Александр ЩЕРБАКОВ. Свидания с покойницей

 Из цикла «Страшные истории»

 Ну, что в прудах и озерах живут водяные, в лесах – лешие, а в домах – домовые, это, как уже сказано выше, было известно каждому селянину и всеми принималось почти за обыденное и заурядное. Знали многие также, что душа умершего может прилетать домой, к родным, оставленным на земле, в виде ласточки или голубя, если она принадлежала человеку доброму и светлому, либо в облике совы, если покинула человека темного и угрюмого. Однако изредка случалось и так, что души являлись в точном образе тех людей, в телесной оболочке которых они обитали в земной жизни. Общение с такими душами упокоенных (по сути – с призраками) не поощрялось, более того – считалось предосудительным и даже греховным.

 …Филат был, пожалуй, самым незаметным человеком в деревне. Ничем не выделялся среди прочих мужиков – ни броским мастерством, ни буйным норовом, ни красными речами… Напротив, человек он был молчаливый, нрава тихого и покладистого, работал самые рядовые колхозные работы – на посевной подвозил семена, на сенокосе отбивал литовки и правил стога, на хлебоуборке отгружал зерно в мешках и бестарках. А войдя в года, больше сторожил – то на зерновом току, то в полевой бригадной избушке. В селе вообще показывался редко, что делало его еще более незаметным человеком.

 Но однажды случилось такое, что сделало его в некотором роде знаменитым в последний год жизни. Печально знаменитым, в самом точном смысле этих слов. А случилось то, что умерла его жена, такая же тихая и незаметная, как он сам, и вскоре с Филатом стало твориться «неладное». Филат шибко затосковал по своей умершей половине, и сын Куприян, живший с ним, и невестка стали замечать, что по ночам он вроде как бредит – беседует с покойницей. Сын сначала молча сочувствовал ему, потом стал увещевать и даже выговаривать, что нехорошо, мол, и грешно – этак тосковать по покойнику, беспокоить его дух и тем гневить Бога. Тогда Филат, спавший на печи, стал выходить ночью в ограду, чтобы его беседы с новопреставленной никому не мешали.

 Один раз, проснувшись среди ночи, сын услышал, как заворочался на печи отец, как слез на пол, сдернул с вешалки свой дождевик и тихо, стараясь не шуметь, вышел в сени. Раньше бы Куприян не обратил на это особого внимания – мало ли зачем направился родитель ночью в ограду: скотину присмотреть, покурить от бессонницы или просто по нужде, – но теперь, помня о «неладном», он решил проверить, что делает в полночь отец во дворе. И сам, наскоро одевшись, прокрался вслед отцу на крылечко. Увиденное так поразило Куприяна, что он оцепенел и не запомнил, сколько простоял на верхней ступеньке, впившись руками в перила.

 Напротив крылечка, под навесом, на длинной козлине сидел в дождевике отец и живо разговаривал с невидимым собеседником. Невидимость эта объяснялась отнюдь не ночной темнотой – ночь была довольно светлой, лунной, и отец был виден прекрасно: отчетливо различались все его жесты и даже мимика. Но того, с кем он говорил, Куприян не видел и не слышал, хотя, судя по интонациям голоса, по вопросам отца, он был явно не один.

И притом беседовал явно с женщиной.

 Если б не эта «односторонняя» слышимость, разговор их был вполне обыденный, будничный. Сначала отец рассказывал сельские новости, говорил о домашних делах, о сыне, о невестке и малой внучке. Но потом он стал расспрашивать собеседницу-невидимку, как ей спится там, в рощице за поскотиной, не беспокоит ли трактор, пашущий рядом пары, не тесна ли могила, и Куприян с ознобом в спине окончательно понял, что отец беседует с умершей матерью. Когда же, повторив неслышимый вопрос покойницы: «Не собираюсь ли к тебе, говоришь?», Филат со вздохом ответил, что надо бы сперва с сеном убраться, с огородом, помочь сыну прибрать скотишко, а там уж к зиме видно будет, Куприян не выдержал и, весь дрожа, окликнул:

– Отец!

Разговор тотчас оборвался. Филат понурил голову, опустил плечи,

замолчал, вроде как заснул.

– Тять! Что ты там бормочешь сидишь? Вот наваждение, ей-богу…

Куприян спустился с крыльца, подошел к отцу:

– С кем опять разговаривал?

Филат поднял виноватое лицо, неловко улыбнулся:

– Мать приходила снова ко мне. Как не поговорить? Родной же

человек.

– Да что с тобой? Опомнись. Какая мать? Наша мать ушла навсегда, уж

скоро месяц, как в могиле спит…

 Куприян почувствовал прилив жалости к отцу, сел рядом с ним на козлы, приобняв его с непривычной нежностью, почувствовал, как завздрагивали плечи отца, и сам не выдержал, заплакал горькими слезами, приговаривая:

 – Оставь ты это… Нехорошо это, неладно… Может, тебя в больницу свозить в район, врачам показать? Есть же лекарства такие, успокаивающие, усмиряющие.

– Да каки тут лекарства, сынок? Душа болит. А душу пилюлями не

излечишь. Зовет она меня…

– Кто?

– Да мать.

– Как это «зовет»?

– Обыкновенно. Вот сплю я на печке – вдруг среди ночи просыпаюсь в

тревоге, ровно кто под бок меня ширнул, и чувствую неодолимую тягу взглянуть из-за трубы на оградное окно. Потянусь, гляну – а там уже она, маячит в окне, бледная, смурная, с открытыми недвижными глазами (будто не сам я закрыл ей веки), и машет призывно рукой, дескать, выходи, жду, к тебе пришла. Ну, я дождевик или фуфайку на плечо – и в ограду. А она уже вот здесь, сидит на козлах с краешку. И я сажусь рядом. Начинаем беседовать.

 – Ну, и о чем она…

  – Я ж говорю: зовет к себе. Тоскливо ей там, видать, одной-то. И я уж

иной раз думаю: а, может, мне и вправду пора – долой со двора?

–  Ну, что ты заладил, ей-богу! – всплеснул руками отчаявшийся

вразумить родителя Куприян.

 Как ни старался он, никакие уговоры и увещевания не помогали. Пробовал даже в сердцах ругать отца, и стыдил его, и корил – тоже все бесполезно. Филат вроде бы и понимал сына, порой винился, давал туманные обещания «образумиться», но сам продолжал ходить на тайные ночные свидания с покойницей.

 А когда ему стало совсем невмоготу от преследований, скандалов и нравоучений, нанялся он сторожить избушку седьмой бригады, полевой стан, по-нынешнему, где косцы и метчики оставляли технику, инвентарь, иногда – лошадей. Домой приходил только изредка, днем, чтобы взять нехитрой еды, помыться в бане, а ночевал больше там, в бригадной избушке, в семи верстах от села, среди хлебов, лесов и волчьих логов. Ночевал чаще всего один: у работников седьмой бригады не были приняты ночевки в поле – семь верст до дому не считались расстоянием. Когда в сумерках скрывалась за холмом последняя телега, отбывавшая в село, Филат чувствовал облегчение и даже что-то вроде радости: теперь уж никто не мешал ему беседовать со страшным, но таким притягательным призраком, прилетавшим к нему и сюда, за косогоры и леса, чуть не каждую ночь.

 А если все же случалось, что кто-то из метчиков или трактористов оставался ночевать на полевом стане, то, наслышанный о странностях Филата, спать уходил на сарай, оставляя старика в избушке одного со своими причудами – ночными бдениями и беседами с невидимкой.

 Однажды довелось ночевать и мне на том бригадном стане. Я тогда в конце школьных каникул дергал веревочку (так называлась работа копнильщика) на «Коммунаре» у комбайнера Прокопия Жданова, человека на редкость добродушного, самым сердитым ругательством которого было –

«ёшь твою в роги». Естественно – таковым было и прозвище.

 Помнится, роса в тот вечер долго не выпадала, мы бросили жатву только к полуночи и решили домой не ездить, а заночевать в поле. Сначала расположились прямо в отволглых соломенных копнах, но было очень свежо, и кто-то предложил поехать в избушку седьмой бригады. Мы все, комбайнер, тракторист, отгрузчики зерна, охотно согласились, захватили котомки с остатками еды, сели в дощатый фургон, запряженный парой лошадей, и скоро подкатили к полевому стану.

 Меня поразили темень и тишина, царившие здесь. Нас никто не встретил. Не залаяла даже собака. Одинокая избушка и стоявший на отшибе сарай, которые смутно просматривались во мгле, казались безжизненными. Мы уже решили, что на стане никого нет, однако когда зашли в избушку и Прокопий чиркнул спичкой, то перед нами предстала неожиданная картина. На кровати в фуфайке и шапке сидел, нахохлившись, бородатый Филат. Он, прикрывая ладонью лицо от света, смотрел на нас каким-то усталым, отрешенным взглядом. Впечатление было такое, что мы оторвали его от неких важных дел или дум.

 – Чего сумерничаешь, хозяин? Принимай гостей, ёшь твою в роги! – бодро сказал Прокопий.

 Филат нехотя поднялся, молча зажег керосиновую лампу без стекла и снова сел на кровать, покрытую старым тряпьём.

– Не найдется ли чайку, дядя Филат? – спросил Прокопий все тем же

бодро-непринужденным тоном, желая вызвать сторожа на разговор.

 Но Филат снова не произнес ни звука в ответ, лишь молча указал на старый, облупленный чайник, стоявший на буржуйке. Мы все испытали чувство неловкости от того, что хозяин был явно не рад нашему ночному вторжению. А Прокопий, все еще не теряя надежды расшевелить его, сказал не столько с вопросительной, сколько с утвердительной интонацией:

– Видать, помешали тебе…

Этот вопрос-утверждение прозвучал довольно бестактно, ибо все мы

тотчас поняли его скрытый смысл. Понял, конечно, и Филат, что имел в виду Прокопий. Но снова ничего не ответил, а только слабо и как бы обреченно махнул рукой и, поднявшись, вышел за двери.

 Подавленные этой странной односторонней беседой, мы молча подогрели чай на железной печке, доели остатки съестных припасов и пошли спать на сарай. А когда проходили мимо Филата, сидевшего на крылечке, он, наконец, сипло выдавил единственную фразу, услышанную мною от него в ту ночь:

– Ложитесь в избушке, здесь теплее, а мне все равно не спать.

– Ладно, отдыхай, дядя Филат, мы как-нибудь на сеновале, – ответил

Прокопий уже без нарочитой бодрой нотки, скорее даже с грустным сочувствием.

 Сухо шуршавшее сено на сарае было устлано какими-то дерюгами. Мы легли на них вповалку, не раздеваясь. Мне досталось место с краю, напротив лаза в дощатом фронтоне. Лаз был обращен к избушке, и я долго еще смотрел на тускло светившееся оконце, в котором мелькала тень Филата. Он то ходил из угла в угол, то присаживался к столу и, подперев голову рукой, недвижно смотрел на огонек, то выходил на крыльцо, но скоро опять возвращался в избушку, точно бы ждал кого-то. С жадным вниманием, смешанным со страхом, я следил за ним, надеясь увидеть его встречу с призрачной гостьей, однако время текло, а к Филату никто не прилетал, не приходил. Наконец. огонёк в окошке погас, избушку поглотила мгла, и я незаметно заснул под дружное похрапывание своих сотоварищей.

 Когда закончились полевые работы и на бригадном стане сторожить стало нечего, Филат вернулся домой, похудевший, с запущенной бородой. И первое время, к радости родных, не возобновлял своих ночных бдений. Однако вскоре сын и невестка снова стали замечать, что он в полуночный час ведет беседы с покойницей. Надеялись, что эти вылазки во двор прекратятся с наступлением холодов, однако и морозы не остановили Филата. Он продолжал по таинственному зову выходить на свидание с тенью усопшей. Но, правда, недолго. В декабре, на Катерину-санницу, слег, стал жаловаться на боли в груди и удушье, проболел недели две-три и тихо отошел.

 Суеверные люди не преминули увидеть в его кончине козни нечистой силы и утверждали, что это «она» все же сманила его к себе. А мыслящие более здраво говорили, что он просто схватил простуду, маясь от бессонницы и полуодетым коротая морозные ночи на дровяных кОзлах в заснежённом дворе.

Tags: 
Project: 
Год выпуска: 
2018
Выпуск: 
8