Александр ЩЕРБАКОВ. Русалкин гребешок

Из цикла

«Страшные истории»

 

За нашей деревней, там, где стекаются две тоненькие речушки, рождаемые в разных лощинах, стояла когда-то Мишкина мельница. Но я этой мельницы не захватил. Незнакомый мне хозяин её, раскулаченный в тридцатые годы, сгинул где-то на лесоповале, и мельница его, оставшись без кропотливого догляда, тоже не протянула долго. Сначала прорвало плотину весенним разливом, потому что новые артельные хозяева не удосужились заранее открыть вешняки, чтобы спустить полую воду, а потом унесло и вешняки, и желоб, и мельничное колесо. А саму мельницу вскоре разобрали по бревнышку, по плашке и увезли не то на постройку курятника, не то на дрова. Мне довелось только увидеть остатки плотины от Мишкиной мельницы да еще тяжелый каменный жернов, выброшенный на берег и заросший крапивой.

Правда, мельничный пруд не однажды пытались восстановить колхозными силами. Летом, когда спадала вода, возили на плотину назём, глину, хворост, камни. Запруда получалась вроде бы прочной, быстро наполнялась водой. В ней плавали домашние утки и гуси, купались ребятишки. Пруд благополучно уходил в зиму, покрытый льдом. Однако как только наступала весна и вслед за первыми ручьями накатывала из логов коренная вода, плотину разрывало в том самом месте, где стоял когда-то мельничный водослив. Притом разрывало обычно ночью, когда, казалось бы, напор талых вод заметно спадал. Эта странная закономерность, отдававшая мистикой, порождала даже слухи о вмешательстве нечистых сил. А некоторые идейные мужики поговаривали и о вредительстве. Однако у председателя колхоза хватало ума рассудить, что дело скорей не в чертях да злоумышленниках, а в том, что некому поставить плотину с толком и старанием, с какими ставил её подкулачник Мишка. И правление наконец решило пригласить мастера со стороны.

И вот, когда в очередной раз пруд унесло с половодьем, в селе появился минусинский городской мужичок, в плаще и при шляпе, но в грубых резиновых сапогах и с лицом отнюдь не конторским, а продубленным ветрами-дождями и явно не привычным к регулярной бритве. Мужичок представился важно и мудрёно: мелиоратор. Но скептические селяне, в уме тотчас разделив его звание на мели – оратор, составили о нем не больно высокое мнение. Однако поучаствовать в строительстве плотины под его прорабством не отказались.

Мелиоратор вроде бы не предложил ничего нового. Матерьял остался тот же – камни, глина, хворост, навоз. Правда, мастер настоял, чтобы плотина была «напорной», то есть выпуклой в сторону напирающей воды, что мужики охотно исполнили, хотя и не придали такой хитрости особого значения. Больше они поверили тому, что обронил мелиоратор позднее, за общей выпивкой в кустах под плотиной по случаю завершения основных работ.

– Всё мы сделали по науке, братцы, но ни одна наука полных гарантий не даёт, – покручивая в пальцах граненый стаканчик, заявил он не без таинственности в голосе. – Дело наше непростое. В саму природу-матушку вмешиваемся, можно сказать, сверхъестественные силы тревожим, а здесь далеко не всё в руках человеческих. Слышал я, старые мастера сказывали, что есть такая примета: если в первый же год утонут в пруду одна птица, одна скотина и один человек, то стоять тому водоему вечно. Иначе, как говорится, фирма гарантий не дает, ха-ха-ха!

И хотя все это было сказано вроде бы вскользь, походя, в общем шуме и гаме полустихийного междусобойчика, и мелиоратор попытался превратить сказанное в шутку, но мужики слов его не забыли. Тем более что он вскоре сам напомнил о них. Когда, опрокинув по последней, мужики свернули скатерть-самобранку и пошли бережком пруда по домам, изрядно захмелевший мелиоратор, кажется, решил открыть счет жертвоприношениям «ради крепости новой плотины». Он молча плелся позади мужиков, покачиваясь из сторону в сторону. А потом вдруг, издав воинственный крик, бросился с неожиданной резвостью за одной из куриц, вольготно гулявших по бережку, в несколько прыжков догнал её, завернул голову под крыло и бросил в пруд. Воды в пруду, который еще только наполнялся, было пока немного, однако её вполне хватило для того, чтобы перепуганная курица, не приспособленная к плаванью, после недолгих отчаянных взмахов крыльями захлебнулась и пошла ко дну.

Мужики сначала смеялись над мальчишеской выходкой ученого мелиоратора, потом, покачивая головами, стали мягко укорять его за погубленную птицу. На что душегуб без смущения ответил:

–Это для крепости нашей плотины.

Тем же летом утонул в пруду годовалый бычок. Спасаясь от жары и гнуса, он далековато забрел в воду, и болотистое дно засосало его ноги.

Барахтаясь в трясине, бычок отчаянно ревел. Прибежавшие на помощь селяне выволокли его на берег, но сделали это слишком поздно: бедолага уже нахлебался так, что испустил дух.

– Теперь очередь за человеком, – сказал кто-то из собравшихся возле околевшего бычка.

И слова эти молниеносно облетели деревню. Не только напуганные родители, но и сам председатель сельсовета категорически запретил подросткам купаться в пруду, даже в том его носке, где дно было гладким, песчаным. Но ребятишки, конечно, не слушали никаких запретов. Как ни гнали их из воды хворостинами, как ни крутили им уши и ни отвешивали подзатыльники, они все равно лезли в пруд, точны осы в мед, да еще и подсмеивались над суеверием и темнотой этих взрослых. И казалось, были правы. Ибо минул июль, самый купальный месяц в наших местах, а ни с кем ничего в пруду не случилось. Да и трудно было представить утопленника, если в Граммофоновом носке (заливчике, примыкавшем к огороду густоголосого старика, по прозвищу Граммофон), где обычно собирались пацаны, дно было, что твой пол, а недавно затопленные островки и впадинки, знакомые до мелочей, вживе стояли перед глазами. Куда больше таили в себе опасностей озера в окрестностях села, отменно глубокие, с коварными ямами и родниковыми колодцами, с густыми водорослями, обвивавшими пловцам руки и ноги, да и то в этих озерах не бывало утопленников, а уж тут-то, за огородами, в гусином пруду…

С наступлением августа, с приходом Ильина дня, все в деревне, а особенно – родители, облегченно вздохнули. Пронесло. Наконец-то Илья-пророк, отгромыхавший в небесах на своей колеснице, напрудил в воду, она разом похолодала, купаниям пришел конец, и ребятишки больше не будут, подобно утятам, с утра до вечера нырять и плескаться в пруду, а значит, отойдет и опасность, наколдованная заезжим мелиоратором-куродавом.

Куда меньше радости вызвал Ильин день у ребятишек, но и они должны были считаться со строгими предписаниями древних поверий: нельзя – значит, нельзя. Тем более, что свежий утренник действительно давал знать, что красное лето кончилось, наступили предосенние дни, а с ними и новые заботы – сбор огурцов на засолку, колочение подсолнуховых шляп и сушка семечек на русской печке, походы за дикой смородиной и бояркой, за груздями и белянками.

Но все же трудно было сразу забыть о купаньях. И в Ильин день, когда солнышко к полудню стало заметно припекать, собрались по привычке на берегу пруда самые заядлые купальщики. Сначала они лишь бродили по воде у берега, закатав штанины до колен, «пекли блины», кидая плоские камушки по касательной к водному зеркалу, лениво плескались. Но потом двое самых отчаянных – Петьша и Кольша – решились-таки нарушить Ильин запрет. Подзадоривая друг друга, они сбросили рубашки и штаны и, по сельскому обычаю, зажав горстью срам, бросились в чем мать родила в остывшую августовскую воду. Остальные присели на травку и стали наблюдать за ними с берега. Купальщики доплыли почти до середины запруды и уже повернули назад, но, видимо, чтобы согреться, принялись играть в баши-догоняшки, нырять друг под дружку, крича и улюлюкая.

–Смерьте дно! – крикнул кто-то с берега.

И купальщики, явно довольные вниманием, тотчас вытянули вверх руки и дружно, словно по команде, погрузились в пруд. Не было их подозрительно долго, потом они всплыли один за другим, но, хватанув воздуха, опять молча ушли под воду. А затем появились снова и тут же снова исчезли. Так повторилось несколько раз. Пацаны, сидевшие на берегу, сначала смеялись над ярым ныряльщиками, потом замолчали, заподозрив что-то неладное.

– Да они ж тонут! – высказал, наконец, один из них то, о чем уже догадывался каждый.

– Плывите сюда! Не куряйтесь! Захлебнетесь ведь! – закричали они вразнобой, но купальщики не слышали их, они всплывали все реже и все меньше задерживались их головы на поверхности воды перед следующим погружением.

Ребятишки с тревогой наблюдавшие это, заметались по берегу. Двое из них, которые были повзрослее, прямо в одежде, не раздеваясь, бултыхнулись в воду и торопливо поплыли к утопающим, однако, поравнявшись с ними, стали растерянно кружить на месте, от страха не зная, что делать.

И неизвестно, чем бы кончилось все это, если бы вдруг на тропе не показался глухонемой Самсон, деревенский пастух. Он мигом сообразил, в чем дело, подбежал к берегу и, громко и грозно мыча, сорвал с себя рубаху, стянул сапоги, штаны, а потом, прыгнув в воду в одних кальсонах, с утробным криком вразмашку пошел к утопающим.

Сначала он раскидал перепуганных «спасателей», а затем, как только всплыл первый тонущий, схватил его за космы и поволок к берегу. Мальчишки в молчаливом оцепенении следили за происходящим. Самсон вытащил первого утопленника и, положив на траву вниз лицом, бросился за вторым, который вскоре тоже был выброшен на берег. Утопленники с землисто-бледными лицами, с синими губами, с глазами, заведенными под лоб, теперь лежали рядом. Они вздрагивали и тяжело дышали, животы их были раздуты. Через некоторое время у них изо ртов и ноздрей хлынула вода.

Они стали корчиться в приступах рвоты, застонали, и Самсон, торжествующе и вместе с тем гневно мыча, потряс в воздухе кулачищем, точно погрозил кому-то невидимому.

А через неделю-другую, когда уже всякие купания прекратились напрочь, один из спасенных Самсоном ныряльщиков, Петьша, с таинственным видом пригласил меня на пруд, пообещав показать русалкин «тайник». Я посмотрел на Петьшу с опаской (уж не съехал ли с катушек парень, побывав на том свете?), но все же, подстегиваемый любопытством, согласился сходить с ним к пруду. Петьша привел меня к Граммофоновскому носку, к тому самому месту, где он тонул недавно с Кольшей, но только другим берегом, по узкой – не разъехаться двум лошадям – дороге, над которой круто поднимался ввысь косогор. На одном из ярусов его, в почти отвесной песчаной стене, зияли десятки норок, в которых летом жили береговушки. Теперь эти норки были пусты и безжизненны.

Петьша молча показал вверх, и мы стали взбираться в гору по тропинке, вилявшей среди камней. Под песчаной стеной, точно изрешеченной пушечными снарядами, Петьша остановился, перевел дух. Потом он подошел вплотную к обрывистой стене, ловко запустил одну руку в отверстие норки, подтянулся и второй, свободной рукой стал шарить в соседней норке, затем спрыгнул вниз, подняв песчаную пыль, и показал мне лежащий на ладони… роговой гребешок.

– Это гребень русалки, – сказал он серьезно и твердо. – Теперь ты понимаешь, кто нас с Кольшей тянул ко дну в Ильин день.

Я ждал чего угодно, заранее был внутренне готов к любому чуду, но чтобы увидеть гребень русалки… Мурашки побежали по моей спине. Я наклонился пониже над Петьшиной ладонью, боясь взять «нечистый» гребень в свои руки, но все же горя желанием разглядеть его получше. Гребешок и вправду выглядел довольно необычно.

Надо сказать, что сам по себе роговой гребень не мог быть в те годы диковинкой, ибо имелся в каждой семье. Обоюдозубчатый, с одним рядом редких и толстых зубьев и с другим – частых и мелких, он служил не только для причесывания волос, но и для тщательного прочесывания их – в надежде освободиться от беспокойной живности, которая в головах селян, особенно – в ребячьих с запущенными космами, водилась тогда в изобилии. Не знаю, кто и где мастерил эти коричневатые с желтизной роговые гребни, но в нашу деревню их обычно привозил старьевщик и выдавал желающим в обмен на тряпьё, на цветной металл, на те же коровьи рога.

Однако этот роговой гребешок, вынутый Петьшей из норы ласточки-береговушки, резко отличался от всех виданных мною ранее. Он был скорее не гребнем, а гребенкой или расческой, с одним рядом длинных округлых зубьев, выгнутый подковкой и украшенный по тыльной кромке язычками, вырезанными с необыкновенным изяществом. Язычки эти, словно бы волны, набегали друг на друга, и в пазах между ними по всему полотну были прочерчены стремительные закорючки, наподобие запятых, что еще более усиливало впечатление бегущих волн.

– Как же ты нашел его? – спросил я, взглянув вверх, на зияющие дырки в песчаном уступе.

– Мы с Кольшей натокались еще летом, когда приходили сюда ловить ласточат. Этот гребешок мне поглянулся, и я утащил его домой, держал на бане, в ящике с панками и бабками, никому не показывал, чтоб не спрашивали, где взял. Боялся почто-то. Хоть и не знал тогда, что это гребень русалки. А после, как Самсон вытащил нас из пруда, как очухались мы, так я и догадался, в чем дело, и вернул гребень в нору.

– Но как она может… с рыбьим хвостом?..

– О, ты не знаешь русалок, – перебил меня Петьша таким тоном, словно он с русалками был давно на короткой ноге. – В лунные ночи они поднимаются сюда вот по этой же тропинке, играют здесь на песке, расчесывают друг дружку. У них же во какие волосы! До самых пят.

– До каких пят, если…

– Ну да, до самых хвостов. Но хвосты у них раздвоенные, как ласты, и они ловко прыгают на них. Раз я достаю ту норку запросто, почему не достать русалке?

И Петьша, словно показывая мне, как это проделывают русалки, снова запустил одну руку в норку, подтянулся и явно привычным движением сунул гребешок туда, где он лежал прежде.

– Ты что, видел русалок? – спросил я не без ехидства.

– Сам не видел, но дед Граммофон слышал, как они шлепались в воду, когда он ехал раз по берегу при ясной луне.

– Ну, Граммофон и соврет – недорого возьмет, – заметил я скептически.

– А ты что ж думаешь, мы с Кольшей сами, по своему хотенью шли ко дну, как утюги? Это они, мокрохвостые, нас за ноги хватали и тянули. Может, за гребень этот мстили.

Я молчал, подавленный суеверным страхом. Верить услышанному и увиденному мешали остатки здравомыслия, но и не верить было нельзя: все выглядело так правдоподобно. Петьша тоже молчал, глядя на меня. А потом, насладившись произведенным, добавил:

– Только ты никому про этот гребешок, понял? Не то они и тебе отомстят. Поиграют с тобой так, что никакой Самсон не поможет. Учти: пруд ждет третью жертву. И они это знают…

Третьей жертвы не было, и пруд весною опять прорвало. А на следующий год – еще раз, потом – еще… Кончилось тем, что Мишкину мельницу вообще забросили и запруду перенесли в другое место – на полверсты ниже, где был узкий створ между двумя косогорами. Не знаю, водятся ли в нем русалки, но карасей развелось полным-полно, клюют чуть ли не на голый крючок, сам лавливал. Неизвестна мне также и дальнейшая судьба таинственного гребешка. Песчаный крутояр тот давно обвалился, и ласточки-береговушки улетели в другие гнездовья.

Более полувека хранил я Петьшину тайну о русалочьем гребешке. Теперь вот решился открыть её вам. Как ни говори, на дворе – свобода слова, всё тайное становится явным. Думаю, русалки поймут меня и не будут мне мстить за стариковскую болтливость.

 

Tags: 
Project: 
Год выпуска: 
2018
Выпуск: 
5