Фёдор ОШЕВНЕВ. Болтыш и жаба

Рассказ

Конфликт этот стартовал в позднебрежневские времена.

У завуча-историка, двадцати лет потерявшего на фронте ногу выше колена и начинающим педагогом заполучившего прозвище Раскладной – при ходьбе негнущуюся деревяшку приходилось выносить по дуге вбок, – было двое детей. По сути, из разных поколений. Дочь пятидесятого года рождения и сын шестьдесят восьмого: отцу тогда уже стукнуло сорок четыре.

Последыша назвали Толей. Рос он вездесуще-суетливым, по любому поводу спеша высказаться. В каждой бочке затычка. Это именно про него.

Впрочем, учился паренек почти на одни пятерки.

Еще с младших классов его, легко забываюшего о своих обещаниях, окрестили Болтуном. Позднее прозвище переродилось в Болтыш: так называют неоплодотворенное, без зародыша, яйцо. Негожее ни под наседку, ни в пищу. Толик не единожды дрался, не желая мириться с позорной кликухой. Раз даже к отцу воззвал: как бы от нее избавиться?

– А никак, – ответил тот. – Не удастся. По крайней мере, в этой школе.

– Между прочим, в нашей выучке тебя втихую тоже дразнят. Знаешь кем? – раздраженно вырвалось тогда тайное у сильно раздосадованного мальчишки.

– Конечно, – удивил его в ту минуту отец.

– И не обидно?

– Ну еще бы… Ведь не сам же я себя по дурости ноги лишил. Или вот наш физрук Староконев – глаза. Ты про его-то прозвище в курсе?

– Ага. Косой. Говорят, вроде по пьяни прицелом на сук напоролся.

– Эх ты, охальник! Слышал звон… Василий Николаевич – фронтовой летчик. После тяжелейшего воздушного боя – один против трех «мессеров» – чудом, с осколком в глазу, до своих дотянул, истребитель спас. Он этот осколок и им располосованный шлемофон как память о боевой юности хранит. Мы Родину от нелюдей защищали, а вы, по глупости малолетней да необъяснимой жестокости, за наши раны и кровь нас же – и носом в дерьмо. Не судите, да не судимы будете. Фраза хоть и библейская, а бесспорна. Впрочем… И с телесными изъянами надо стараться жить полноценно. Ну а ты, сын, прозвище свое поделом заслужил. За язык без костей, за необязательность, за «и так сойдет».

– Но я ж не знал… – рефлекторно тронул мальчишка овальную плоскую родинку-лентиго на левой щеке. – Про физрука, значит… А он сам не рассказывал… – окончательно съехал паренек с темы собственной кликухи.

– Зачем? Я ведь тоже всякому не объясняю, что в танке горел. Гадости же и про меня измышляют. Мол, во хмелю под поезд угодил, и прочее в том же духе.

Толик смущенно отошел от отца…

Классным руководителем у мальчишки после «началки» стала русистка Алевтина Филипповна Полякова. Дородная с юности, она поначалу пыталась – впрочем, халтурно – бороться со склонностью к ожирению. Перепробовала кучу диет, с ленцой когда-когда занималась гимнастикой… Однако после тридцати расплылась безнадежно. Вес женщины резво перевалил за сто кило, а на пухлом лице, обрамленном короткими светлыми кудряшками, обозначились обвисшие лоснящиеся щеки и вырос тройной подбородок, студнем сотрясавшийся при волнении. И никакие усилия: сдавливание теннисного мячика подбородком, его медовый массаж, втирания всяких кремов и даже отчаянное лупцевание шейных складок скрученным в жгут мокрым полотенцем – к их исчезновению не привели.

Как и многие учителя той, да и иных российских школ Полякова со временем заполучила прозвище. Не по характеру или сфере деятельности, а (так случается много чаще) по схожей наружности и весьма нелестное: Жаба.

Было время, когда она серьезно нацеливалась на место Раскладного. Внушая на всех уровнях, что инвалид первой группы просто не в состоянии полноценно исполнять обязанности зава учебной частью. Мол, здесь явно требуется кто-то и помоложе, и поздоровее. И что – ах, если бы только ей поверили и доверили…

Алевтина Филипповна даже пыталась надавить на директора школы и заврайоно через мужа – работника райкома. Не прокатило: директор, сам участник войны, прошедший ее в полковой разведке, придерживался иной точки зрения: в его школе завучем должен быть только мужчина!

Отношения у Поляковой с Толиком упрочились перманентно конфликтные. Начиная с того, что русистка яро не терпела забывчивости и трепа. Но главное: комплексуя по поводу неудавшейся педагогической карьеры и упорно продолжая считать, будто виновен в том именно не возжелавший «подвинуться» Раскладной, женщина свой субъективизм к отцу проецировала на сына. (Подобного рода поведение больше свойственно как раз детям, склонным переносить неприязнь к конкретному учителю на его предмет.) И стоило Толику в чем-то, пусть по мелочи, проштрафиться, классуха тотчас спешила наябедничать о попрании школьных устоев начальнику-родителю, упиваясь недолгой специфичной властью над ним.

Вкушать это сладостное чувство винительнице ничуть не надоедало.

– Как же так? Вы – зав учебной частью, опытный педагог и нас, рядовых учителей, во всех вопросах воспитания должны направлять и поправлять... Сына же столь явно упускаете, – с наслаждением выговаривала Алевтина Филипповна Раскладному, вновь вторгшись на перемене к нему в кабинет. – Он же мне урок сегодня едва-едва не сорвал! Да! – И многоэтажный «бурдюк» русистки гневно заколыхался. – Убедительно требую уделять его воспитанию должный надзор!

– Нельзя ли поконкретнее? – прервал тогда историк поток возмущений.

– Можно и нужно. Значит, сегодня мы изучали фразеологизмы. В качестве одного из примеров я использовала идиому «кот наплакал». Пояснила, что хотя слезные каналы у кошек и есть, самих слез от них не дождешься. Отсюда и пошло упомянутое выражение, обозначающее ситуацию, когда кого-то или чего-то гораздо меньше необходимого или ожидаемого.

– Прошу прощения, – прервал мини-лекцию Раскладной. – А вот я где-то читал, что здесь имело место транслитерирование. То есть арабский оборот «коты наилак» – изначально лишь: «перестать получать достаточно денег», а по-нашему: «чтоб ты жил на одну зарплату», передали буквами русского алфавита. Ну и потом еще подкорректировали. Только со временем смысл устоявшейся фразы почему-то резко расширился до значения мизерного количества уже всеохватно.

– В данном случае вариации генезиса не столь важны! – не позволила втянуть себя Полякова в этимологический спор. – Значит, я предложила подобрать синонимы к расхожему словосочетанию. Высказывались, надо сказать, активно. И «с гулькин нос», и «очень мало», и «всего ничего»… «Недостаточно», «на донышке»…

– Ну, это-то я понял, – снова вклинился Раскладной. – Конкретно к Анатолию у вас какие претензии?

– Большие! – пришел в движение могучий подбородок. – Он на галерке сидит. Думал, не услышу. А я услышала! Знаете, что он ляпнул?

– Пока нет.

– Кот наплакал – кот накакал! Еще и с таким глубокомысленным видом! А весь класс триумфально ржал, громче табуна диких лошадей! Откуда в лексиконе шестиклассника, позвольте спросить, почти нецензурщина?

– Отнюдь. Вполне приличный глагол для обозначения естественных надобностей. По поводу же процитированной вами фразы – кажется, догадываюсь о ее корнях. У моей сестры сиамская кошка имеется. В кои-то веки нашли ей аналогичной породы жениха, случили. Ну а одного мальчика из приплода придарили нам. Вот с переменным успехом учим теперь котика в противень с песком ходить, но вчера он посреди кухни нагадил. Ассоциация ясна?

– Да уж конечно! Только это вашего сына не оправдывает! И сегодняшний случай – вовсе не первый, когда он во время уроков несусветицы и завиральные идеи выкрикивает. Так дальше продолжаться не может! Еще скажите спасибо, что я пока до директора не дошла! А по большому счету давно следовало бы! Да!

Фронтовик, возраст которого на тот момент приближался к шестидесяти, классной руководительнице сына отнюдь не симпатизировал.

– Я-то, конечно, с ним поговорю, – пообещал он. – Но, на мой взгляд, вы опять палку перегибаете. Ничего такого уж, как вы утверждаете, чуть ли не криминального, Анатолий не совершил. Ну, брякнул с места глупость, так и не оправдываю... Однако и вы не забывайте: ему всего-то двенадцать.

– Фундамент воспитания закладывается в детстве! Сами о том твердите! – витийствовала Полякова. – Только к собственному сыну этот тезис почему-то не желаете применять! А он, чувствуя вашу поддержку, на голове готов ходить!

– Это уж вы явно через край хватанули! Анатолий ничем не хуже сверстников, – возражал Раскладной.

– А должен быть примером для всего класса! – гнула свою линию Алевтина Филипповна. – При таком-то заслуженном отце!

– В ваших последних высказываниях усматривается недобрая ирония. Ага, звонок. Что ж, напоследок – в коллекцию синонимов к наплакавшему коту. Две консервные банки плюс дыра от баранки. Извините, у меня урок…

«Банки-баранки… Яблоко от яблони… Не-ет, только к директору!» – распаляла себя не удовлетворенная разговором русистка, грузно топая по коридору.

Особо же следует рассказать, как в начале седьмого класса сын Раскладного угодил в серьезный переплет и разряд неблагополучных учащихся.

В один из сентябрьских выходных он собрался на новый фильм. Но в тот день даже до кассы кинотеатра не дошел. На подходе к нему попался на глаза хулиганистому дылде-девятикласснику из соседней школы, не подозревавшему, что перед ним – сын завуча, а то бы наверняка поостерегся связываться.

– Мелочишку на кинчишку… Ну-кась! Быстро карманы вывернул! – не очень-то страшась прохожих, в лоб потребовал дылда.

– У меня ровно себе на билет, – явно не спешил тот расстаться с деньгами.

– В упор не колышет! – отрубил озлившийся девятиклассник. – Слышь, ты, чмошник тупорылый… Могу ведь для понятливости и по мордасам вкатить!

– Попробуй – пожалеешь… – решительно сжал кулаки Толик.

Но дылда «по мордасам» бить не стал. Он подло ударил несговорчивого паренька ботинком в пах. От дикой боли мальчишка моментально сложился вдвое, прижав ладони к ушибленному месту и тщетно пытаясь вздохнуть. Грабитель меж тем предприимчиво обшарил карманы жертвы, выудил несколько монет, разгреб их по ладони, деловито пересчитал.

– Вот выручил, – издевательски хлопнул он Толика по согнутой спине. – Теперь дуй домой и зубри, зубри, зубри. Ученье – свет, неученье – сумерки! Хо-хо!

И, донельзя довольный, поспешил к кинотеатру…

Жаловаться обиженный не пошел. Выслушал участливые слова двух параллельноклассников, наблюдавших бесчестный удар… А затем удачно отыскал на ближайшей мусорке кусок ржавой трубы-дюймовки с полметра длиной. Там же, в закутке, потренировался в обращении со своим «холодным оружием». Потом обернул его старой газетой и уселся в засаде на лавочке.

Обидчика он нагнал за несколько кварталов от кинотеатра, когда ничего не подозревающий дылда высматривал очередной объект для быстрого обогащения.

Трубой Толик с размаху врезал сзади. По затылку врага. Что есть силы.

Более чем удачно: девятиклассник неловко завалился набок, потом на спину. Пользуясь этим, ограбленный с прыжка безжалостно приземлился ему на гениталии.

– Понял теперь, как мне больно было? – уточнил он у скорчившегося в позе эмбриона жалисто взголосившего врага.

Улепетнуть вершитель справедливости не успел. Трое мужчин, один из которых оказался пенсионером МВД, привлеченные тоскливым воем поверженного, задержали драчунов, препроводив обоих в милицию.

Давно состоявший там на учете девятиклассник поначалу факт избиения и ограбления младшего отрицал. Однако свидетелей начальной фазы конфликта оперативно разыскали, и они стопроцентно подтвердили показания Толика.

В финале разбирательства принимала участие и Полякова. На следующий же день она наступательно высказывала свое «фу» отцу-завучу.

– С таких лет – и такая жестокость! – возмущалась Алевтина Филипповна. – Откуда? Напасть сзади, колотить люто, нещадно, металлом и по голове! Он же человека убить мог! Да!

– Ну а о том, что сей человек, который моего сына и старше и сильнее, его раньше не менее жестоко избил, деньги отнял и кино лишил, вы почему-то забываете? Анатолий, в силу своих возможностей, нашел способ самостоятельно поквитаться с заведомо превосходящим его физически хулиганом. Заодно начинающему гопнику и мозги промыл… Уверяю: на будущее он трижды три раза подумает, прежде чем вновь решиться младших грабить!

– Однако каким именно образом ваш сын действовал? По сути, учинил форменный самосуд с явной опасностью для чужой жизни! Это не по-советски! Коль уж так случилось – расскажи о том учителям, родителям. Они и будут принимать соответствующие меры. Кто ему мешал, если он знал, что хулиган на сеансе, быстренько домой возвратиться и об инциденте доложить?

– Скорее, заложить… Только кому? Мы с женой с утра к родственникам уезжали. В школе в воскресенье – разве сторож. Вашим же адресом сын не располагал. И даже если бы его выяснил, крайне сомнительно, чтобы из-за сорока-пятидесяти копеек вы бы немедленно помчались в милицию. Да и вообще: достойно он поступил! Как настоящий мужчина, не опускаясь до фискальства. Хотя признаю: палку перегнул. За что уже и поплатился. По полной программе.

– Как отпетый хулиган он поступил! Вы в корне неверно воспитываете сына! – школила завуча русистка. – Порочно! Несвойственно нашему строю! Да!

– Мне, как отцу и как педагогу, виднее.

– Я сильно в этом сомневаюсь!

– Ну а я – нисколечко! И по праву родителя сына защищать буду всегда!

– Были бы вы правы – не оказался б он на учете в милиции! – победоносно подытожила Алевтина Филипповна. – Жутчайший стыд и позор для нашей школы!

От дальнейшей полемики Раскладной тогда воздержался. Только губы сердито сжал и глубоко, страдальчески вздохнул.

Перенесемся теперь на несколько месяцев вперед.

Накануне Дня Победы Полякова запланировала читательскую конференцию «Великая Отечественная война в произведениях советских писателей». Толику же поручила, плюс к чтению наизусть отрывка из «Сына полка», еще и рассказать о боевом прошлом Раскладного. Ведь он оказался единственным в классе родителем-фронтовиком, остальные папы были гораздо моложе его. И надо же так случиться, что подросток собирался поподробнее расспросить отца о пережитых баталиях именно накануне культмероприятия – чтобы назавтра, в своем выступлении «по свежим впечатлениям», ничего не упустить, – и напрочь забыл подойти в тот вечер к родителю. Еще и книжный текст выучил через пень-колоду. Сама же классная руководительница захлопоталась, не проконтролировав малонадежного ученика. Впрочем, все это, как говорится, было бы еще полбеды, однако в класс – ну совсем уж некстати! – нагрянул заврайоно.

Картина маслом…

– По обыкновению, в своем репертуаре! – желчно распекала классуха Толика – пока один на один – после занятий. – Ни капли стыда! Да! Хоть кол на голове теши: никаких сдвигов к лучшему! Наобещает с три короба, а потом «с чистой совестью»: «Извините, заспал, упустил из виду, память отшибло…» Полнейшая безответственность! Интересно бы узнать: как ты дальше-то жить собираешься?

– Не хуже других, – насупленно огрызнулся семиклассник.

– Вот-вот! Не хуже! Свежо предание, да верится с трудом! – И огромный подбородок боевито заколыхался. – Э-эх, чудо беспоминное! Не выйдет из тебя ничего путного. Недаром Болтышом-то окрестили! Тоже никчемный и негодный ни на что растешь! Да!

– Ах, значит, я – Болтыш? – мгновенно ощетинился Толик.

– Во всяком случае, не я же тебе это зазорное прозвище прилепила, – саркастически усмехнулась Полякова. – Запомни: по заслугам и честь…

– Ага… Ладно… – И Толик раздумчиво коснулся крупной родинки на щеке: привычка-паразит. – Пусть я – Болтыш… – Подросток уперся в классную руководительницу упрямым жалящим взглядом. – Зато ты тогда – Жаба!

И после мини-паузы дерзко усугубил-утвердил, растягивая начальный согласный звук:

– Жжжаба! Жжжаба!! Жжжаба!!!

На какое-то время Алевтина Филипповна впала в ступор: застыла, надрывисто ловя воздух ртом, с выпяленными глазами, исступленно сжимая пальцами классный журнал… Наконец, трудно сглотнув, рявкнула:

– Ты-ы!

И со второй попытки неловко вскочила со скорбно скрипнувшего стула.

– Негодяй! Хам! Паршивец! Пошли! Бегом! К отцу!

Русистка воинственно стиснула тонкое запястье Толика своей крупной тестяной ладонью.

– Пусти! – упираясь всем худеньким телом, изогнулся мальчишка. – Не имеешь права! Хватать!

– Я т-те сейчас покажу права! – грубо поволокла его Полякова к двери в коридор. – Ты у меня в момент из школы вылетишь! Да! А-ай! – внезапно взвыла она: Толик впился зубами ей в руку пониже локтя, едва не прокусив до крови…

– Суть конфликта мне ясна, – выслушав обе враждебные стороны и внешне сохраняя спокойствие, заявил Раскладной, сидя за своим рабочим столом, перед которым угнездилась на стуле отчаянно трясущая подбородком Полякова и, набычившись, стоял Толик. – Сын, ну-ка пойди, погуляй пока в коридоре…

А когда мальчишка вышел, мрачно-раздраженно поинтересовался:

– Ну, Алевтина Филипповна, и как теперь из крайней ситуации выходить?

– И вы еще спрашиваете? – донельзя возмутилась русистка. – Для начала пусть зарвавшийся мальчишка извинится! В присутствии всего класса! А дальше требую вынести этот вопиющий инцидент на заседание педсовета. Уж там-то живо дадут принципиальную оценку, в каком именно моральном духе зав учебной частью воспитывает собственного сына! Да!

– Нет! Совсем не кругло выходит! – сгустил мечевидные брови Раскладной. – Как там у дедушки Крылова? «Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» Изначально-то ведь это вы Анатолия обозвали. И еще потом, разно-многократно. Плюс непонятно по какому праву посмели вслух перечеркнуть всё его будущее. Ну и с чего вдруг такая уверенность, что мой сын в жизни ничего не достигнет? Где незыблемые на то основания? Лишь само время единственно и сможет рассудить, насколько вы прозорливы. Разумеется, личное мнение на сей счет вам никто не запрещает иметь. Но вместе с тем держите-ка его глубоко при себе! И – повторяю и акцентирую: зачинщиком конфликта явились именно вы.

Полякова при этих словах дернулась на стуле и слегка подалась вперед, явно собираясь возразить. Но Раскладной протестующее поднял руку:

– Минуту! Само собой, я сына ни в коей мере не обеляю, однако его выпад хотя бы объясним. Он ведь как мог защищался. И уж простите за эту параллель, примерно тем же макаром, как от хулигана, избившего его и обобравшего. Затевающий бой без правил всегда рискует огрести обратку на столь же беспринципный манер.

– По-озвольте! – в бешенстве взвопила Алевтина Филипповна. – За эдакое оскорбляющее сравнение… Я на вас! В суд! Иск!

– Без возражений, – хмыкнул, согласно разведя руками, Раскладной. – Только приплюсуем к словесным оскорблениям, что вы при любых обстоятельствах также не были правомочны школьника, как преступника, за руку уцеплять и тащить волоком. Это, пардон, никому не понравится, потому вас и укусили. А что Анатолию еще оставалось? Весовые категории разные, а чувство собственного достоинства, как и у любого другого, имеется. Вы же это чувство – через коридор, на виду у всех, волоком и в пыль растереть возжелали. Осознаёте?

Завуч повертел в руках толстый красно-синий карандаш, хмуро сунул его в гипсовый стаканчик с барельефным рисунком из ракушек.

– По справедливости если, так вы первая перед моим сыном извиняться должны, а уж он – следом. Только я уверен, что на это у вас мужества недостанет, хотя варварски нарушить каноны педагогической этики – пожалуйста. Так что вот вам мое предложение: забыть этот… м-м-м… схлест – другого слова и не подберу. Тем паче что кроме нас троих о нем пока никто не знает и – со своей стороны могу вам твердо обещать – не узнает. Ну а с Анатолием у меня дома состоится более чем серьезный разговор. И в чем он неправ, я ему сам подробно растолкую.

– Ни за что! – воинственно провозгласила Полякова. – Исключительно через педсовет! А за травму… – русистка еще раз продемонстрировала уже побледневшие следы укуса, – он у меня отдельно ответит. Если надо, и до районо дойду! На сей раз сына, как обычно, не выгородите! Да!

– Архиглупо, – отреагировал завуч. – В таком случае вынужден буду поставить вопрос перед тем же районо, допустимо ли после содеянного вам заниматься педагогической деятельностью вообще.

– Вы… Вы его во всем покрываете! – задрожали шейные складки. – Используя служебное положение! А он уверен в безнаказанности за широкой отцовской спиной, вот и вытворяет… такое!!! Я, к примеру, специально детей в другую школу отдала. Уж меня никто не упрекнет, что особые условия им создаю!

– Это сугубо ваше личное дело, – прокомментировал Раскладной. – А мне, знаете ли, удобнее, когда наследник под боком. На протезе-то далеко не разбежишься… Дочь, кстати, тоже у нас обучалась – и ничего, уже в люди вышла: институт окончила, работой довольна, прекрасная семья, сына-второклассника растит. Не отличник, но хорошист…

– Вы с больной-то головы на здоровую не переваливайте! – воинственно перебила Алевтина Филипповна. – Сейчас речь не о внуке, а о сыне вашем идет. До сегодняшнего дня меня еще никто и никогда в глаза Жабой не обругивал! Как у него только язык-то повернуться посмел?!

– А за глаза – в курсе? – жестко вопросил завуч. – Или, может, будете уверять, что впервые в жизни о своем прозвище от Анатолия узнали? Что вы сами-то ему заявили? «По заслугам и честь», так? Так и кушайте то же с маслом, никуда теперь не денетесь. И он от ему прилепленного… по крайней мере, пока аттестат не получит. И я с наклеенным ярлыком помру, хотя, мыслю, ну никак его не заслужил. Про три четверти других наших учителей, в ту же линию «маркированных», сейчас промолчим. Поймите: с этим просто надо научиться жить, не принимая близко к сердцу. Однако остаюсь при своем мнении, что для школьника услышать его прозвище из уст педагога, а еще и классного руководителя, обиднее вдвойне и даже втройне, нежели наоборот. И руки нечего распускать! А теперь – скатертью дорога. Хоть в райком, хоть в обком, хоть на прием к министру образования!

«Тайну троих» сохранить-таки не удалось. Нетривиальный схлест выкатился за школьные стены, и судачили о нем многие. Однако подробности разбирательств на директорском уровне и в районо широкой публике остались неизвестны. Достоверно лишь одно: вскорости Толика перевели в параллельный класс, в котором, отметим особо, Полякова не преподавала. И до самого выпускного бала подросток при встречах с бывшей классухой нарочито с ней не здоровался.

Время… Непреклонное бескомпромиссное время…

В тысяча девятьсот девяностом году Анатолий окончил Ярославское высшее военное финансовое училище, выслужив лейтенантские погоны, и был назначен на должность начальника финслужбы отдельного десантно-штурмового батальона.

Как раз тогда в России стартовала эпоха «горячих точек», и молодой офицер прошел их не одну и не две, повидав на своем веку немало такого, о чем еще долго не напишут открыто. В армии он получил и новое прозвище: Железный Финик.

После смерти его родителей – мать быстротечно съел рак, а немного погодя, тяжело переживавший кончину супруги, вслед за нею в мир иной ушел и завуч-фронтовик – бывший Болтыш на малую родину не приезжал много лет…

Но вот однажды, по весне за несбывшимся концом света, вдова и пенсионерка со стажем Алевтина Филипповна Полякова, страдавшая от целого букета болезней и потому ведущая малоподвижный образ жизни, сподобилась выйти на прогулку, заодно желая и прикупить кое-какую продуктовую мелочевку.

Доковыляв до главного райцентровского гастронома, женщина, вес которой вплотную приблизился к полутора центнерам, приостановилась, опираясь на клюку и астматично, с хрипотцой дыша. В эту минуту из дверей магазина вышел и спустился по облицованным клинкерной плиткой ступеням здания моложавый, но с густо серебрящимися висками подполковник-десантник в фуражке-«аэродроме» с высокой тульей. Остановившись неподалеку от Поляковой, он поставил на асфальт серый дипломат, достал зажигалку и пачку «Парламента»…

Алевтина Филипповна скользнула взглядом по мужской фигуре в ладно пригнанной военной форме – и вдруг углядела коричневато-красную родинку-лентиго на лице прикуривавшего. В аккурат на левой щеке. Присмотрелась повнимательнее… И сквозь толщу десятилетий внезапно проступил знакомый детский облик.

«Неужели он? Ведь определенно похож на отца!»

– Толя? – осторожно-полуутвердительно вопросила бывшая учительница.

Подполковник, в свой черед, затяжным прощупывающим взором нацелился на безобразно оплывшую сгорбленную старуху с рыхлым лицом, на котором сильно выделялись глазные впадины, а радужка самих глаз почти выцвела; с густо-морщинистой шеей, кажущейся утопленной в грудную клетку; с отечными деформированными суставами пальцев рук и слоновьими ногами. Глубоко, жадно затянулся. Рефлекторно дотронулся до приметной родинки. Наконец кратко, отчужденно обронил:

– Да…

Подхватил дипломат. И стремительно зашагал прочь.