Наталья ЕГОРОВА. Мир в распахнутом окне

Владимир Макаренков. Камертон: Лирика. Седьмая книга. Смоленск: «Свиток», 2017.

«Года — как дождь в оконное стекло. //Года, года — небесная вода…» Окно — один из самых любимых образов Владимира Макаренкова. Оно присутствует в стихах постоянно. Не блоковское высокое и недостижимое «Окно, горящее не от одной зари», не цветаевское, притягивающее таинственной романтичностью: «Крик разлук и встреч — //Ты, окно в ночи!», не бесконечно русское и песенное есенинское: «Над окошком месяц. Под окошком ветер…», не иконописное клюевское: «Может, дойду понемногу //К окнам, где ласковый свет?» — свое собственное окно в собственной комнате, выходящее в родной двор, широко распахнутое солнцу, дождю и ветру.

Сколько их — таких окон — в русской поэзии и русской живописи! Открыл его когда-то смоленский мальчишка — свистнул в дразнящее неизвестным пространство родного двора — да так и засмотрелся в поэтическое окно своей жизни: «Слышится приятельское: «Вовка!», //А за ним дворовое: «Макар!»,//Будто разряжается двустволка,//Оставляя на сердце нагар». Вот таким «своим парнем», «Вовкой», «Макаром», «жителем нашего двора», Владимир Макаренков приходит к читателям. По детали, по крупице, по строфе он сознательно и вдумчиво пишет ту обыденную привычную жизнь, которую дал ему Бог. Жизнь, во многом похожую на жизнь соседа по двору, одноклассника, попутчика в маршрутке, сослуживца на работе, многих читателей этой книги. Он верен себе и своей судьбе, верен окружающим его людям и точно знает, что все, данное ему в жизни, достойно того, чтобы быть любимым и воспетым. Не такая уж и новая для поэта позиция.

Но, если вспомнить слова Паисия Святогорца: «Пусть каждый радуется тому, каким сделал его Творец», — наверное, позиция самая беспроигрышная и верная. Макаренков буквально повторяет эти слова, признаваясь, что любит жизнь «За то, что радужные своды //Освещены огнём благим, //За непорочный лик природы //И то, что создан я таким». Верность себе и своей судьбе — сознательный выбор, поэтическое кредо Владимира Макаренкова. Пожалуй, из этого проистекают и главные стилистические особенности его лирики. Он — поэт, лепящий свой поэтическиймир из повседневных бытовых деталей и возводящий их к поэтическому. Я бы сказала, что ахматовское «Когда б вы знали, из какого сора //Растут стихи, не ведая стыда…» — к В. Макаренкову применимо, да только вряд ли сам Макаренков с его обязательным отношением к данной Богом судьбе согласится назвать «сором» дорогие ему предметы и приметы повседневной жизни. Он пишет о повседневном и обыденном, но сверяет их с вечным, и при этом его поэтическое окно неизменно распахнуто в безбрежность бытия. За окном шумит город, гудят машины, проплывают древние башни крепостной стены, грохочут войны, рушится страна, проносится эпоха. И заглядевшийся в окно мальчишка: «А в городе — житейская обычность. //Ложится в папки жизнь в скрепленьях скоб. //И чтобы разглядеть судьбу и личность, //Понадобится сильный микроскоп», глядя в окно собственной судьбы, однажды обнаруживает себя зрелым человеком, прожившим огромную жизнь:

Все разошлись по семьям, как по кельям.

Родной мой двор, давно ты стал чужим.

О старости узнал я по деревьям,

Невероятно выросшим, большим.

Как и следовало ожидать, обзор из распахнутого поэтического окна огромный. Потому седьмая книга Владимира Макаренкова «Камертон» привлекает внимание поэтической зрелостью, спокойной серьезностью и взвешенностью, разнообразием тем, несуетной вдумчивостью, склонностью к неторопливому философскому осмыслению происходящего и не ушедшим от поэта юношеским, живым, волнующим лиризмом.

Книга Макаренкова привлекает не только личной щедрой наполненностью судьбы. Она невольно заставляет задуматься о бездонной и щедрой чаше судьбы, данной любому человеку, — об обыденности, вмещающей в себя все. Да и пытает свою судьбу на сокровенные смыслы Владимир Макаренков серьезно. «Все у меня о России, //Даже когда о себе», — эти строки Владимира Соколова лучше всего объясняют макаренковское умение вплетать все вокруг в собственную судьбу и примерять к ней. Как и миллиарды его сверстников, Владимир Макаренков — городской житель с сильными крестьянскими корнями, он вполне искренне современен и отстаивает свое право на любовь к технике, моде, последним достижениям науки, ярким приметам быта и нового времени, новым словам — англицизмам, неологизмам, молодежному сленгу. И современность врывается в его стихи: «Когда магнитной хваткой Интернет //Объял одушевлённую планету, //Я не завёл в нём личный кабинет, //Но именем в Сети оставил мету»; «Страна живёт предвыборной борьбой. //Но каждый голосует по зарплате»; «Такой обуревает голод, //Что не хватает недр земли, //И, испугавшись, строит город //Космические корабли».

Но все же В. Макаренков — поэт глубоко традиционный, и если вглядеться в глубинную суть его поэзии, обнаружится, что истинность всех веяний современности он неукоснительно выверяет по правде крестьянских корней, по традиционному народному мировоззрению. И не только выверяет, но и последовательно, упорно отстаивает право на традицию, на завещанное ему предками мировоззрение и мироощущение. Поэтому и стихи его — о чем бы он ни писал — стремятся стать «Залогом речи нелукавой //По праву памяти живой» (А. Твардовский).

В стихах Макаренкова нет искусственного деления на деревню и город. Он потомок крестьян, живущий в городе, и ни крестьянские корни и разоренную землю, ни живой современный город, в котором течет его жизнь, из его души не вытравить. Он знает за собой такую особенность мировосприятия и сознательно ее отстаивает. Потому валенки в его стихах зачастую соседствуют с фордом: «Рулит красавица — на «Форде» — //Царевна, мол, имей в виду. //А я при всём честном народе //В подшитых валенках иду». В современном, блестящем стеклом и зеркалами супермаркете, где «…Настырно крутят рэп и джаз», поэт, забыв обо всем, обращается к знакомой до слез «Заброшенной бабульке русской, //Ловящей воздух рыбьим ртом? //Торгует квашеной капусткой…» А рядом с бабулькой — еще одна до боли знакомая трагическая фигура современности — крестьянский внук, выросший, скорее всего, где-то в соседнем дворе, инвалид-колясочник «С чеченской пулею в судьбе…».

Взгляд поэта неизменно выхватывает из толпы людей, имеющих самое прямое отношение к его собственной судьбе — обездоленных, неприкаянных, выброшенных из разрушенной деревни на городской асфальт, но несущих в себе неизбывную родовую память о земле, говорящие о другой жизни гены предков. Это — «Россия, чуждая себе» — растерянные, потерявшие себя, неуместные на городском асфальте внуки Никиты Моргунка, так и не отыскавшие свою «страну Муравию», бьются об асфальт города. Мироощущение, присущее большинству жителей современных городов. Макаренков делится своей затаенной мечтой: «Когда бы мог я бросить все дела, / Навязанные скоростью прогресса, //Смахнув, как крошки хлеба со стола, //В ладонь и не почувствовав их веса! //Я дерзновенно выстроил бы дом, //И обработал брошенное поле, //И дорожил бы каждым бубенцом //Льняным…». Владимир Макаренков из своей судьбы, своей тоской чувствует их неизбывную беду — и понимает свою судьбу как часть общерусской трагедии, неизбежно расширяя жесткие рамки индивидуального.

Тема потерянной деревни неизбежно перетекает в тему потерянной родины. Трагедия длится в пространстве, звучит в воздухе, отражается на лицах окружающих. И старушка, встреченная в маршрутке, как всегда, самое яркое и горькое свидетельство о случившейся беде: «И тут старушка к выходу пошла — //Шажок…другой, как в пелене дремотной. //Осой мне сердце жалость обожгла. //Горбатая… и плащик допотопный». Все тот же простой человек, выброшенный из жизни неумолимым веком и уходящий в прошлое. «Реликтовый советский человек…» — с горечью говорит Макаренков и о случайно встреченной старухе, и о себе, и обо всех нас. Крушение СССР для В. Макаренкова, как и для подавляющего большинства современников — главная трагедия жизни. Сейчас многие бездумно ругают поэтов, обращающихся к данной теме — мол, слишком много стихов об этом написано! Действительно, первыми об одной из величайших катастроф в истории человечества — крушении СССР — своих поэтические молитвы в начале девяностых написали Николай Тряпкин: «За великий Советский Союз! //За святейшее братство людское! //О господь! Всеблагой Иисус! //Воскреси наше счастье земное!» и Борис Примеров: «Боже, помилуй нас в смутные дни, //Боже, Советскую власть нам верни!» — и их моление было подхвачено практически всеми поэтами. Но значение произошедшей трагедии таково, что одному человеку раскрыть ее не под силу, в русской поэзии она, как и трагедия Великой Отечественной войны, может быть воспета и отражена только всеми голосами — соборным поэтическим хором. И требовать, чтобы прекратили писать стихи о нашей великой разрушенной стране только потому, что их уже написано много — так же абсурдно, как требовать, чтобы прекратили писать стихи о любви, потому что за историю человечества их уже написали более чем достаточно. «Я думал, что без Родины погибну, //Как брошенный младенец на снегу», — признается русский офицер, защитник Родины Владимир Макаренков, хорошо знающий, что «Издревле на Руси Свобода //Жила под крыльями погон». Тем больнее для него, призванного встать и защитить Родину — великое поражение во всемирной войне с многоликим, скрывающимся за масками, лгущим, рвущим и рушащим родное невидимым врагом. Для Владимира Макаренкова, как и для любого поэта, работающего в русской литературе, тема Родины — камертон, определяющий главную суть творчества. И каким же высоким лирическим накалом потерянной любви, какой неизбывной болью, какими личными нотами кровной потери звучат его на первый взгляд сугубо публицистические строки:

Но в дни, когда витийствовал ворюга,

А голос из народа жгли смолой,

Меня, целуя, блоковская вьюга

Вдаль понесла над плачущей землёй.

Несла и пела нежно и сурово,

Как нянька, подменяющая мать,

Что Родину, как праведное слово,

Ни хитростью, ни силой не отнять.

Разрушенная, отнятая, ушедшая в прошлое Родина следует за поэтом неотступно и может возникнуть в буквальном смысле слова из-под земли: «Копал картошку, выкопал звезду — //Обрубок проржавевшего железа, //Как будто ходовую часть протеза //Страны, которой нет уж на возу //Истории…» Победа в великой войне — попрана, закопана в землю. Но ржавая звезда, попавшая в руки офицера, внука хлебопашца, знающего цену Победе и цену зерну — глубоко символична. Макаренковская «Звезда Победы» лежит в земле как зерно, которое должно дать всходы. А сам поэт в потерявшем великую Победу мире — «сеятель пустынный» и провозглашенной и проданной Свободы, и отнятой попранной Победы, ибо Победа и Свобода — неразделимы. Но пушкинских сомнений у нашего современника, знающего горечь великого поражения, не возникает: «И в сердце загудел набат святой, //Зовущий к братству, равенству, свободе… //О русском духе и больном народе //Напомнил ржавый символ золотой».

Крестьянский корень в Макаренкове неизбывно силен. Как живо звучит его речь, когда он говорит о том, что в его генах главное — о крестьянском. «Сплошной ивняк бушует вместо тына, //За ним — травы волнистая река, //В осоке прячет ягоды малина, //Забывшая былого берега…», «/С росой уйдёт тревожная дремота, //Забудутся превратности судьбы. //Бескровная осенняя охота, //Шуршу листвой — шагаю по грибы». Дыхание его становится глубоким, речь — спокойной и вольной, шаг — размеренным, он органично и естественно вписывается в шумящие родные пролески. «За стихами еду я за город». Макаренков словно сбрасывает с себя груз повседневности и обыденности — его мир живет, сияет, переливается, свищет на все голоса. Ему мало поэзии — и он стремится выйти за ее пределы, преодолеть ее живой жизнью. И опять в мире давным-давно победившей «железной конницы» мчится по полям тонконогий жеребенок: «Впервые встретив жеребёнка //На пахнущей зерном стерне, //Я не сумел унять ребёнка, //Давно молчавшего во мне». Точное признание: именно вечными глазами ребенка, познающего мир, смотрит Макаренков на утерянное крестьянское:

Одолевало нетерпенье

К себе по имени позвать,

За шею чудное творенье

Обнять и в лоб поцеловать.

С испугу глупый недотрога

Меня свалил, лягнувши в грудь…

Перетерпел обид я много,

А эту вспомню — не вздохнуть.

Человек современный и деятельный, дали нового века и горизонты творческого пространства Владимир Макаренков осваивает упорно. Подчас заблуждается вместе со своим поколением, разочаровывается, осознает собственные ошибки: «Вот и отболели мы «Битлами», //Распознали в смыслах муляжи, — //Мальчики с гривастыми патлами, //Вызревшие к старости мужи…» Но речь тут не только о заблуждениях юности — о неустанных исканиях и находках — тоже. В нашей быстротекущей жизни с ее спешкой, стрессами, вечными информационными и житейскими перегрузками у многих возникает желание целостности восприятия и синкретизма в творчестве. Макаренкову близка идея синтеза искусств, и он склонен работать на какой-то их грани. Привлекает его живопись — одни из разделов книги посвящен памяти художника Владимира Ельчанинова, стихи написаны по его живописным полотнам. Другой раздел книги — песни. Макаренков пишет не только поэтические тексты, но и музыку. Явно звенит в нем смоленский песенный ген гениального Михаила Исаковского — и некоторые его песни, как «Травушка-муравушка», написаны в фольклорном ключе. Весьма успешно, на мой взгляд, Владимир Макаренков старается заполнить пустующую сейчас «экологическую нишу» советской песни — занимали эти песни в жизни народа огромное место, да вот перестали их писать. Самая большая его удача — многим полюбившаяся и приобретающая все большую популярность песня «Русское сердце» с простыми, вовремя сказанными и глубоко волнующими любое русское сердце словами. Песня о не знающем покоя и ищущем правды русском сердце — пожалуй, и есть закономерный ответ зрелости увлечениям юности.

В этой книге собраны самые разные стихи. И все же по строю своей души Владимир Макаренков прежде всего лирик. И в лирическое пространство его стихов то залетает городской снежок Владимира Соколова, то заглядывает «Звезда полей» Николая Рубцова, то в нем отчетливо звучат лирические философские ноты Тютчева и Фета, но струну свою поэт неизменно настраивает на лирический лад: «Мороз за метелью вдогонку //Пускается в зимней игре. //Мальчишка целует девчонку, //Как будто апрель на дворе»; «В карманы наспех спрячу рукавицы, //Слеплю снежок и в небо запулю. //Крутитесь звонче, солнечные спицы, //Я за тепло морозный день люблю!» Житель Смоленска, он во многом следует традициям смоленской поэзии. Пожалуй, ни у кого из современных поэтов нет такого количества стихов, посвященных смоленским классикам — Исаковскому, Твардовскому и Рыленкову — как у Макаренкова.

Ну и еще, конечно же, вечное желание любить, ибо «Только влюбленный имеет право на звание Человека» (А. Блок). Думаю, что сам Владимир Макаренков хорошо знает за собой эту черту и хранит тихую лирическую любовь и грусть как нечто самое важное в жизни, ведь тяга к любви, жизнь по компасу любви и делает из обычного человека поэта. Потому и возникает в распахнутом поэтическом окне В. Макаренкова вечная примета современного города — чета целующихся и воркующих голубей, как и все в книге, написанная с натуры. Голубок воркует над голубкой… «Вертит распушённою головкой, // Приподнявшись в полный птичий рост. // А голубка, будто ей неловко, // То опустит, то поднимет хвост». И, как всегда, от конкретной подсмотренной картинки поэт поднимается к лирическому, взлетает над землей в свободном вираже голубиного пролета:

Милая, а разве мы не птицы,

Улетающие в райский сад?

Помнишь, как досталось пожениться

Тридцать долгих лет тому назад?

Любовная лирика Макаренкова — светлая, по-юношески живая, трепетная, обращена к жене — что вообще в поэзии, а в современной поэзии и подавно — большая редкость. Читая его стихи, не скажешь, что хранит свое чувство поэт тридцать лет — так живы его слова, сочны детали, по-юношески трепетно и свежо восприятие происходящего. В любовной лирике Макаренков открыт, порой — беспощаден к себе. Он пишет простую земную любовь с неурядицами, ссорами, обидами, размолвками: «Я пролил слёзы женщины своей…»; «Сколько раз бывал я виноват //В непростительно нелепых ссорах…», но каждая сиюминутная размолвка заканчивается у него солнечными, звенящими, непобедимо радостными стихами — гимном вечной молодой любви: «Слушай! Слышишь, колокольцы?.. //Это мартовское солнце! //По весне и свет звенит. //Заливает свет округу //И возносит жизнь по кругу //Прямо в солнечный зенит».

«От мира земного мне надо немного: //Творящего слова извечного Бога. // Но больше всего, как дыханье, мне надо // Сиянье родного счастливого взгляда», — признается поэт в одном из своих самых удачных лирических стихотворений. И не подумаешь, насколько тяжело это светлое семейное счастье, и какой ценой достался этот свет, пока сквозь дождевые струи в стеклах распахнутого в безбрежность окна не отразятся лики не только живых, но и мертвых:

Но странно мне, что в струях дождевых

В подсветке из небесного огня

Я вижу маму с папою в живых,

Они с улыбкой смотрят на меня.

От взглядов их спокойно и светло,

И дождь идёт, как будто в стороне.

Мне видно, как в зеркальное стекло,

Что их окно распахнуто ко мне.

В этом распахнутом в иную жизнь поэтическом окне проплывают лица деда, отца, матери, погибших товарищей. Вечная боль — лицо умершего сына: «По утрам, проснувшись, я встречаю //На портрете твой весёлый взгляд. //Что же время полнится печалью, //Мир настроив на минорный лад?» Вечная, постоянно сдерживаемая боль, сквозящая в каждом шаге и каждом взгляде, потрясает, и невольно понимаешь, что именно преодоление этой трагедии дает лирическую глубину каждой строчке и каждому стихотворению поэта: «Это горе моё. И ничьё оно больше. //Наказанье на жизнь, как бы данное впрок. //Как ни странно, не стало от истины горше. //В одиночестве ближе, понятнее Бог…»

Вот такую обычную человеческую жизнь обычного современного человека в самых ее обычных проявлениях и деталях увидел и воспел заглядевшийся в распахнутое в родной двор окно мальчишка — «Володька», «Макар», поэт Владмимир Макаренков. Жизнь не только большую, но и бездонную в своей потаенной и явной глубине. Ибо самая обычная жизнь самого обычного человека всегда бездонна. «День пробегает, как исчезает, //Вновь повторяясь завтрашним днём. //Жизнь утекает, память терзает //Под неотступным небесным огнём». И все-таки, думается, и в своей судьбе, и в своей новой книге Владимиру Макаренкову удалось выполнить завет своего великого земляка А.Т. Твардовского: «С тропы своей ни в чем не соступая, //Не отступая — быть самим собой. //Так со своей управиться судьбой, //Чтоб в ней себя нашла судьба любая, //И чью-то душу отпустила боль». Остается добавить, что обычный человек в качестве лирического героя был выбран автором и поставлен в центр творчества сознательно. Ибо ничего важнее бездонной души самого обычного человека и бездонной глубины самой обычной жизни автор не знает. Думаю, что об этом — главная мысль этой книги, да и всей жизни Владимира Макаренкова. Мысль самая любимая и самая затаенная.

На фото: Владимир Макаренков на презентации "Камертона", 2017 год.