Конец вынесенной в заголовок цитаты: «…и смело высказывали бы ее». Так – в подборке афоризмов, мудрых мыслей [1] Льва Николаевича Толстого.
9 сентября 2018 года исполняется 190 лет со Дня его рождения.

Но считаю нелишним привести источник: отрывок из статьи Льва Николаевича «Христианство и патриотизм» (1894):

«Для того, чтобы совершились самые великие и важные изменения в жизни человечества, не нужны никакие подвиги: ни вооружение миллионов войск, ни постройки новых дорог и машин, ни устройства выставок, ни устройства союзов рабочих, ни революции, ни баррикады, ни взрывы, ни изобретения, ни воздухоплавание и т.п., а нужно только изменение общественного мнения. Для изменения же общественного мнения не нужно никаких усилий мысли, не нужно опровергать что-либо существующее и придумывать что-либо необыкновенное, новое, нужно только не поддаваться ложному, уже умершему, искусственно возбуждаемому правительствами общественному мнению прошедшего, нужно только, чтобы каждый отдельный человек говорил то, что он действительно думает и чувствует, или хоть не говорил того, чего он не думает. И только бы люди, хоть небольшое количество людей, делали это, и тотчас само собой спадет отжившее общественное мнение и проявится молодое, живое, настоящее. А изменится общественное мнение, и без всякого усилия само собой заменится все то внутреннее устройство жизни людей, которое томит и мучает их. Совестно сказать, как мало нужно для того, чтобы всем людям освободиться от всех тех бедствий, которые теперь удручают их: нужно только не лгать. Пускай только не поддаются люди той лжи, которую внушают им, пусть только не говорят того, что они не думают и не чувствуют, и тотчас же совершится такой переворот во всем строе нашей жизни, которого не достигнут революционеры столетиями, если бы вся власть находилась в их руках.

Только бы верили люди, что сила не в силе, а в правде, и смело высказывали бы ее, или хоть только бы не отступали от нее словом и делом: не говорили бы того, чего они не думают, не делали бы того, что они считают нехорошим и глупым» [2; здесь и всюду курсив мой – Л.В.]

…Невольно вновь – в который раз! – раскрываю подаренные мне автором маленький, изящный томик нашего современника, прекрасного, уникального литературоведа Петра Васильевича Палиевского «Русские классики» (1987), скромное издание (брошюра, буклет?) «Движение русской литературы» (1998), вчитываюсь:

«Во время одной дискуссии 20-х годов М.А. Булгаков, видимо раздраженный уровнем звучащих аргументов, сказал, что в стране, где "было явление Льва Николаевича Толстого", нельзя писать так, "словно не было никакого Толстого". Он передал общее представление о Толстом: громадная величина, несоизмеримая ни с чем и, однако же, участвующая в общем движении. Толстой это слон, – говорил Тургенев; это Шекспир, Шекспир! – восклицал при чтении "Войны и мира" Флобер; я могу, – признавался Хемингуэй, – написать не хуже или лучше многих, но я был бы безумцем, если бы вздумал состязаться с Толстым.

Так определилось положение Толстого в литературном процессе, в особенности после создания главных его романов. Это было присутствие колоссальной художественной мощи, обязывающей каждого, и в то же время не имеющей места или подобия, выпадающей из ряда. Толстой оказался сразу как бы внутри литературы и, еще больше, вне её, – что, конечно, имело свои исторические основания» [3:116-117].

Пишут, что В.В. Набоков на своих лекциях «использовал следующий прием. Он закрывал в помещении все шторы, добиваясь полной темноты. "На небосклоне русской литературы вот это Гоголь", – и в конце зала вспыхивала лампа. "Вот это Чехов", – на потолке загоралась еще одна звезда. "Это Достоевский", – щелкал выключателем Набоков. "А вот это – Толстой!" – лектор распахивал драпировку окна, и помещение заливал слепящий солнечный свет» [4].

Как и Александр Сергеевич Пушкин, Лев Николаевич Толстой – с ранних лет со мною. Сказки, басни, были и былины, рассказы, «Азбука», «Новая азбука», «Русские книги для чтения» – в детстве, с неоспоримо усвоенным неприятием лени, лжи, злобы, насилия и распрей («Отец и сыновья», неломающийся веник и прутики...); «Детство», «Отрочество», «Юность», «После бала», «Севастопольские рассказы», «Кавказский пленник», «Война и мир», «Анна Каренина», «Власть тьмы» – в отрочестве, юности; в зрелости: «Живой труп», «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Отец Сергий», «Записки сумасшедшего», «Хаджи-Мурат», «Воскресение»...

Придет время и для работ «Не могу молчать!», «Воспитание и образование», «Путь жизни» и др., для дневников и писем. Наконец, – для «Исповеди» (1879 – 1882).

...Ровно 25 лет тому назад мною написана и опубликована в одесской газете «Юг» статья «А остальное приложится...» [5].

Осмеливаюсь, незначительно сократив, включить её текст в данную статью. Заметив, что «в 1899 году Толстой завершил совсем новый по сравнению с "Войной и миром" или "Анной Карениной" реалистический роман "Воскресение"» [3:22]. Что это – «новый политический идейный роман», где Толстой, «нисколько не снижая художественности», создал «своего рода идеал романа будущего, где равное понимание абсолютно несовместимых групп и лиц связано единым настроением и мыслью; и если кому-то казалось неправдоподобной его тема, то просто потому, что роман столкнулся со слишком большим числом людей, неспособных к раскаянию» [3:125-126].

И как же актуальны многие положения этого последнего романа Л.Н. Толстого! А потому... – И страшно, и горько, и стыдно: «...хотя мы достаточно далеки от эпохи Толстого, впечатление отсюда возникает такое, будто он никуда не уходил, что он продолжает следить за нами, изучать нас, а не мы его, как естественно представляется» [3:120].

«А остальное приложится...»

Странная вещь произошла со мною: измотанная и близкая к отчаянию от нашего быта и бытия, не зная, за что хвататься, я вдруг явственно поняла: «Воскресение» Толстого! Именно так, без всяких внешних посылок – резкий толчок в сознание, пытающееся отыскать ответы на волнующие вопросы.

И вот читаю «Воскресение», и – думаю.

Вереница образов и сцен в деревнях – имениях князя Нехлюдова, в городах. И «бескровный ребеночек» нищей Анисьи «в скуфеечке из лоскутков», который, «не переставая, странно улыбался всем своим старческим личиком», улыбкой страдания, и «доведенные до крайней нужды люди», мрущие от голода, чтобы хлеб, ими выращиваемый, «продавался за границу и владельцы земли могли бы покупать себе шляпы, трости, коляски», и убеждение: «не может земля быть предметом собственности, не может она быть предметом купли и продажи, как вода, как воздух, как лучи солнца. Все имеют одинаковое право на землю и на все преимущества, которые она дает людям» и «коммунистический проект» одного из крестьян, против которого «у Нехлюдова аргументы тоже были готовы»...

И в городе – развращенность и «сытость того огромного количества чистых и жирных лавочников, каких нет ни одного человека в деревне», убежденных, «что их старания обмануть людей, не знающих толка в их товаре, составляет не праздное, но очень полезное занятие». А рядом стройка огромного дома: «И как они все уверены, и те, которые работают, так же как и те, которые заставляют их работать, что это так и должно быть, что в то время как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу и дети их в скуфеечках перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку, одному из тех самых, которые разоряют и грабят их»...

Целая галерея портретов «великолепных чиновников, чистых, учтивых, корректных от одежды до разговоров, отчетливых и строгих». «Как их много, как ужасно их много, и какие они сытые...»

«Воскресение» Л. Толстого помогает понять себя и других: «Обыкновенно думают что вор, убийца, шпион, проститутка, признавая свою профессию дурною, должны стыдиться ее. Происходит же совершенно обратное. Люди, судьбою и своими грехами-ошибками поставленные в известное положение, как бы оно ни было неправильно, составляют себе такой взгляд на жизнь вообще, при котором их положение представляется им хорошим и уважительным. Для поддержания же такого взгляда люди инстинктивно держатся того круга людей, в котором признается составленное ими о жизни и о своем в ней месте понятие. Нас это удивляет, когда дело касается воров, хвастающихся своей ловкостью, проституток – своим развратом, убийц – своей жестокостью. Но удивляет это нас только потому, что кружок-атмосфера этих людей ограничена и главное, что мы находимся вне ее. Но разве не то же явление происходит среди богачей, хвастающихся своим богатством, то есть грабительством, военачальников, хвастающихся своими победами, то есть убийством, властителей, хвастающихся своим могуществом, то есть насильничеством? Мы не видим в этих людях извращения понятия жизни, о добре и зле для оправдания своего положение только потому, что круг людей с такими извращенными понятиями больше и мы сами принадлежим к нему».

И еще: «Одно из самых обычных и распространенных суеверий – то, что каждый человек имеет одни свои определенные свойства, что бывает человек добрый, злой, умный, глупый, энергичный, апатичный и т. д. Люди не бывают такими. Мы можем сказать про человека, что он чаще бывает добр, чем зол, чаще умен, чем глуп, чаще энергичен, чем апатичен, и наоборот; но будет неправда, если мы скажем про одного человека, что он добрый или умный, а про другого, что он злой или глупый. А мы всегда так делим людей. И это неверно. Люди, как реки: вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто непохож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою. У некоторых людей эти перемены бывают особенно резки...»

ЛЮБИТЬ людей, НЕ СУДИТЬ, ЖАЛЕТЬ учит «Воскресение».

И – как же пронизывающе-прорицательно, и – порицательно! – «Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы было то самое, что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, то есть, чтобы, во-первых, были уверены, что есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не падала ни на кого отдельно...

Все дело в том, что люди думают, что есть положения, в которых можно обращаться с человеком без любви, а таких положений нет. С вещами можно обращаться без любви: можно рубить деревья, делать кирпичи, ковать железо без любви; но с людьми нельзя обращаться без любви».

«Воскресение». Последний роман гения. Завещание и предупреждение. «Энциклопедия русской жизни последней трети XIX века», без сусальной позолоты, наводимой на те времена сегодняшними «неофитами». Роман-исповедь, отражающий нравственное и религиозное учение Льва Николаевича Толстого.

Религия. В ней ищем мы сегодня спасения. Но... Прочтите 39-ю главу 1-й части – описание церковной службы.

«...И никому из присутствовавших, начиная с священника и смотрителя, и кончая Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхвалял его, запретил именно все то, что делалось здесь... Никому из присутствующих не приходило в голову того, что все, что совершалось здесь, было величайшим кощунством и насмешкой над тем самым Христом, именем которого все это делалось.

...Священник со спокойной совестью делал все то, что он делал, потому что с детства был воспитан на том, что это единственная истинная вера... Главное же, утверждало его в этой вере то, что за исполнение треб этой веры он восемнадцать лет уже получал доходы, на которые содержал свою семью: сына в гимназии, дочь в духовном училище. Так же верил и дьячок, но еще тверже, чем священник, потому что совсем забыл сущность догматов этой веры, а знал только, что за теплоту, за поминание, за часы, за молебн простой и за молебн с акафистом, за все есть определенная цена...».

Да... Что тут скажешь? Напомнить разве, что отлучен был от церкви великий человеколюбец, глубоко верующий гений земли русской? Да еще о многовековых и нынешних распрях церковных... О церкви, усиленно служащей политике?..

Витки спирали, может быть, все меньше и меньше? Иначе, почему за такой короткий срок вместе с благом несет она зло разъединения? Почему мне, идущей к Богу, так неприятны стали многочисленные заезжие проповедники? И об этом есть в «Воскресении»:

«Кизеветер, крепкий седеющий человек, говорил по-английски, а молодая худая девушка в pince-nez хорошо и быстро переводила.

Он говорил о том, что грехи наши так велики, казнь за них так велика и неизбежна, что жить в ожидании этой казни нельзя.

– Только подумаем, любезные сестры и братья, о себе, о своей жизни, о том, что мы делаем, как живем, как прогневляем любвеобильного Бога, как заставляем страдать Христа и мы поймем, что нет нам прощения, нет выхода, нет спасения, что все мы обречены погибели. Погибель ужасная, вечные мучения ждут нас, – говорил он дрожащим, плачущим голосом. – Как спастись? Братья, как спастись из этого ужасного пожара? Он объял уже дом, и нет выхода.

Он замолчал, и настоящие слезы текли по его щекам. Уже лет восемь всякий раз без ошибки, как только он доходил до этого места своей очень нравившейся ему речи, он чувствовал спазм в горле, щипание в носу, и из глаз текли слезы. И эти слезы еще более трогали его. В комнате слышались рыдания. Графиня Катерина Ивановна сидела у мозаикового столика, облокотив голову на обе руки и толстые плечи ее вздрагивали.

...Оратор вдруг открыл лицо и вызвал на нем очень похожую на настоящую улыбку, которой актеры выражают радость, и сладким, нежным голосом начал говорить:

– А спасение есть. Вот оно, легкое, радостное. Спасение это – пролитая за нас кровь единственного Сына Бога, отдавшего себя за нас на мучение. Его мучение, Его кровь спасает нас. Братья и сестры, – опять со слезами в голосе заговорил он, – возблагодарим Бога, отдавшего единственного Сына во искупление за род человеческий. Святая кровь Его...

Нехлюдову стало так мучительно гадко, что он потихоньку встал и, морщась и сдерживая кряхтение стыда, вышел на цыпочках и пошел в свою комнату».

Да, ФАРИСЕЙСТВО. Старо, как мир и... безопасно, даже необходимо властям предержащим...

И еще в 28-й главе: «...люди хотели делать невозможное дело: будучи злы, исправлять зло. Порочные люди хотели исправлять порочных людей и думали достигнуть этого механическим путем. Но из всего этого вышло только то, что нуждающиеся и корыстные люди, сделав себе профессию из этого мнимого наказания и исправления людей, сами развратились до последней степени и не переставая развращают и тех, кого мучают».

Но – «Вера есть сила жизни. Если человек живёт, то он во что-нибудь да верит. Если б он не верил, что для чего-нибудь надо жить, то он бы не жил. ... Без веры нельзя жить». И – «Он – то, без чего нельзя жить. Знать Бога и жить – одно и то же. Бог есть жизнь» [6].

«Он не спал всю ночь и, как это случается со многими и многими, читающими Евангелие в первый раз, читая, понимал во всем их значении слова много раз читанные и незамеченные. Как губка воду, он впитывал в себя то нужное, важное и радостное, что открывалось ему в этой книге».

«...Ищите Царства Божия и правды Его, а остальное приложится вам». А мы ищем остального и, очевидно, не находим его»...

Великая книга о грехе и раскаянии, о страданиях людских, о любви и поиске истины. Мне было приказано перечесть ее, и я благодарна. Вспомнился В.О. Ключевский: «Из своей исторической дали они не перестанут светить, подобно маякам среди ночной мглы, освещая нам путь и не нуждаясь в собственном свете. А завет их жизни таков: жить – значит любить ближнего, т. е. помогать ему жить, больше ничего не значит жить и больше не для чего жить» [6:94].

28 августа (9 сентября) Льву Николаевичу Толстому исполнилось бы 165 лет. Строго говоря, дата «не круглая», не 150 и не 175.

Но может быть, если так много говорящие о возрождении, особенно правители наши, прочитают «Воскресение» сегодня, 175-летие встретим лучше и лучшими?

Сила жизни

Встречая 190-летие Л.Н. Толстого, с горечью улыбаюсь последним строкам. «Но строк печальных не смываю…» Да, печальных и даже – постыдных своей непозволительной для возраста наивностью...

Незнанием, неверием в то, что: «Сила правительства держится на невежестве народа, и оно знает это и потому всегда будет бороться против просвещения. Пора нам понять это. Давать же правительству возможность, распространяя мрак, делать вид, что оно занято просвещением народа, как это делают всякого рода мнимопросветительные учреждения, контролируемые им, – школы, гимназии, университеты, академии, всякого рода комитеты и съезды, – бывает чрезвычайно вредно. <...> Главное же, мне всегда жалко, что такие драгоценные, бескорыстные, самоотверженные силы тратятся так непроизводительно. Иногда мне просто смешно смотреть на то, как люди, хорошие, умные, тратят свои силы на то, чтобы бороться с правительством на почве тех законов, которые пишет по своему произволу это самое правительство» [8].

Да и как правительствам – «временщикам»! – не уничтожать истинное просвещение, образование, неразрывно связанное с воспитанием? И – в первую очередь – не «обрезать» великую русскую литературу, подсовывая макулатуру, злобные пасквили бездарностей? Ведь «Писатели, которых мы называем вечными», «как говорил Чехов, всегда "куда-то идут и Вас зовут туда же"» [9].

Хочу вспомнить о двух последних книгах Л.Н. Толстого.

Первая – «Путь жизни» (1910), собравшая мудрые мысли многих мыслителей, свои о смысле жизни человека. Книге предшествовали сборники «Мысли мудрых людей», «Круг чтения», «На каждый день». Один лишь далеко неполный перечень тем разделов может и должен, на мой взгляд, привлечь внимание: «О вере», «Душа», «Одна душа во всех», «Бог», «Любовь», «Грехи, соблазны, суеверия», «Тунеядство», «Корыстолюбие», «Гнев», «Гордость», «Неравенство» «Насилие», «Наказание», «Тщеславие», «Усилие», «Жизнь в настоящем», «Неделание», «Слово», «Мысль», «Разум», «Благо – в любви», «Зло», «Страдание», «Смерть», «Смерть – освобождение», «После смерти».

«Жизнь, какая бы ни была, есть благо, выше которого нет никакого», – завершает Толстой свод раздумий, духовных исканий, своё напутствие и завещание грядущим: «Этот мир не шутка, не юдоль испытания и перехода в мир лучший, вечный, а этот мир, тот, в котором мы сейчас живем, – это один из вечных миров, который прекрасен, радостен и который мы не только можем, но должны нашими усилиями сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для всех, которые после нас будут жить в нем.

Не верь, что жизнь эта только переход в другой мир и что хорошо нам может быть только там. Это неправда. Нам должно быть хорошо здесь, в этом мире. И для того, чтобы нам было хорошо здесь, в этом мире, нам нужно только жить так, как хочет Тот, Кто послал нас в него. И не говори, что для того, чтобы тебе хорошо было жить, надо, чтобы все хорошо жили, жили по-Божьи. Это неправда. Живи сам по-Божьи, сам делай усилие, и самому тебе наверное будет хорошо и другим также от этого будет наверное не хуже, но лучше» [10:150].
 

Вторая книга – «намеренно оставленная для потомства повесть "Хаджи-Мурат"». Написанная «в конце пути», она, по мнению П.В. Палиевского, «несет в себе его сжатое завершение, итог, - с одновременным выходом в будущее». «Толстой не хотел её публиковать»: «надо же, чтобы что-нибудь осталось после моей смерти». Книга – «художественное завещание», она «оказалась необычайно компактной, заключающей, как в капле, все грандиозные открытия "прежнего" Толстого; это конспективная эпопея, "дайджест", изготовленный самим писателем...» [3:131].

Палиевский фиксирует внимание читателя на первых строках повести: описании цветущего летнего поля, собранном букете, который не без труда пополнен цветком колючего «татарина», но, из-за его «грубости и аляповатости», не гармонирующих с «нежными цветами букета», забракованным, отброшенным. Далее следует образ черного, вспаханного поля:

«Экое разрушительное, жестокое существо человек, сколько уничтожил разнообразных живых существ, растений для поддержания своей жизни», – подумал писатель, «невольно отыскивая чего-нибудь живого среди этого мертвого черного поля». И увидел «вправо от дороги» «какой-то кустик». Подойдя ближе, «узнал в кустике такого же "татарина"». Он был изломан, испачкан «черноземной грязью», цветки когда-то «красные, теперь же были черные»; он «был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братий кругом его.

"Экая энергия! – подумал я. – Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот все не сдается"».

В повести, в сравнении судьбы Хаджи-Мурата с судьбою куста «татарина», выстраивается Л.Н. Толстым идея «социального направления и уже готова с характерной для позднего Толстого страстью обрушиться на весь господствующий аппарат угнетения человека. Она берет своей главной художественной проблемой наиболее острое из всех возможных положений своего времени – судьбу цельной личности в борьбе отчужденных от неё систем» [3:134].

Две полярности произведения, два полюса абсолютизма – «ледяная шапка, замораживающая жизнь» – Николай I и, вроде бы, её противоположность, но – «такая же шапка – Шамиль». Их «сквозное параллельное разоблачение. Взаимным сходством Николай и Шамиль уничтожают друг друга.

Даже простота этих существ оказывается лживой».

О, как же ярки и... невыгоды нынешним «властелинам» портреты этих существ!

«Лев Толстой своим "Хаджи-Муратом" отплатил Николаю за всех. Это была, таким образом, не только художественная, но и историческая месть» [3:163].

Мерзости, жестокости, бессмыслицы войны, образы глупых или жестоких, «не понимающих жизни без власти и без покорности» (сказано о М.С. Воронцове – пушкинском «полумудреце», но не он один – полугерой»...), набег на аул, жертвы, среди которых «тот красивый, с блестящими глазами мальчик», привезенный «мертвым к мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в спину...»; нелепая, бесславная гибель солдата Авдеева и – запоздавшее письмо с рублём от старухи-матери из глухой русской деревеньки: «А ещё, милое моё дитятко, голубок ты мой Петрушенька, выплакала я свои глазушки...»

«Что значит его гибель для разных людских психологий, – анализирует Палиевский, – законов и общественных институтов и что все они значат для него, крестьянского сына, – раскладывается веером подробностей, так же "случайно" мелькнувших, как и его смерть» [3:141].

Но – нестерпимо больно, особенно, когда не можешь не вспоминать реалии нашего недавнего и нынешнего времени...

Стоящим «на официальных вершинах жизни», но, в сущности, – не живущим, дублирующим друг друга, как вещи, Шамилю и Николаю, а вместе с ними и «полузамороженным царедворцам», противопоставлен Хаджи-Мурат.

«Характер Хаджи-Мурата, непримиримо враждебный обоим полюсам, воплощающий в конечном счёте идею сопротивления народа всем формам бесчеловечного миропорядка, остался последним словом Толстого и его завещанием литературе XX века» [3:167].

Страшно погибает Хаджи-Мурат, отстаивающий свою жизнь до конца.

«Вот эту-то смерть и напомнил мне раздавленный репей среди вспаханного поля», – заканчивает Лев Толстой свою повесть.

А свой удивительный очерк П.В. Палиевский заканчивает словами: «...Может быть, – написал однажды Достоевский, – мы скажем неслыханную, бесстыднейшую дерзость, но пусть не смущаются нашими словами; мы ведь говорим только одно предположение: ...а ну-ка, если "Илиада"-то полезнее сочинений Марка Вовчка, да не только прежде, а даже теперь, при современных вопросах; полезнее как способ достижения известных целей, этих же самых вопросов, разрешения настольных задач?» [3:167-168].

Ох, несомненно, «Хаджи-Мурат» и «Воскресение», «Анна Каренина» и «Война и мир», и – многое, очень многое из наследия Льва Николаевича Толстого полезнее для нас иной сегодняшней «литературы». Тем паче, что и он успел заметить: «Утрачено чувство – я не могу определить это иначе – чувство эстетического стыда» [11].

Вместо заключения

Сегодня, когда так много горя на моей земле, когда льется кровь детей Донбасса, когда торжествует насилие над человеком, его природными, Господом данными правами, я хочу привести в заключение статьи несколько пунктов из главки «Насилие» книги Л.Н. Толстого «Путь жизни»:

«Одна из главных причин бедствий людей – это ложное представление о том, что одни люди могут насилием улучшать, устраивать жизнь других людей».

Толстой развенчивает «заблуждение о том, что одни люди могут насилием устраивать жизнь себе подобных»:

«Люди видят, что в их жизни что-то нехорошо и что-то надо улучшить. Улучшать же человек может только то одно, что в его власти, – самого себя. Но для того, чтобы улучшать самого себя, надо прежде всего признать, что я нехорош, а этого не хочется. И вот все внимание обращается не на то, что всегда в твоей власти, – не на себя, а на те внешние условия, которые не в нашей власти и изменение которых так же мало может улучшить положение людей, как взбалтывание вина и переливание его в другой сосуд не может изменить его качества. И начинается, во-первых, праздная, а во-вторых, вредная, гордая (мы исправляем других людей) и злая (можно убивать людей, мешающих общему благу), развращающая деятельность».

«Правители думают насилием заставить людей жить доброй жизнью. А они первые этим самым насилием показывают людям пример дурной жизни. Люди в грязи, и, вместо того чтобы самим выбраться из нее, учат людей, как им не загрязниться».

«Только тот, кто не верит в Бога, может верить в то, что такие же люди, как и он сам, могут устроить его жизнь так, чтобы она была лучше».

«Заблуждение о том, что есть люди, которые могут устраивать жизнь других людей, тем ужасно, что при этой вере люди ценятся тем выше, чем они безнравственнее».

«Жестокости всех революций – только следствие жестокостей правителей. Революционеры понятливые ученики. Никогда свежим людям не могла бы прийти дикая мысль о том, что одни люди могут и имеют право силою устраивать жизнь других людей, если бы все властвующие люди, все правители не обучали бы этому народы».

«Отчего революции и жестокость их? Оттого, что насилие властвующих учит суеверию устройства насилием».

«До тех пор, пока люди будут неспособны устоять против соблазнов страха, одурения, корысти, честолюбия, тщеславия, которые порабощают одних и развращают других, они всегда сложатся в общество насилующих, обманывающих и насилуемых и обманываемых. Для того, чтобы этого не было, каждому человеку надо сделать нравственное усилие над самим собой. Люди сознают это в глубине души, но им хочется как-нибудь помимо личного усилия достигнуть того, что достигается только таким усилием.

Выяснить своими усилиями свое отношение к миру и держаться его, установить свое отношение к людям на основании вечного закона делания другому того, что хочешь, чтобы тебе делали, подавлять в себе те дурные страсти, которые подчиняют нас власти других людей, не быть ничьим господином и ничьим рабом, не притворяться, не лгать, ни ради страха, ни выгоды, не отступать от требований высшего закона своей совести, – все это требует усилий; вообразить же себе, что установление известных порядков каким-то таинственным путем приведет всех людей, в том числе и меня, ко всякой справедливости и добродетели, и для достижения этого, не делая усилий мысли, повторять то, что говорят все люди одной партии, суетиться, спорить, лгать, притворяться, браниться, драться, – все это делается само собой, для этого не нужно усилия» [10:60-61].

Лев Николаевич Толстой одаряет нас уверенностью: «Общественный прогресс истинный – в большем и большем единении людей» [12:191].

Но есть люди и – «люди»...

И – с юных лет помятны слова, сказанные Пьером Безуховым Наташе Ростовой:

«Ежели люди порочные связаны между собою и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто».

5-7 сентября 2018, Одесса.

Примечания

1. Высказывания, афоризмы и цитаты Льва Н. Толстого. //
   http://www.wisdoms.ru/aforizmi_lev_tolstoy.html
2. Толстой Лев. Христианство и патриотизм. / Cборник публицистики (Лев Толстой). / Классика ру. – библиотека русской литературы. // http://www.klassika.ru/read.html?proza/tolstoj/wozzwanie.txt&page=18
3. Палиевский П.В. Русские классики. Опыт общей характеристики. – М.: «Художественная литература», 1987.
4. 20 цитат Льва Толстого, которые откроют его вам с новой стороны. // https://www.adme.ru/tvorchestvo-pisateli/20-citat-lva-tolstogo-kotorye-otkroyut-ego-vam-s-novoj-storony-747710/
5. Владимирова Л. «А остальное приложится...» // ЮГ Независимая газета, 4 сентября 1993 года. №149 (13579)
6. Толстой Лев Николаевич. Исповедь. // http://az.lib.ru/t/tolstoj_lew_nikolaewich/text_0440.shtml
7. Ключевский В.О. Добрые люди Древней Руси. // В.О. Ключевский. Исторические портреты. Деятели исторической мысли. – М.: Издательство-во «Правда», 1990. – С. 77-94.
8. Толстой Л.Н. – А.М. Калмыковой, 1896 г. Августа 31. Ясная Поляна. // http://croquis.ru/660.html Толстой Л.Н. – Избранные письма 1882-1899 годы. – С. 53.
9. Палиевский П.В. Движение русской литературы. – М.: ПЛЕЯДА, 1998. – С. 2.
10. Толстой Л.Н. Путь жизни. // http://book-online.com.ua/read.php?book=4679&page=1
11. Палиевский П.В. Значение Толстого для литературы XX века // http://www.rospisatel.ru/palijevsky-tolstoy.htm
12. Толстой Л.Н. Дневники. 1905 г., 20 января. // https://rvb.ru/tolstoy/01text/vol_22/1492.htm

На илл.: Цветной фотографический портрет Льва Толстого в Ясной Поляне, созданный Сергеем Прокудиным-Горским в мае 1908 года