Николай ЕВДОКИМОВ. К сестре на день рождения. Рассказ. (2002)
Метеорологи и астрологи предупреждали, что шестое февраля 1991 года трудный день, в этот день надо бы поберечь здоровье, сидеть дома, чтобы избежать душевных волнений, которые могут быть вызваны магнитными бурями. Впрочем, стоит ли думать о бурях магнитных, когда все вокруг наполнено иными бурями, вызывавшими сердечные боли, душевные стрессы, ощущение безнадежности и конца, бессмысленности жизни. Я давно уже перестал читать газеты, наполненные страстями самолюбий, пустотой официальных речей и обещаний, сообщениями о кровавых междоусобицах. В этот год развала, полувластия, пустых магазинов, бесконечных очередей, митингов, забастовок, бешеного скачка цен никто уже ни во что не верил. Какие магнитные бури, когда казалось, что наступает хаос и впереди никакой надежды! Впереди - братоубийство, запах крови. Неужели и это может свершиться?..
В этот день мне тем более было не до магнитных бурь: в деревне под Истрой доживала одинокий вдовий век моя сестра, многие десятки лет проработавшая учительницей в совхозной школе, сегодня ей исполнилось восемьдесят лет; она ждала меня, родные люди, мы редко виделись, разделенные не равнодушием, а старческими болезнями и бытовой суетой. Ехать к ней с пустыми руками нельзя было: вместо продуктов она копила неотоваренные талоны, и я с утра отправился по магазинам.
Около двух часов выстоял в грустной стариковской очереди за пайком для ветеранов войны, потом столько же простоял за плавлеными сырками «Волна», которых давали по три ютуки на визитную карточку. За' тем, едва волоча ноги, побрел в булочную. В тесном магазинчике было душно. Очередь ругалась с продавцами, продавцы с очередью: завезли сахар, и можно было отоварить залежалые талоны. Сил у меня не было выстоять еще и эту очередь. Бог с ними, с талонами, пропадут - значит, так суждено. Я взял батон белого хлеба и пошел к кассе, показывая удостоверение участника войны...
Господи, зачем я, старый дурень, давно зарекшийся не лезть ни при каких обстоятельствах вперед, вздумал на этот раз обойти очередь? Я ведь думал, что положу свои двадцать пять копеек без сдачи и никого не задержу. Но едва я подошел к кассе, как мгновенно гнев усталых людей обрушился на меня. Я был врагом этой очереди, был преступником, человеком, потерявшим совесть. Не знаю, испытывал ли я когда-либо большее отчаяние, стыд и унижение. Мужчины молчали; срамили меня -: увы! - женщины, молодые, старые, всякие. Руки и ноги у меня дрожали, я положил злополучный батон на полку и почти побежал из магазина, и в самом деле ощущая себя преступником.
В дверях поскользнулся, упал лицом в снег, с трудом поднялся и в отчаянии подумал, что теперь едва ли успею на электричку...
Однако все же успел... На Рижском вокзале, как никогда в этот час, было безлюдно. Я вскочил в вагон, паровоз загудел, поезд дернулся и пошел, набирая скорость. Старый, грязный вагон был пуст, его шатало из стороны в сторону, он скрипел всеми своими суставами, пахло паровозной гарью и дезинфекцией. Вагон не отапливался, через заледенелые окна ничего не было видно, неясно мелькало сумеречное пространство. У скрипучей двери в тамбур спал единственный пассажир - солдат в шапке-ушанке, надвинутой на перевязанную несвежим бинтом голову.
Я сел на холодную скамью и сразу почувствовал, что неимоверно устал. Закрыл глаза и тут же уснул. Впрочем, я спал и не спал, пребывал в какой-то дреме, в полусне, в полуяви, слышал гудение паровоза, скрип вагона, завывание ветра и в тоже время будто видел сладкий сой...
Будто это не я, а всего лишь мод оболочка, мое бренное тело сидит, съежившись от холода, в вагонной полутьме. А сам я словно лечу в потоке ветра, засасывающего меня в яркое, слепящее пространство, в дальней дали которого стоит давно умершая моя мать и с тревогой смотрит, благополучно ли долечу я до нее. Это состояние полета было блаженно. «Мама»,- сказал я, протягивая к ней руки. Но в то мгновение, когда я был от нее совсем близко, совсем рядом, и видел уже ее лицо во всех забытых подробностях, к моему телу, спящему в холодном вагоне, подошел солдат с перебинтованной головой и толкнул в плечо.
- Сержант, дай закурить. Два дня не курил, уши опухли. Лет тридцать уже, как я бросит курить, но все же полез в карман шинели, нашел там кисет с махоркой, и дал ему. Он закрутил самокрутку, выбил огонь из зажигалки, сделанной из винтовочной гильзы, и затянулся сладким едким дымом.
Пронзительно свистнул паровоз, вагон дернулся, замедлил ход. Солдат схватил со скамьи тощий вещмешок и выбежал в тамбур.
- Прибыли! - сказал он. - Вылазь!
- Это Истра? Мне в Истру...
- Ни фига себе! Ты что, чокнутый? Там немцы! - крикнул он, прыгнул в метельные сумерки, и поезд, тут же набрав скорость, помчался дальше. Тусклая вагонная лампочка над дверью в тамбур погасла, стало темно и жутко. Куда я еду? Что за странный вагон, влекомый допотопным паровозом, тащит меня неведомо куда? На день рождения к сестре, доживающей свой век в одинокой тоске? Неужели и твоя и моя жизнь уже прожиты, дорогая сестренка? В прошлом ведь у нас не было ничего, кроме бесконечных надежд.
Поезд вдруг остановился во тьме посреди неведомого пространства. Ветер свистел и кружил в тамбуре, охватывая меня своим холодным дыханием.
Я спрыгнул во мглу, провалившись по колени в снег. Замерзший, безжизненный паровоз и мой единственный вагон стояли посреди бесконечного поля. Вдали глухо ухали орудия, далекий горизонт был подсвечен розовым, как зарево пожара, огнем, оно колыхалось, это зарево, то притухая, то зажигаясь ярче. Звезды над горизонтом тсже были розовыми. Я скатился с железнодорожной насыпи, выполз к опушке леса на старую проселочную дорогу и понял, куда и как мне надо идти, чтобы выбраться к своим.
Оказалось, это не так далеко. Сначала я брел наугад, скоро вышел на знакомые тропки и по ним, петляя среди землянок и блиндажей, добрался до своего блиндажа, вырытого на крутом берегу Истры-реки. На той стороне в деревне были немцы. Там. над избами, над лесом, взлетали осветительные ракеты, обливая землю и небо мертвым синим огнем. Лаял далекий пулемет, летели в пространство трассирующие красные пули.
Я спустился в блиндаж. В печке полыхал огонь, сушились портянки, солдаты спали, привалясь друг к другу. Но все проснулись, когда дневальный крикнул:
- Братья славяне, кончай ночевать, сержант из медсанбата вернулся...
Все смешалось у меня в голове. Да, я вернулся из медсанбата, где пролежал почти неделю, залечивая легкую рану на руке, успел за эту неделю влюбиться в быструю, улыбчивую Наденьку - санинструктора, весело напевавшую нежным довоенным голоском «Чубчик, чубчик кучерявый». И в то же время я вернулся не из медсанбата, а из других времен, из Москвы, погруженной в сумятицу митингов, суесловия, из хмурой, мрачной, полуголодной Москвы, получающей продуктовые дары от побежденной процветающей Германии...
Мне было двадцать лет, я только что вернулся из медсанбата, где залечивал пустячную рану, полученную от шальной немецкой пули, и еще хранил на губах Наденькин многообещающий прощальный поцелуй... Но мне было уже и под семьдесят, я прожил долгую жизнь, год назад похоронил жену, с которой прожил почти пятьдесят лет, вырастил детей, внуков. Я все помнил, сбрасывая тяжелую, разбухшую от тающего снега шинель и грея замерзшие руки у блиндажного огня.
Кто-то спросил меня, как там жилось, откуда я вернулся. И я не о медсанбате стал им рассказывать, а вспоминать будущее, Москву начала девяностых годов. Я все вспомнил - пустые магазины, немецкие посылки, межнациональную резню, злодейства великого вождя, всеобщее безверие, крушение идеалов и надежд...
В блиндаж вошел командир роты, старший лейтенант, послушал меня, поманил пальцем:
- Выйдем, сержант.
Я надел высыхающую, окутанную паром шинель и вышел в морозную ночь. Немец бросал ракеты, они освещали небо, синий снег, черную речку и злое лицо старшего лейтенанта.
- Что за контру ты несешь, а? - почти закричал он и вынул револьвер.- Иди, гад! Вперед! Ну!
Так я оказался в блиндаже СМЕРШа, особого отдела, называемого «Смерть шпионам».
Меня заперли в арестантской землянке. Посреди ночи и весь следующий день водили на допросы, устраивали очные ставки с солдатами, слышавшими мои клеветнические измышления, возили в дивизию, где заседала «тройка», вынесшая мне смертный приговор, и снова увезли в нашу роту, в арестантскую землянку.
Усталый, окоченевший, голодный, я сидел в холодной землянке, ожидая, когда меня уведут отсюда, чтобы исполнить приговор, и плакал.
Неужели скоро таким нелепым, страшным образом окончится моя жизнь? Почему? За что я, мечтавший о подвиге, о славе, уйду из этого мира с позором, как враг всего того, что любил, во что верил бесконечно и непререкаемо? Я любил великого вождя, готов был отдать жизнь за него, за идеи, которые он провозглашал, верил в процветающее будущее любимой Родины, в счастливое ее завтра. Мне было только двадцать лет, вся жизнь впереди, и вот она, прожитая впустую, позади... Я плакал, скулил, как жалкая собачонка, в безнадежном отчаянии... Вечером за мной пришли, дали выкурить папиросу и повели на лесную поляну, где уже в безмолвии стояли мои товарищи, однополчане, с которыми я провел многие месяцы в многотрудных боях, в окопной грязи. Слезы замерзли на моем холодном лице, словно я уже был мертв. Впрочем, я в самом деле уже был мертв: никаких чувств не испытывал, одно равнодушие, покорность обстоятельствам.
На опушке построили отделение солдат, поставили меня впереди них, метрах в пятидесяти над ямой, выдолбленной в мерзлой земле. Я стоял над этой ямой, моей могилой, лицом к угрюмой, молчаливой толпе моих однополчан.
Приехавший из дивизии майор зачитал приговор. Я слышал и не слышал слова, произносимые его охрипшим голосом:
- ...за клевету на светлое будущее нашей коммунистической Родины, за пораженчество, за пособничество вражеской агитации... за.., за... приговорить... высшей мере... расстрелу...
Щелкнули затворы, раздалась команда «Пли», и я услышал, как пули вылетели из ружейных стволов и, распарывая воздух, словно старую тряпку, устремились ко мне. Они летели медленно, скрипя, шурша, ледяной воздух шипел, словно вскипал от их раскаленных невидимых тел. Вот одна вонзилась в меня и, звеня, вышла из спины, унесясь в пространство...
Господи, я же ехал к сестре, она ждет меня! Где сумки мои с продуктами? Где они?
- Прости, сестренка,- сказал я и почувствовал, как целый рой пуль вонзился в меня, и упал лицом в снег, на край ямы, моей могилы...
Снова, как в вагоне, ощутил легкость, покой и взлетел над лесом, увидел внизу свое тело, распростертое на сумеречном снегу. Ветер подхватил меня и понес в яркое, слепящее пространство, в дальней дали которого я опять увидел мою маму, с тревогой смотрящую, благополучно ли я долечу до нее. «Мама»,- почти крикнул я, протягивая к ней руки... Но в это время кто-то наклонился над моим телом и сказал: - Слава Богу, очнулся...
Я открыл глаза и увидел, что лежу в белой палате, надо мной - люди в белых халатах.
- Где я? - спросил тяжелыми губами.
- Не волнуйтесь, все хорошо, - сказала женщина Наденькиным голосом.- «Скорая» вас привезла... Помните, вы удали у магазина?.. Теперь все хорошо. Будете жить... Я закрыл глаза. Буду жить? Но как жить, если жить невозможно?..
