Валерий РОКОТОВ. Небо

Рассказ

 

Наши дачи стояли рядом, и иногда Зворыкин забегал ко мне, чтобы поделиться своими впечатлениями о будущем. Оттуда сосед всегда возвращался взлохмаченным, красным и радостно взвинченным. Он врывался в мой дом и говорил, говорил. А я сидел на диване и молчаливо внимал, абсолютно ошеломленный и зачарованный.

Я люблю Зворыкина – отличный малый, двоюродный внук того самого Зворыкина, что изобрёл телевидение, один из тех окрылённых фанатиков, которых иногда рождает Россия.

Несмотря на свою природную замкнутость, мы как-то стремительно и крепко сдружились. Он демонстрировал мне свои вещицы (сапоги-скоролёты, зеркало дальнего обзора, воспламенитель доброты), а я читал ему сочинённое.

В литературе сосед мой понимал ровно столько, сколько я – в технике, то есть не понимал ничего. Иногда во время чтения на его вытянутом, как ботинок, лице застывало благостное выражение, и он начинал клевать своим долгим гоголевским носом, смешно скривив тонкие губы и сладко посапывая под музыку слов. Я не обижался. Я видел: Зворыкин живёт другим. Он всецело там – за чертёжной доской, за штурвалом своей почерневшей от путешествий машины. Он жадно воспринимал лишь язык привычной терминологии, и всё постороннее его стремительно усыпляло.

Конечно, мне было досадно, что я лишён слушателя. Мне нужен был некто беспощадный и проницательный, чьё слово бы расшевелило мой разум. В те дни я пребывал в тупике. Роман не двигался с места – тягостное состояние, когда ты, ясно осознавая замысел, не можешь обрести нужных слов и продвинуть книгу даже на несколько строк. Голова была пуста, а мысль, с трудом извлечённая из неё, оказывалась вопиюще банальна.

Я бездействовал: шагал от стены к стене, качался в гамаке, наблюдая за движением в небе, опустился до того, что перестал бриться и начал грызть семечки, заплевав всё крыльцо, – и день ото дня с нарастающим нетерпением ждал появления Зворыкина, ждал его энергетической атаки, его восхищённых рассказов.

А рассказывал он с упоением, всякий раз вызывая у меня жгучие моральные муки. Как же всё это было необыкновенно и волнительно в сравнении с тем, что тогда сочинял я. Вот откуда черпать бы вдохновение! Бывали минуты, когда я полагал, что не сдержу обещания хранить тайну и начну украдкой вываливать на бумагу услышанное. Однако обещания нужно выполнять, и я крепился.

К сожалению, как каждый научный маньяк, Зворыкин мало интересовался людьми. Ему было безразлично, о чём потомки говорят, чем дышат, как они зарабатывают на жизнь. Поначалу он обращал внимание на то, как люди одеты, но это лишь потому, что во время первого путешествия его чуть не сцапали. Взглянув на его майку с надписью «Best Fucker», которая сегодня не удивит никого, прохожие шарахались в стороны, а полицейский, вытаращив глаза, разразился столь яростным свистом, что Зворыкину пришлось бежать, прятаться и спешно выворачивать наизнанку этот игривый дар давно забытой подружки.

Впоследствии он мудро рассудил, что чёрная пара из водолазки и брюк – это униформа на все времена, и больше уже не попадал в глупое положение. «Пусть думают, что я в трауре», – решил он.

К моему огорчению, Зворыкина столь же мало занимала история, и мне приходилось догадываться о происшедшем по случайным деталям.

Меня потрясло, что моральный дух общества будущего оказался чрезвычайно высок. Там не было бомжей и наркоманов, вместе с пьяницами и проститутками с улиц исчезли курильщики. Зворыкина, почти не выпускавшего изо рта свою исцарапанную трубку, едва он вознамерился задымить, сурово отчитал прохожий. И не какой-нибудь старый пень, а подросток.

В начале грядущего века нигде не тусовалась агрессивная и пёстрая молодежь, не изливались потоками огней казино, не атаковала реклама. Под абсолютным запретом пребывал мат. Люди по-прежнему разделялись по имущественному признаку, но это не бросалось в глаза, как сегодня. В массе своей они были скромны и странно серьёзны.

Столь радикальные перемены не могли произойти по воле низов. Такое всегда насаждается сверху железной рукой. Между нашим временем, когда позволительно многое, и новым столетием явно лежали годы войны, и победу в ней одержали те, кто отстаивал ветхие ценности.

Судя по описаниям Зворыкина, то время чем-то напоминало сталинскую эпоху, только при наличии технологического рывка. Снова вошёл в моду парадный стиль в архитектуре, приглашающий человека выйти из скучной и тесной квартиры на радостную и широкую улицу, где длится праздник человеческой солидарности, поёт душа и царствует слово «мы». Снова над головами плескались бодрые ноты, и группки дружинников, источающих ореол святости, ревниво охраняли порядок.

По наблюдению Зворыкина, техника личного пользования не поражала воображение: автомобили были однообразны, а сотовая связь, казалось, не сделала и шага вперёд. Зато восхищало всё, что касалось общества: шарообразные самолёты, стартующие с площадей, юркие сигарообразные маршрутки, перелетающие с крыши на крышу, уличные справочные, где человек, произнеся свой вопрос, получал ответ в трёх вариантах – простом, расширенном и обстоятельном, диагностические пункты, похожие на душевые кабинки, где каждый мог сделать экспресс-анализ здоровья. Зворыгину, например, была выдана длинная, испещрённая восклицательными знаками распечатка, из которой следовало, что восемь лет назад ему напрасно удалили аппендицит, что зубы ему лечит варвар, о котором он обязан донести в органы здравоохранения, что у него гастрит, запоры и развивается бронхиальная астма, что в его организме недостает двенадцати витаминов и минералов, что снимок его лёгких будет помещён в Медицинскую энциклопедию как пример тупого саморазрушения, что он без пяти минут психопат и что с таким набором проблем его необходимо срочно госпитализировать. К Зворыгину выслали скорую, и ему снова пришлось драпать.

Однажды сосед поведал, как полдня просидел в общественной уборной, заинтересовавшись конструкцией унитаза. Принцип его действия оказался столь необычен, что Зворыкин решился на отчаянный шаг – отвинтил аппарат от пола и потащил к выходу. Кража не удалась. Унитаз пришлось бросить и уходить налегке, поскольку шокированная уборщица пустилась в погоню, вопя, чтобы задержали вандала.

Мне было крайне интересно, ради чего в будущем мире ограничено личное потребление? А именно это с вопиющей очевидностью следовало из рассказов. Финансовый ресурс явно отчуждался у общества для каких-то масштабных проектов. Но для каких? В одно из путешествий, поддавшись моим уговорам, Зворыкин извлёк из мусорницы газету. Вся в ошметках от апельсина она нестерпимо воняла, но я прочёл её от строчки до строчки и был поражён. Почти каждую публикацию пронизывала эйфория освоения космоса. Вот куда утекали деньги человечества. К звёздам стартовала экспедиция за экспедицией. Вернувшихся космонавтов встречали пышно и массово, как героев цивилизации.

Вообще, в обществе наблюдался культ героического и высокого. Газета славила спасателей, спортсменов, конструкторов и художников – всех, кто совершал подвиги и расширял возможности человека.

У Зворыкина имелась слабость. Он был обострённо тщеславен. Во время последнего путешествия сосед не утерпел – зашёл в Сеть, чтобы разузнать о себе.

Система поиска выдала несметное количество публикаций. Оказалось, его имя гремело. О нём писали, как о великом изобретателе, который рывком продвинул развитие цивилизации. Перечислялись его свершения – двигатели звездолётов, системы космической навигации, фабрики озона, а также дела поскромнее – аккумуляторы солнечной энергии, новые взрывчатые вещества, копеечный способ опреснения морских вод. Зворыкин узнал, что в нескольких странах ему установлены памятники и что его загадочная жизнь и неожиданное исчезновение породили массу предположений.

В тот день сосед вернулся совершенно счастливым. На радостях он затащил меня к себе и позволил посидеть за штурвалом своего яйцевидного аппарата, покрытого обгоревшими ромбами. Раньше я любовался им только снаружи.

Из того, что мне тогда запальчиво объяснялось, я понял немного. Я уяснил лишь то, что машина синхронировалась с таким же днём в грядущей эпохе ровно через столетие. Это было её пока непреодолимой особенностью – она вырезала столетия из потока времени с точностью до наносекунды.

При этом машина не двигалась, оставаясь там, где стоит. В новом веке на месте наших дач темнел ивовый сквер и горели узорчатые клумбы. А вокруг торчали парадные здания и будничными потоками струились строгие улицы.

В новой реальности никто не удивлялся странной машине, появившейся у грядок с тюльпанами. Проблема возникала только с инспекторами, которые требовали отогнать её на положенное место парковки. По этой причине сосед не решался бросать машину надолго и всегда крутился неподалёку. Однажды, когда он топтался голым в диагностическом пункте, к скверу подкатил эвакуатор. Застегивая штаны на бегу, Зворыкин подоспел вовремя, когда уже хотели грузить. Полицейский поинтересовался, почему машина без номеров, и потребовал на неё документы. Сосед соврал, что права в бардачке, захлопнул за собой дверь и смылся.

Посидев за штурвалом, я выбрался из машины, и помню, как в этот момент Зворыкин замялся, словно вспомнив о чём-то. А потом, решившись, вытащил из кармана смятую распечатку.

– Слушай, – нетвёрдо начал он, но постепенно окреп голосом, – не хотел тебя огорчать, но, думаю, тебе стоит знать правду.

Едва взглянув на бумагу, я догадался, что это было – статья обо мне, и, судя по всему, в ней не содержалось ничего утешительного. Пока я шёл домой, шершавый лист жёг мне ладонь. Я ознакомился с текстом, немного оправившись от волнения.

Будущий литературовед отзывался обо мне с оттенком горечи, как о писателе, не получившем признания и полностью принадлежащем своей эпохе. «Начинал как перспективный сатирик, но вскоре понял, что не может смеяться над реальностью, поскольку она трагична», – говорилось в краткой статье, и дальше, после перечисления созданных книг, следовало: «Его путь в литературе оказался чередой неудач. Читатели не приняли его произведений, и даже роман «Зачем?», замостивший новый путь для уставшего автора, ничего не изменил в его печальной судьбе». Кончалась статья невесело – «…умер в нищете и безвестности».

Так вот, что ждало меня. Впереди была дорога из пяти книг – литературные галеры в тщетной попытке прорыва.

Я бросил взгляд на рукопись, к которой давно не притрагивался. Роман, наполняющийся отчаянием и зашедший в тупик. Накануне я его чуть было не уничтожил. Выходило, что именно эта книга, написанная на треть и упрямо не двигающаяся с места, замостила для меня новый путь. Что за путь? Бред какой-то.

Весь день я просидел на крыльце, переводя взгляд с печально приоткрытой калитки на бурлящий муравейник под елью. Значит, всё, что я написал и ещё напишу, окажется невостребованным, пропадёт, и моя жизнь имеет не больший смысл, чем жизнь муравья, взбежавшего по сухому стволу на верхушку и предавшегося дерзновенным мечтам. Мы оба кончим одинаково.

Потом день померк, отрывисто запели сверчки, замелькали летучие мыши и потянуло к бутылке.

Утром, облокотившись на холодильник и прикладывая вспотевший пакет кефира ко лбу, я ощутил знакомый толчок. Над головой привычно качнулась люстра – Зворыкин снова унёсся в будущее. На сей раз меня это не взволновало, и когда сосед вечером возбуждённо метался в гостиной, давя скрипучие половицы и рассказывая о своём двухсотлетнем скачке, я слушал его словно изнутри кокона. Печаль, поселившаяся в душе, всё разрасталась и тяжелела, и мысль моя упрямо сползала куда-то, сквозь узкую щель в полу втекая в гигантские резервуары, где скапливается мировая скорбь.

То, что Зворыкин поведал, было, конечно же, удивительно. Мир изменился принципиально. Забыв о космосе и целиком обратившись к себе, он зазвенел и раскрасился. На месте наших домов раскинулся зоопарк, и машина соседа оказалась на краю водоёма, где беззаботно плескались морские котики. Повезло – рядом жил белый медведь. Уже не было вокруг гордых парадных зданий. Их заменили высотки, лёгкие, воздушные, манящие комфортом. Люди походили на клоунов; экстравагантной внешностью и эпатирующим поведением все стремились прокричать о себе. Общественный транспорт оказался не нов – всё те же шары, только больших размеров, всё те же летающие маршрутки, только в форме индейских пирог. Зато личный транспорт и техника были на высоте. Люди передвигались по земле и воздуху, как выразился сосед, «хрен знает на чём», то есть на машинах самых нелепых конфигураций. Наручные часы одновременно служили телевизором, камерой, радио, телефоном, индикатором здоровья, паспортом, справочной и универсальным ключом. Реклама пестрела всюду – в небе, на зданиях, на плитах тротуара. Яркая и хлёсткая, она интриговала, соблазняла, пугала, умело впечатываясь в сознание.

Жизнью заправляла эротика. Это был новый и, похоже, единственный культ. Прикосновение рукой считалось приглашением к сексу. В первый же час две женщины дотронулись до Зворыкина, но он не понял. И обе ушли оскорблёнными.

Посмеявшись над этим, сосед отправился спать, а на следующий день я увидел его другим.

Зворыкин появился в моих дверях огорошенным и раздавленным. Он снова был там и первым делом пустился на поиски публичных библиотек. Никто не знал, что это такое, и в смятении сосед прикоснулся к женщине, бросившей на него заинтригованный взгляд. В её квартире, пока она смешивала коктейль, он тайком вошёл в Сеть, набрав своё имя.

О нём была лишь одна краткая, как залп, справка. Его называли содержателем притонов и торговцем наркотиками. Ошпаренный этой новостью, он выскользнул вон и кинулся к своему аппарату.

– Видимо, ошибка какая-то, – потрясённо произнёс я.

Зворыкин жалобно посмотрел мне в глаза.

– Там моя фотография.

Он ещё дважды летал туда, не веря и перепроверяя, а потом в отчаянии настроился на дальний полёт – на предельное расстояние, которое только могла осилить машина, не рассыпавшись по пути. Я отговаривал, но он не послушал. Ему во что бы то ни стало хотелось выяснить, что знают о нём потомки.

Несмотря на риск, сосед долетел и вернулся. Техника не подвела, но сам он в тот день сломался. И уже никогда больше я не видел его таким, как прежде.

Зворыкин узрел ужас, и ужасом этим была не грядущая цивилизация. Бог бы с ней в любом её облике. Им был красный песок, застилавший землю от края до края.

В тот день у меня появился собутыльник. В понятном стремлении замутить разум, мы выпили много. А утром, перешагнув через соседа, лежащего в зловонной блевотине, я вынес на крыльцо и торопливо сжёг свою рукопись.

«Ну, и какие перспективы у «уставшего автора»? – с усмешкой подумал я, ткнув ногой тлеющий пепел.

Зворыкин, кое-как выбравшись из дому и всё сразу поняв, последовал моему примеру – ухватил кувалду и начал обрабатывать им своё детище. Но вскоре устал и, свалившись, уснул.

Мы гудели три недели или три месяца – не помню, докатились до ручки. Когда были способны держаться на ногах, развлекались: брали зеркало дальнего обзора и шли обозревать женский пляж, применяя воспламенитель доброты, завлекали в гости красоток, носились голыми над посёлком в летающих сапогах – незабываемое ощущение! Пресытившись сексом и буйством, мы снова продолжали бухать.

А потом пришёл день, когда, увидев себя в зеркале, я понял – всё, хватит, надо выбираться. Если такая жизнь – альтернатива скорбной писательской участи, то лучше уж прежний путь, что бы он ни сулил.

Зворыкин же продолжал в том же духе, не слушая моих уговоров и всё больше обращаясь в скотину. Когда у него кончились деньги, он начал шляться по рынку и за гроши предлагать всем свои изделия. Потом над посёлком ещё долго летала местная пьянь, которой он сплавил сапоги-скоролёты. Посылая мне озорное приветствие, красноносый херувим пролетал над крышей в направлении пункта приёма стеклотары, а потом мчался назад с выпивкой и закуской.

Однажды сосед привёл собутыльников – показывать свой аппарат. Я видел, как шумная ватага ввалилась к нему на участок. Все страстно желали в будущее. Зворыкин влез внутрь машины, за ним устремились и остальные, но места хватило ещё только двоим. При этом третьего общими усилиями затолкали в спину. Потом на дверь навалились и с натугой защёлкнули. Буквально тут же в кабине кратко и ярко вспыхнуло, и сквозь щели заструился сизый дымок. Слава Богу, гости не растерялись. Дверь аппарата раскурочили ломом и наружу извлекли три полутрупа.

Сосед бросил пить вскоре после этого случая. Протрезвев и сделавшись нелюдимым, он снова занялся машиной, а, починив её, заглянул ко мне попрощаться. Он улетал – переселялся в тот мир, где шумел последний карнавал человечества. Настоятельно звал с собой, но я отказался. Не лежала у меня душа к миру, где не знают библиотек.

– Ну, прощай что ли, – промолвил Зворыкин, и мою душу вдруг сдавило чувство осиротелости.

Мы обнялись и расстались.

В тот день сосед улетел не сразу. У него было ещё одно дело, и что за дело я узнал из выпуска новостей. Там сообщили об удивительном случае ограбления ювелирного магазина, когда сами продавцы аккуратно упаковали и передали невооруженному грабителю драгоценности, а охрана любезно помогла ему погрузить их в такси.

Потом прошли месяцы, и, увлёкшись романом, который восстал из пепла и стремительно помчался вперёд, я начал постепенно забывать Зворыкина. Но однажды он о себе напомнил.

Как-то вечером качнулась люстра и, обрадованный, я выбежал на крыльцо, чтобы встретить приятеля. Было тихо и пусто. Лишь на заброшенном соседском участке растерянно и ошеломленно озиралась смазливая девица, разодетая, как попугай.

Когда я объяснил ей, где она оказалась, начался длительный припадок истерики. Наконец, девица заткнулась и сказала, что хочет есть.

Во время ужина она всё причитала, клеймя и клеймя Зворыкина.

– Обманул, подлец! А я-то думала, что сцапала муженька. Поедем, говорит мне, в свадебное путешествие.

Желчно поведала, чем он там занимается. Оказалось, Зворыкин мечется между двумя столетиями – патентует изобретения двадцать третьего века в двадцать втором, и нажитый в прошлом капитал, обратив его в золото, экспортирует в будущее, где вкладывает в бордели и наркоторговлю.

– Живёт широко, – тягостно вздохнула девица и разрыдалась.

К моему удивлению, в нашем столетии гостья освоилась быстро. Эпохи, по её словам, были схожи, просто мы здесь «поотстали в техническом плане, а в моральном всё усложняем, как дураки».

– Думаю, я имею полное право на его дачу, – деловито заявила она и стала таскать состоятельных мужиков, устраивая звучные вечеринки.

Лишь изредка я видел её в тоске. Странно прыгая в том месте лужайки, где виднелся след от машины, она словно пыталась проскочить в незримую щель, за которой таилась её эпоха. Но, возможно, она больше горевала о своём гардеробе.

Не могу сказать, что я был благодарен Зворыкину за то, что он поселил по соседству эту красочную оторву. Но постепенно я привязался к нелепому, карнавальному существу, не обеспокоенному своим невежеством и живущему одними инстинктами.

Она забегает ко мне почти ежедневно с привычной жалобой на то, что ей одиноко, и, бросая работу, я занимаю её разговорами. У меня вдруг возникло желание прорваться сквозь безнадёжность – изменить сознание моей новой соседки, сделать её человеком культуры. Мне показалось, что, если я справлюсь с этим, что-то произойдёт, что-то прочно свяжется в потоке истории, и тогда красный песок никогда не застелет землю.

А ещё я абсолютно ясно осознавал, почему продолжаю писать? Я вдруг физически ощутил в своих руках нить надежды, переданную мне из прошлого. Сотни художников не давали ей разорваться: пытались запечатлеть проявления воли, красоты, чуда. Большинство из них исчезло бесследно. О них не осталось даже строчки в энциклопедии. Но остался мир человеческий и небо над ним, эта намоленная икона, которая прогоняет отчаяние.

Илл.: Дом. Рисунок Анны Соколовой

 

Tags: 
Project: 
Год выпуска: 
2018
Выпуск: 
6