Людмила СЕМЕНОВА. Братья и сестры земли вологодской

Илл.: Олег Бороздин. У отчего дома. 2008

Сегодня мы в Александро-Свирском монастыре. Это конечный пункт нашей поездки. В Троицком соборе я пишу записки о здравии мужа, себя, детей. И, вдруг, останавливаюсь, вспоминая: «Сбирай, сестренка, побольше яблок».

Да, у меня теперь есть сестры и братья, с которыми я породнилась в этом путешествии». Как и трава на проселочной дороге, по которой мы шли босиком, как пижма и ромашка, пряным ароматом наполнявшие нашу поляну, как Кирилло-Белозерский монастырь, отраженьем утонувший в глади Сиверского озера, а маковками церквей тянувшийся к небу, и крестами к солнцу, как яблоки с иссеченными бочками из сада Геннадия Ивановича, как серебристый трепыхающийся окунек, пойманный Лешей, сфотографированный для фейсбука и вновь отпущенный в вольную стихию озера-ветра, как те сосны, величавыми исполинами охраняющие покой Ферапонтова монастыря, как закат на мысе Андом, яркими штрихами расцвечивающий темнеющее небо, как та голубая глина на мелководье Белого озера, где мы начертали: «Я люблю тебя, Русь», так и эти люди оставили зарубинки в моей памяти и уместились теплыми воспоминаниями в моем сердце.

В Вологде нас встречал писатель Дмитрий Ермаков. Я его узнала сразу, хотя до этого видела только на фотографиях в соцсетях. Сразу завязался простой и искренний разговор о делах насущных, об общих знакомых, о литературной ситуации в Москве и Вологде. Мне хотелось купить местный бренд – вещичку из вологодского кружева для мамы. Я сказала об этом Дмитрию. Он оживился и признался: «Жена-то у меня кружевница, да и мастерство ее повыше, чем мое, писательское». Я удивилась: писатели – народ честолюбивый, а тут признание таланта и уважение к человеку, с которым идешь по жизни рука об руку. Вот они – ипостаси любви.

На литературном вечере в библиотеке мы познакомились с женой Дмитрия. Она внимательно слушала наши выступления, и взгляд становился все доверительнее. И я поняла, что мы близкие по призванию люди. Кружево – это тоже творчество. И так же, как в писательском мастерстве, здесь важны знания, опыт, творческое начало, полет фантазии, усидчивость и настрой. Зато, как приятно надеть кружевной ажурный воротничок, который придаст новый облик твоему будничному платью! В таком наряде даже стихи прозвучат ярче и самобытнее.

На могиле Рубцова, куда нас сопроводил Дмитрий, мы читали стихи. Шелестели листьями рубцовские березки, звучали наши голоса: прозаиков, поэтов и лингвистов из Вологды, Москвы, Горловки. Слушал нас с гранитной плиты барельеф поэта Николая Рубцова. А потом пришел еще один слушатель: «Здравствуй, Коля, Санчик пришла». Оказывается, она его знала. Девчонка Саша с соседней улицы в городе Вологда. Отец ее часто выпивал с поэтом, а мама отправляла юную Сашу за припозднившимся мужем. Отец тревожился за друга, особенно, когда тот переставал появляться на людях. «Сходи, проведай», – разрешала мама.

Шел. Видел батарею пустых бутылок на полу и Николая, безучастно сидящего на кровати. «Спасать надо!» – простое человеческое участие. Но спасать-то нечем. Пришлось выпрашивать у жены бутылку шампанского, припасенную к Новому году.

Колю убили, отец и мать умерли, а Санчик ходит на кладбище навестить и могилки родителей, и могилку дяди Коли, который читал ей когда-то стихи. Теперь ей уже намного больше, чем когда-то поэту Николаю Рубцову.

В руках у Санчика пакет. Сейчас она достанет оттуда горсть «Лимончиков» и положит рядом с розами, которые принесли мы: Дмитрий Ермаков, Алексей Полубота, Ольга Блюмина, Людмила Семенова.

Вечером мы едем в город Кириллов. Отрадой звучат в душе слова Дмитрия: «В Вологду надо вернуться, я вам еще не все показал». Вы показали свое доброе расположение, Дмитрий, свое отзывчивое сердце, выказали ответственность к делу, которое мы вам поручили, и проявили внимание к нам, неожиданно приехавшим гостям. Нас с вами объединила русская литература и поэзия Николая Рубцова.

В Кириллове поселились в гостинице «Русь». Администратор, читающая книгу Виктории Токаревой, безучастно взглянула на нас, попросила документы, оформила, предупредила, что одноместных номеров нет, может поселить меня в двухместный с возможным подселением. Подселение? А как же впечатления, которые нужно переосмыслить? А как же вечерние посиделки с друзьями под бутылочку натуральной вологодской морошки? А как же чтение стихов и пение под гитару? А споры о литературе?

Она, администратор кирилловской гостиницы «Русь», все поняла по моему лицу – и объяснять не пришлось. «Будете одна в номере». От прилива благодарных чувств я купила вырезанного из дерева солдатика здесь же в сувенирном киоске и поставила перед ней. «Он будет вас охранять». «Что вы! – растерялась она. – Не нужно. Вы – молодые, у вас, наверно, дети, пусть играют. А мне не для кого – я одна», – и отвернулась, чтобы мы не заметили слезинки, блеснувшие в уголках глаз.

На самом деле она жила не одна, у нее был муж. Только вот пил очень. Раньше – меньше, а после того, как фермерша в соседнем селе его с работы уволила, почти каждый день не просыхал. Работу потерял по недоразумению. Корова Зорька ногу повредила, прихрамывать стала, ветеринар посмотрел, вынул проволоку из копыта, мазь выписал. Она лягается, обрабатывать никому не дает, только мужа, Владимира, к себе подпускает. Так и лечил он ее несколько дней, сроднился, жалел, ломоть хлеба каждое утро приносил.

А тут ехать приспичило к родителям за 100 километров на посадку картошки. Настояла жена – жаль ей престарелых своих батюшку с матушкой. Он и поддался на уговоры. Зорька в его отсутствие взбеленилась, никого не подпускает, доярку так лягнула, что ту в больницу пришлось свезти. И решила хозяйка на бойню корову отправить.

Вернулся Владимир, а Витька, скотник, с которым подрался на прошлой неделе, подносит ему рюмку беленькой и подает пирожок с ливером. «На, – говорит, – закуси мясом своей любушки». Вмазал Володька ему и пошел на берег Сиверского рыбу ловить да водку пить. Потом жену загонял: «Ты, дескать, виновата в том, что Зорьку зарезали. Не утянула бы меня, жива бы была коровушка».

Наутро я пошла в Кирилло-Белозерский монастырь. Администратор Валентина окликнула: «Во сколько выезжать будете?» «Сегодня праздник Смоленской иконы Богородицы. Сейчас на Литургию схожу, вернусь, соберем вещи и уедем». «Ты помолись там за мужа моего Владимира, чтоб не пил, и за меня, чтоб любил и не обижал».

В тот день я не помолилась за них. Бродила по монастырю, поднималась на оборонительные мощные стены, представляла, как несли в крепости осаду в годы волнений смиренные, но твердые духом монахи. Постигала древнерусскую икону, находя в византийской традиции письма чисто русские черты. Наблюдала за яркими бабочками, порхающими возле истекающего соком дерева. Кормила хлебом уток, заплывала вместе с ними в глубину и окуналась в свежесть Сиверского озера, добывала из его недр для друзей лилию, искусно вырезанную Творцом, кричала, задорно приветствуя чопорных иностранцев на берегу, смеялась и, растянувшись на траве, подкусанная оводьями и муравьями, пела прощальную песню плывущим облакам.

Записки о Здравии раб Божьих Владимира и Валентины я подала уже в конце нашего пути – в Александро-Свирском монастыре.

Днем друзья – Алексей Полубота и Ольга Блюмина, уехали решать вопросы, связанные с предстоящим мероприятием, а я решила пойти вдоль Сиверского озера. Монастырские башни на той стороне своим отражением будто врастали в воду и крестами вырастали в небо, объединяя в одно творение землю, небо и меня, причастную к этой картине. «Северной сказкой» назвал это местечко Леша.

Леша. В 1995 мы поступили на один курс в Литературный институт им. Горького. С тех пор и длилась наша дружба. Хотя началась она не сразу. Он был просто один из тридцати парней, с которыми вместе сидели на лекциях и спорили на семинарах. Из того, додружеского прошлого, запомнился только один эпизод. На зачете по немецкому языку он не знал ответа на письменный вопрос. Я предложила шпаргалку, он отказался, и зачет тогда не сдал. Вечером я зашла к нему в комнату в общежитие с намерением поднатаскать его немного к пересдаче. И попала на душевное застолье с хлебом, консервами и водкой. Кроме Леши, там были еще ребята, мы пели и разговаривали о Есенине, открытие памятника которому на Тверском бульваре ожидалось на днях.

Скоро я уехала на каникулы домой, в Челябинск. Возвращалась, как всегда, груженая домашними соленьями-вареньями, картошкой и конфетами с местной кондитерской фабрики. Я не рассчитывала, что меня будут встречать, ведь никто не знал о моем приезде. Но на платформе ждал Леша и тут же подхватил тяжелый рюкзак. Оказывается, мама, в тайне от меня, отправила на вахту общежития телеграмму: «Встретьте Людмилу Семенову поезд 399 вагон 9 прибывает …у нее тяжелые сумки». Телеграмму увидел Леша и счел за долг откликнуться на просьбу.

В тот вечер мы долго разговаривали о безотцовщине, в которой я выросла, о моих непростых отношениях с парнями, об однокурсниках и преподавателях, о поэзии и прозе. Поблагодарив и проводив Лешу, уже засыпая, я осознала, что нашелся человек, близкий мне по духу и устремлениям, который не предаст убеждения ни при каких обстоятельствах, и пообещала себе, что эту дружбу не разменяю ни на какие другие отношения.

Вспоминая, я шла краем «северной сказки» мимо проплывающих камышовых зарослей, мимо уснувших на зеленых подножках лилий, мимо уток, разрезавших треугольником водную гладь, мимо выплескивающихся иногда на поверхность рыбешек, мимо темных деревянных помостков, сползающих подгнившими досками в воду. Пока не спустилась с высокого берега по ступенькам к роднику.

Умылась студеной водичкой, струящейся из специально пробитого ствола березки. Рядом на лавочке сидел дедушка с добрыми глазами под косматыми бровями.

«Местные эту воду не пьют, – предупредил меня он. – В ней кальция много. Пойдем, дочка, я тебе лучше яблочек дам».

По пути он показал холм, куда пару недель назад приходил медведь. «Собака забрехала, кинулась туда, смотрю – что такое, мелькает кто-то вниз-вверх, а это медведь прыжками уходит».

«Еще как-то был случай, – разговорился словоохотливый Геннадий Иванович. – Пошел я в лес за морошкой, смотрю – стоит на задних лапах, передними ствол обхватил. Я спереди обошел. Он меня заметил – голову спрятал. Ну, думаю, хорошо, боишься, значит. Потом спохватился – у меня ведь кроме ведра и топорика маленького ничего с собой и нет. А если заломает?... Одного вон у нас уже заломал. Москвич был этот Антонов, приехал сюда в родительский дом, за грибами пошел, да заблудился видно. Несколько дней его искали, и я пошел на поиски, леса-то здешние хорошо знаю. Вышел на полянку, смотрю – что такое, понять не могу. Сапог лежит резиновый, потом, вот это значит, нога – одна кость, мясо обглодано, грудная клетка. Черепа я правда не видел. Потом уже, милиция приехала – нашли череп. Что делать-то? Надо кидать все и ехать в милицию, да вывозить кости. Но сначала я к матери его пошел. «Я тебе сына нашел», говорю. Она: «Что не дело говоришь? Чем докажешь?» «У тебя нервы крепкие?» «Потерплю». «На, смотри снимки». Я всегда маленький ношу с собой фотоаппарат. А там все разбросано: кости, сапог, трава уже заплелась вокруг. Она посмотрела и говорит: «Да». И заплакала. Пришел в милицию к начальнику. Человек 20 набрали. В лес-то зашли. «Ну, что, мужики, – говорю я им, – вы командуете в городе, а я здесь над вами командую: ты слева, ты справа…»

Потом газету читаю. 13 числа уже на экспертизу кости свезены и ответ пришел. А 14 только поисковики вышли. А меня, вообще, нигде нету – поисковики нашли. Потом я табличку взял, там написал, когда родился, когда что… Крест поставил. Тяпнули! Ну я знаю, кто, – Геннадий Иванович безнадежно махнул рукой. – Бог ему судья».

Геннадий Иванович открыл калитку, провел меня в сад и наклонил тяжелую ветку яблони: «Сбирай, сестренка, побольше».

Яблоки были с червоточинами, но с теплыми бочками, напитанными солнцем. Я вдыхала этот яблочный аромат и улыбалась заросшему крапивой саду, черно-белой кошке, растянувшейся под деревом, бесстрашной лопоухой дворняге, обнаружившей косматого лесного гостя, щедрому хозяину Геннадию Ивановичу и его покосившемуся домику с резными облупленными наличниками, где мы потом пили чай из треснувших граненых стаканов в алюминиевых подстаканниках.

До свидания, Геннадий Иванович. Не жалейте, что не попали в сводку газет. Зато вы стали героем в моих глазах.

Следующую ночь мы провели в палатках на Онежском озере. Пока Леша готовил хворост для костра, задорно потрескивая ветками, мы с Олей ставили палатку. Мне не терпелось отправиться гулять, поэтому я старалась закончить с обустройством места побыстрее. А Оля, с добросовестностью лингвиста, сажала в землю железные штыри, словно живые корешки. Когда на следующее утро пролился дождь, и брат-ветер растрепал парусин моей палатки, я оценила старания Оли.

Но в тот вечер воздух был сухой, настоянный на пряном аромате луговых трав, разрисованный невидимыми иероглифами порхающих ярких бабочек. С нашего высокого берега по земляным естественным ступеням я отправилась к Онеженке за водой. Придерживалась за протянутые природой на помощь мне ветви, через которые проглядывали кусочки мягкого, как дымок над нашим костром, неба. И все равно не удержалась – соскользнула вниз, и посыпались небесные осколки в пенные волны Онежского озера, отражаясь разноцветными бликами заката на валунах, охранявших крохотный пляж нашего пристанища.

Закат мы провожали на мысе Андом. Впереди Онега, великая, как море, пела песню утесу, нависшему над ней гигантской птицей. Поначалу яркие мазки заката постепенно бледнели, желтые краски мешались с розовыми и стекали в озеро, которое уносило их в безвременье между небом и водой.

В Вытегре нас ждала Елена Николаевна Шинкарчук – сотрудница Объединенного Краеведческого музея. Мы опоздали к назначенному времени, несмотря на это, она, заботясь о нашем самочувствии, предложила отдохнуть. Но мы вдохновлялись своим присутствием в доме, где когда-то жил Николай Клюев.

Елена Николаевна рассказывала о нем и читала стихи, и мы чувствовали, что с каждой строкой чистой поэзии, с каждым шагом от бюста Клюева к его фотографиям, портретам, личным автографам, письмам и книгам в нас прибавляются силы. Елена Николаевна показала подлинные вещи поэта: фарфоровую тарелку, крестьянские миски, резной, темного дерева столик, сундук, лапти, настенную полку с петухами.

Вспомнила слова Николая Алексеевича, обращенные к учителям Олонецкой губернии: «Весь наш своеобразный орнамент, все наши голуби на крыльцах домов, петухи на ставнях есть символы простые, но изначально глубокие для понимания русским мужиком мироздания».

И еще: «В мире крестьянском все находится в неразрывном единстве. Изба крестьянина – подобие Вселенной. Самовар, стол, скамья, ухват – все, что крестьянина окружает, это не просто вещи, а низшие сущности». И мы были в тот день некими Сущностями, проникшими в тайну дома Поэта и нашедшими место для себя в гостеприимной отзывчивости этих людей.

На творческий вечер в музее собралось много гостей. Слушали, просили еще почитать, читали сами, пели, задавали вопросы.

Книг у нас с собой не было. Люди просили в дар распечатки прочитанных нами текстов. Мы подписывали и дарили. Думаю, такой живой интерес отчасти был вызван некоей сильной поэтической субстанцией, витавшей в комнате поэта.

Потом нас назовут «настоящими москвичами». Но если встречались мы с настоящими вытегорцами, стыдно было быть «ненастоящими». Искренность всегда откликается искренностью, вера – доверием, отзывчивость – благодарностью, долг – честью, талант – творчеством, а вдохновение – солидарностью.

Нам хотелось побывать еще в доме поэта, где жил он с родителями Прасковьей Дмитриевной и Алексеем Тимофеевичем. Изначально дом находился в деревне Жевачево, где отец Николая Алексеевича имел место сидельника в казенной винной лавке. После смерти родителей при Советской власти в доме открыли деревенское сельпо. В 80-х гг здание перевезли в деревню Макачево и заняли детским садом. В 90– е дом передали «культуре», тогда он требовал уже капитального ремонта. Однако средств на это не предусмотрели. В одной половине открыли библиотеку, в другой – клуб. Сотрудники ремонтировали дом своими силами.

Об этом нам поведала Татьяна Николаевна Дьякова – библиотекарь, коренная жительница Макачева. Она встретила нас на дороге возле Верхне-Пятницкого погоста, где похоронены родители Николая Алексеевича. Рядом с Татьяной Николаевной стройная девочка-подросток, ясными, доверчивыми и приветливыми глазами смотрит она на нас. Одета в вязаное платье ниже колен, волосы туго собраны сзади в косу.

«Олеся», – представляет нам ее Татьяна Николаевна.

«Дочка?» – уточняем мы.

«Больше, чем дочка, и больше, чем племянница. Этот человечек роднее всех родных. И мы всегда и везде вместе».

Олеся – дочка племянницы Татьяны Николаевны. Пока родная мама получала образование в Вологде, Олеся жила в Макачево, и сроднились две души. Потом мама пыталась забрать Олесю, но та, пожив в городе месяц, запросилась «домой, в деревню». Так плакала и тосковала, что отпустили ее обратно. Топит печь Олеся, работает на огороде, ухаживает за престарелой бабушкой, печет пироги и печенье с тетей и пьет чай в кругу близких по вечерам. Школы в Мокачево нет. Ребят возят в соседнюю деревню Андома автобусом. И еще Олеся каждый год встречает гостей, которые приезжают из России и Зарубежья на клюевские чтения. Уже в библиотеке за чашкой чая с домашним, испеченным Татьяной Николаевной печеньем, нам показывают фотографии. Вот Олеся, маленькая еще совсем, в русском народном сарафане преподносит каравай именитым гостям. Вот она в школьном костюме декламирует стихотворения Николая Клюева. Вот позирует среди взрослых на фоне березок, посаженных в 2009 году в год открытия дома с небольшой музейной экспозицией. Татьяна Николаевна смеется: «Я речь готовлю, а гости – участники чтений, перво-наперво вопрос задают: «А где же наша Олеся?»

Мы едем в Жевачево. Машину трясет и бросает на ухабах. «После войны церковь, которая стояла на погосте, взорвали, чтобы дороги засыпать. И святыню порушили, и дороги лучше не стали, – сетует Татьяна Николаевна. – Несколько лет тому назад обочины решили расширить в сторону погоста. Так мы с Олесей косточки потом собирали и черепа, да закапывали». Я тихонечко нахожу Олесину руку и пожимаю ее. Теперь я уже тоже полюбила Олесю, и, наверно, в следующий приезд у меня вырвется: «А где же наша Олеся?»

Татьяна Николаевна задумывается. «О чем мечтаете, Татьяна Николаевна?» «О том, чтобы библиотеке нашей присвоили имя Николая Алексеевича Клюева. И еще, хочу научиться ткать на старинном станке, который стоит в библиотеке. Половики я бы уже плела, но тряпок старых нет, которые можно было бы использовать для плетения». Теперь у себя дома в Москве я не стану пакетами выбрасывать отслужившие детские вещи. В деревне Макачево им найдется более достойное применение.

«А ты о чем мечтаешь, Олеся?»

Девочка рассказывает про своего земляка Петра Петровича Петрова, служившего учителем в Макачево в 30-е годы ХХ века. Он собрал деревенский народ, и они посадили близ деревни саженцы елей в форме букв ЛЕНИН. Ели выросли, и с высоты птичьего полета можно наблюдать теперь это увековеченное человеком и природой имя. Не важно, кем он для нас стал, товарищ Ленин, важно, что деревенский учитель Петр Петрович Петров выполнил свой патриотический долг. А мечта девочки из Макачева Олеси – взлететь и с неба увидеть эти буквы из елей. «Я еще ни разу в жизни не летала на самолете», – признается Олеся, по-детски раскрывая глаза – северные озера. Полетаешь, Олеся, жизнь твоя только началась, а ты уже духовно взлетела намного выше многих своих сверстников.

Последний день нашего путешествия. Мы в Свято-Троицком Александро-Свирском мужском монастыре. Приложились к мощам Святого Угодника, поблагодарили, попросили молитв перед Господом.

Я подхожу к свечному ящику, чтобы оставить записки. Передо мной еще одна колоритная северная фигура – бойко торгует. «Записки лучше заказные подавайте, – советует, – немного дороже. Простая записка стоит 10 рублей, а в заказной одно имя – 10. Зато батюшка на Литургии частичку за каждое имячко вынет, и помянет Господь вас и ваших сродников во Царствии Своем».

Вглядываюсь в скукоженное, как печеное яблоко, лицо старушки: в каждой складке – болька. На лбу – думы тяжкие отпечаток оставили – это, когда сынок Николай прямо при ней шприц себе в вену вогнал. Позже снова ширнуться захотел, отшвырнул старуху-мать, и телевизор из ее комнаты вынес. Лежала она тогда на полу, распластанная, не в силах подняться, и вспоминала роды свои тяжелые. Чуть не померла она тогда, перекладины железной кровати от боли гнула. А сынка новорожденного увидела, и боль адскую сразу позабыла. И ведь добрым поначалу рос, жалостливым. Котенка как-то из болота вытащил, а тот уже бездыханный. Положил Коля его на пол на подстилочку и слезы стал лить. Поднялась она в тот день с пола, и простила его, и оправдала.

Батюшка, дескать, советовал телевизор в пост меньше смотреть, вот Господь-промысленник так и устроил – что телевизора не стало. Вот еще морщинки – лучатся возле глаз.

Эти появились от ночных молитв за грешную его душу, сынка единородного. Щурилась, вглядываясь в печатные строки молитвослова. После каждой черной строки шла белая полоса, и верила, что так и в их с Николаем жизни скоро наступит светлая полоса. Морщинки возле губ – от радости: после его гибели молилась она всегда со светлой широкой улыбкой. Вот ведь как Господь устроил: не от передозировки помер, не за неправедное был убит, не сам на себя руки наложил, а пошел в лес за грибами да заплутался.

Нашел его Геннадий Иванович. Показал фотки старухе-матери, думал напужается, а она заплакала, а потом заулыбалась. Теперь свободна. Можно и в Церкву совсем уйти.

«Возьмите, матушка, вот эту свечу в алтарь» – просит ее паломница.

«В алтарь можно только по 100, а это 40», – строго отвечает раба Божья Антонина за свечным ящиком.

«Вот сдача ваша, сестренка, – однако держит, не отдает. – А может на ремонт Храма оставите?»

«С пяти тысяч сдачи дам, дочка. Только немного не хватает. Но ничего, ты свечи возьми».

Так стараниями бойкой этой, но смиренной старушки, две иконы отреставрировали: Николушки Угодника и Владимирской, где Богомладенец к матушке своей льнет, как когда-то ее Коленька к ней прижимался.

Водит по Храму паломников, рассказывает: «Вот плащаница, а на ней, словно, ручеек тоненький. Мироточила она у нас».

У иконы Николая Чудотворца вдруг замрет на мгновение, упадет на колени и заголосит: «Не уберегла Коленьку своего!»

Потом приложится к лику и вздохнет молитвенно: «Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего Николая, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная».

Я пишу записки об упокоении двух Николаев – Клюева и Тряпкина.

Потом о здравии всех людей, с которыми в этом путешествии свела меня судьба. «Преподобный Александр Свирский, моли Бога о раб Божьих Алексии, Ольги, Людмилы, Димитрия, Валентины, Владимира, Геннадия, Елены, Татианы, Олеси, Антонины».

В стекле иконы отражаются огоньки свечей, их столько же, сколько имен я начертала. Отражаюсь и я: глаза ясные, как у Олеси, вокруг глаз – морщинки, как у Антонины за свечным ящиком, лицо круглое, как у Елены Николаевны, брови кустистые, как у Геннадия Ивановича.

Во мне черты всех этих людей, русских людей.

Они мне теперь братья и сестры.

«Господи, помяни нас во Царствии Своем».