки, известный вы народ… Остынь, суета! Как бы там ни было, блудные помыслы не есть блудные деяния… – прищурилась игуменья.

– А ты не кочевряжься, переспи с ним… Сбей бабскую оскоминку! – прыснула в кулак Варварушка. – Господь милосерд, чай простит?..

Она тотчас как для острастки хлестнула себя клюкой по спине пару раз. И передёрнула плечами, словно от удовольствия причинённой себе наказующей боли.

– Простит… Уже давно наперёд простил всех нас! – вскрикнула матушка Софья, чуть ли не все свои силы потратив на эти слова. – Как на Голгофу взошёл с крестом, так и простил… А вот ты, Валюша, себя никогда не оправдаешь… За то, что мужа сердце поранишь… Отец Роман нежный, зла не хранящий, а ты его гвоздём к стене позора приколотишь. Грех ты ещё не натворила. Доверься милости Божией. И помни слова Исайи: «Если борет тебя блудная страсть, то удручай в смирении пред Богом тело своё трудами и воздержанием».

– Варварушка тоже влюбилась… В президента нашего Владимира Путина! – распластавшись на полу, хвастливо проговорила Варварушка. Она трудно вывернула набок своё грубое мужское лицо и подмигнула: – Наложи на меня матушка епитимью тяжёлую, неподъёмную, чтобы рожа у меня пополам треснула!

Матушка Софья как и не слышала этого.

– Ещё и разговоры разные пойдут... На всю епархию. Плохое быстро плодится! Тогда нашему отцу Роману Божий пост придётся оставить и идти через твою душеспасительную откровенность работать каким-нибудь дворником. Профессии толковой у него, как мне известно, никакой нет… Всё, устала я… В сон лечу… Ой, девоньки, детство своё вижу… Уже вот оно… Перед глазами… Как я у моего батюшки в сельском храме в хоре со старушками беззубыми пою... Такой у меня славный голосок… Его послушать многие нарочно приходили. Один дяденька из области приезжал даже. Часто… Звал поступать в музыкальное училище. Как это, на вокал!.. Но матушка не отпустила. Мол, Господь создал женщину рожать и быть зависимой от супруга.

– Ступай, дурочка, прочь! – вдруг стремительно нагнулась послушница-монашка к стоявшей сутуло на коленях Валентине.

Казалось, ещё миг и она её за волосы с силой дёрнет.

Валентинпа покачнулась.

– Не шуруди так, девка, оставь её… – осадила игуменья служку.

Монашка судорожно, сочно хлюпнула носом и всей ладонью огребла сверху вниз своё лицо, чтобы размазать вдруг объявившиеся скоротечные слёзы: страсть как переживала она за здоровье игуменьи.

– Ангела-хранителя тебе, Валюшечка… С Богом! Не убивайся… – с твёрдой нежностью напутствовала игуменья матушку. Я уже вижу скорую развязку твоего помутнения. Ангела Хранителя тебе… Ступай с миром и в уныние не впадай.

– Прошу ваших святых молитв… – сдержанно отозвалась Валентина и, пятясь, неуклюже вышла.

Как злонамеренно угадав этот неподходящий момент, её смартфон тотчас зазвонил.

После встречи с игуменьей Валентине было ни до чего мирского, обыденного, суетного; хотелось настроить себя в лад с прежней, хорошо ей знакомой любимой жизнью.

«А вдруг это ОН?..» – смятенно подумала Валентина.

Звонил Илья Сергеевич.

– Валентина Петровна, миленькая… – простонал Гнездилов каким-то неестественно нежным голосом, каким он обычно пытался продавить невыполнимые просьбы. – Звоню вам, простите, с переполоху и в полной панике! Ребёнок у меня в хосписе умирает! Девочка, новенькая, шесть лет. А у неё ещё есть шанс! Один на миллион! Но есть!

– Господи, помилуй… – прошептала матушка Валентина, машинально нащупывая рукой хоть какую-то опору.

– У неё запущенный лейкоз. Она из такой глубинки, куда автолавка раз в год заезжает. Родители спились и умерли. Ни бабушек, ни дедушек. Вовремя болезнь не заметили. А теперь на спасение ребёнка срочно нужна хотя бы треть миллиона. Одна инъекция – пятнадцать тысяч! А их надо двадцать, этих уколов. Мы сами на нулях полностью! Но если не начать колоть немедленно, девочка завтра может умереть… Как говорится, срок жизни ограничен! Более чем… И ещё жуть – нужного ей лекарства сейчас в нашем городе нет. Только Москва или Питер могут спасти положение. Вы бы поговорили, милая Валюшечка, с Володиным! Мне уже стыдно его просить…

«Опять Володин!..» – чуть не вскрикнула в голос Валентина.

Она поглядела на часы. Половина третьего.

– Я поняла вас, Илья Сергеевич… – строго вздохнула матушка. – Как вашу милую девочку зовут?

– Марина… Кажется, Марина…

– Так-так. Ясно. Да, я сейчас же поговорю с Володиным. Подробности вы сами ему потом объясните.

Она набрала его номер.

Губы матушки как судорогой прихватило.

Слава Богу, они поговорили без каких-либо намёков на то, что как бы уже начало складываться между ними. Более того, Родион Романович был чем-то явно смущён, озадачен, и впервые, с тех пор как Валентина узнала его, голос Володина звучал несколько растерянно.

Она, в свою очередь, не придала этому значения. Она была вся сосредоточена на другом.

Как носящая плод ребёнка будущая мать физически ощущает его в своём чреве, так Валентина сейчас почувствовала присутствие в себе, в своей душе той девочки Марины. Которую она ещё и в глаза не видела, но уже взволнованно сознавала, что та отныне есть её плоть от плоти. Казалось бы, стань сейчас матушка Валентина на весы, так они бы показали её новый вес, утяжелённый Мариной.

У неё даже заболела голова.

– Не уговаривайте меня. Не теряйте времени! – поспешно отозвался Родион Романович. – Лекарство будет в хосписе через три часа.

Подъезжая в такси к детской больнице, матушка позвонила Гнездилову, – тот выбежал встречать её к шлагбауму, и даже сам его поднял, отстранив молодого сутулого охранника: приступа такой расторопности у Ильи Сергеевича не случалось даже при явлении в их краях ныне арестованного господина Четвертакова.

– Спасительница вы наша, спасительница! Вот так! Просто аплодисменты сплошные! Ура, народ! Сейчас всякие СМИ понаедут! Праздник чувств!!!– восторженно и аляповато витийствовал Гнездилов тем самым своим нарочито лакейским голосом, как видно специально отработанным для высших лиц, способных чем-то существенным помочь его клинике. – Сейчас налево! Да, да, вот по этой именно дорожке! Платьем цветочки не зацепите! Такие колючки злые! Розы-мимозы, разлюли-малина!

Вошли в паллиативный центр. Матушка Валентина не сразу решилась переступить порог. Она физически почувствовала присутствие смерти. Словно вон там в уголке стоит и раздражённо усмехается.

– А вон к нам уже и заведующая бежит! – чуть ли не озорно, заполошно вскрикнул Илья Сергеевич. – Наша всегда сердитая Эльза Митрофановна! Она из Ульяновска. Из своих никто на такую должность не согласился. Чтобы каждый день предсмертные глазки детишек видеть и дни сочтённые их потаённо знать…

Гнездилов вдруг аккуратно, даже нежно взял матушку Валентину за руку.

– Милая ты моя, Валюшечка! – он безотчётно перескочил на «ты», – ты может быть того, не пойдёшь туда? Зачем тебе? Пощади себя… Это нельзя видеть просто так. Из любопытства. Они дни свои крохотные доживают, часы, минутки коротенькие. Махонькие! А твою Марину сейчас выведут. Показать тебе.

– Вот это – отставить!.. – глухо вскрикнула матушка Валентина и решительно вошла в хоспис.

Её тотчас вывели обратно. Как больную. Тяжело больную. Матушка плакала. Её надёжно поддерживала ульяновская Эльза Митрофановна, которая оказалась ростом чуть менее отца Романа, узка в бёдрах, но широка в плечах столь, что при повороте тоже воздух вокруг себя взвихривала.

– Не убивайся! – рыкнула на матушку заведующая паллиативным отделением. – У них у каждого здесь своя палата. Свой унитаз. Свои игрушки. Какие кому нравятся. Разных певцов к ним приводим, танцоров. Клоунов очень любят. Хохочут перед смертью жуть, кто не парализован.

Матушка Валентина поняла, что задыхается.

– Где ваша Марина?..

Вдруг какой-то носик девчоночий веснущатый, пьяным папанькой три года назад разбитый и провалившийся в переносице, мелькнул за углом.

– Я же не велела ей без меня вставать! – рыкнула Эльза Митрофановна. – Кто разрешил? Урою!

– Это та самая Марина… Марина Полушкина… Такая шустренькая, такая пронырливая! Жить-то хочется! В смерть никто здесь не верит. Хотя играть в неё, бывает, играют. Потихоньку от нас…– объявил Гнездилов, весь такой умилительно ласковый, вдохновенно озарённый.

– Полушкина?.. – настороженно проговорила матушка Валентина. – Нет, уважаемый Илья Сергеевич. Она – Мария Яковлева-Покровская. Это моё вам решение. И просьба одновременно. В общем, займитесь, пожалуйста, документами на удочерение этой девочки нашей семьёй. А коли дни у них сосчитаны, так как можно скорей!

– И результатов лечения ждать не будете? – чуть ли не сочувственно вздохнул Гнездилов. – У неё лейкемия – это как приговор! Высшая мера. Может чуток подождать, поглядеть на ход лечебного процесса? Чья, мол, возьмёт? А вдруг смертушка начхает на все наши суперные-пуперные методы лечения? Давайте приглядимся, как организм Маринки на новое лекарство отреагирует? За которым Володин сейчас летит. Через жуткую грозу, между прочим. Я узнавал про его маршрут у метеорологов. Нелётная погода!

– Спаси Господи… – отвернулась матушка, но слёзы засекретить не успела.

Пока ждали Володина, Гнездилов организовал чай. Но никто к чашкам и разным там невиданным французским «печенюшкам» от спонсоров не притронулся.

Блекло на глазах. Нагущался, приготавливаясь, ранний низкий вечер.

Вдруг непривычный для города азартно взвывающий голос пропеллера чётко объявил о себе. Через минуту точно флаг России энергично мелькнул над парком: это был красно-сине-белой окраски пилотажный «ишачок» Володина. Кувыркнувшись с густым переливчатым рокотом между ещё видевших Солнце и словно розовощёких густых облаков, он азартно нырнул в крутое пике. Самолёт судорожно ныл, как сотня циркулярных пил, застрявших на каменном сучке.

Когда наконец «ишачок» судорожно задрал нос с блескучим нимбом мерцающего пропеллерного сияния, у матушки зазвонил телефон:

– Сейчас вы увидите парашют. Там всё, что нужно Маришке. Прощайте!

«Почему «прощайте»?» – тревожно подумала матушка Валентина.

Как будто белый платок, колеблясь медузой, приник на клумбу перед паллиативным центром.

– Ай да снайпер! – мальчишески вскрикнул Гнездилов и первым бросился к посылке.

Через месяц врачи разрешили Марине жить у её новых родителей. А вскоре матушка Валентина и отец Роман усыновили семилетнего Гошу, тоже доживавшего в хосписе ограниченный срок своей маленькой жизни – медицинский консилиум определил, что опухоль мозга оставила ему быть на этой Земле не более трёх месяцев... Через полгода его жизни в новой семье врачи, шокированные анализами Гоши, радостно объявили, что опухоль стала активно уменьшаться. Правда, непонятно почему…

Недавно Валентина как бы между делом поинтересовалась у мужа, куда делся господин Володин: его нигде не видно и не слышно уже какой месяц.

– Именно сегодня он будет у нас вместе со своим духовником отцом Василием! – рассмеялся Роман. – То-то опять будет разговоров про космический Афон над Землей! Или храм на Луне! Так что славные пироги – за тобой! И не оговорись – прежнего Родиона Романовича более не существует. Он у нас отныне мантийный монах Макарий!

В этот день Макарий и Валентина впервые обнялись.

– Простите меня, грешного… – поклонился он ей со стремительной резкостью, до земли, как бы норовя оторваться от своих прежних неисчислимых душевных смущений. И тихо добавил:– А ведь это вы мне дорогу к Богу открыли…

– Да как же такое возможно? – засмеялась Валентина. – Разве я крестила вас?

– Что-то вроде того… – тихо проговорил Макарий. – Я почувствовал Бога через влюблённость в вас… Пришел в ваш дом с одними мыслями, вышел совсем с другими…

Они ещё раз обнялись.

– А идёмте-ка есть пироги! – со слезами на глазах приказала матушка. – Только не завидую тому, кто их не похвалит.