Александр ЩЕРБАКОВ. Отголоски русской старины

Послесловие

к «Страшным историям»

1

Конечно, можно рассказывать сказки и в городской квартире и завораживать при этом слушателей. Особенно если за окном – метельный зимний вечер, а в комнате сумеречно и тихо, и ничего не слышно, кроме мерного мурлыканья холодильника за стеной, ничего не видно, кроме подсвеченных не то луной, не то уличным фонарем загадочных узоров на оконных стеклах. Но все же это будет не то. Для живого и глубокого восприятия сказки, а тем более – сказки с «бесовщинкой», нужна подходящая атмосфера, загадочная и таинственная, нужен особый настрой рассказчика и слушателей, готовых поверить в любую небылицу и нарисовать в разгоряченном воображении самые невероятные картины.

Пожалуй, идеальные условия для восприятия сказок представляет поездка в ночное. Тут выбор автора «Бежина луга» был безошибочным. Иссиня-черное небо с крупными, яркими звездами, потрескивающий костер, и за пределами отсветов его – тьма, хоть глаз коли. Мечутся длинные тени. Загадочно шуршат деревья. Фыркают лошади, проступающие во мгле призрачными пятнами. Время от времени из лесу или с болота доносятся странные резкие звуки, похожие то на бесовский хохот, то на детский плач…

Близка к идеальному месту для сказывания сказок далекая таежная избушка, по самую стреху ушедшая в землю и заросшая дурниной, тесная,

с единственным мизерным окошечком, обращенным к реке или гулкому распадку, со старой буржуйкой в углу, играющей во тьме гребешками пламени. Сгодятся и бригадные избушки, какие были у нас на многих урочищах, или полевые станы, пусть даже представляющие собой единственный дощатый вагончик, затерянный среди пашен или прилепившийся к берегу степного озерца. В конце концов подойдут и просторная деревенская печь или еще более просторные полати в бревенчатой избе, стоящей желательно на краю села, откуда в сумерках смутно просматриваются мельничный пруд или кладбищенские кресты и деревья.

Лично же на меня никогда и нигде с такой потрясающей силой не действовали сказки, мифы и страшные истории, как во время ночевок в сенокосную пору на чердаке кошары, стоявшей над озером Кругленьким.

В годы отрочества я, как и все сельские ребятишки, летом и осенью работал в колхозе. Не от голода и нищеты и не по принуждению, а добровольно и охотно, с естественным желанием утвердиться в глазах сверстников и взрослых односельчан трудолюбивым и самостоятельным человеком. А самоутвердиться в наше время можно было только добросовестным трудом и старанием, по крайней мере – на селе. Ну, это к слову…

В горячую пору сенокоса люди работали допоздна. Бывало, последние зароды дометывали уже в потемках. Спешно перепрягали лошадок из граблей и волокуш в телеги, укладывали в них котомки и корзинки, рассаживались сами на облачинах рыдванов и отправлялись домой. Зачастую – с песнями, как это ни трудно представить сегодня. Однако уезжали в деревню далеко не все. Обычно – только женщины да семейные мужики, чтобы управиться с домашней скотиной, обиходить малых ребятишек, полить огороды. Остальной же народ – мы, пацаны, и взрослые парни, а нередко и старики – оставались на сенокосе с ночевой. Спали обычно в полевых избушках, когда-то принадлежавших крестьянам-единоличникам, а

в наши времена служивших жильем для пастухов на летних стоянках колхозных отар, табунов и гуртов.

Поскольку главные покосы нашей бригады были расположены возле озера Кругленького, то чаще всего нам приходилось ночевать именно на здешнем полевом стане, который действовал, в отличие от многих других, круглый год. Здесь были две теплых избушки и несколько кошар, крытых соломой. Избушки занимали пастухи и работавшие на покосе старики, а молодежи и ребятне доставались для ночевок чердаки этих кошар – длинные, сумрачные, полные воробьиных гнезд, упрятанных в кровельной соломе, и ласточкиных, прилепленных к стропилам и решетинам.

На закате искупавшись в озере, мы наскоро ужинали, съедали остатки домашних припасов и супа из артельного котла и, поднявшись по шаткой лестнице на чердак, ложились вповалку на сено, устланное шубами, фуфайками и дерюгами. Несмотря на усталость, засыпали далеко не сразу.

Еще долго слышались смех, возня и разговоры. Но чем более сгущалась за слуховым окном ночная тьма, тем приглушенней становились голоса. Огольцы помладше, работавшие копновозами, начинали задремывать – сказывалась маета длинноного жаркого дня. Взрослые переходили на полушепот, заводили более серьезные – деловые и сердечные – разговоры. Мы, подростки, затаившись, жадно слушали их и с нетерпением ждали, когда ближе к полуночи начнется главное – рассказывание сказок, бывальщин и страшных историй.

Обычно начинал Андрей Констанц, поволжский немец, сосланный в наши края в военные года. Он, как ни странно, больше всех из нас помнил русских сказок. Правда, это были в основном известные сказки, вычитанные из книжек: про Ивана-дурачка и Ивана-коровьего сына, про сестрицу Аленушку и братца Иванушку, про злую мачехину и добрую падчерицу, – но Андрей умел преподнести их по-своему, привирал, где считал нужным, давая волю фантазии, и потому мы слушали его с неизменным интересом. Но все же главным рассказчиком был не он, а колхозный ветфельдшер Петро Ивахов. Правда, он ночевал с нами довольно редко, ибо к нашему сенокосу прямого отношения не имел. У него, инвалида с расслабленными ногами, была «персональная» лошадь в легких дрожках, и он в любое время мог укатить домой. Но все ж иногда Петро, задержавшись в кошарах допоздна по своим фельдшерским делам, оставался на овцеферме с ночевой и спать приходил к нам, на чердачный сеновал. Я даже подозреваю, что он оставался не только из-за больных овец, нуждавшихся в досмотре, но и ради нас, ребятни, ибо знал, что мы любили слушать его байки. А ему наверняка нравилось рассказывать их столь внимательным и благодарным слушателям.

Я до сих пор не знаю, откуда Петро брал свои сказки, ибо ни от кого больше подобных не слыхивал, нигде ни читывал. Уж не сам ли он выдумывал их? Допускаю и такое. Но скорее всего, подобно нам, в своем далеком детстве или отрочестве наслушался от какого-нибудь «народного сказителя», многое запомнил цепкой мальчишеской памятью, а то, что подзабыл, теперь свободно восполнял, фантазируя по ходу рассказывания. Сказок, баек и легенд в народе живет (во всяком случае, жило) куда больше, чем записано самыми дотошными и неутомимыми собирателями «фольклора». Особенно – из числа непечатных, с «картинками». А именно такими были в большинстве своем сказки Петра Ивахова. Однако я не назвал бы их пошлыми, тем более – скабрезными. В них никогда навязчиво и грубо не смаковалась известная тема, просто нет-нет да встречались рискованные ситуации, но Петро деликатно «объезжал» их, обходясь намеками и иносказаниями.

Любопытно, что он привязывал свои бесконечные истории к конкретному месту действия, и потому, несмотря на всю фантастичность, они приобретали реалистическое правдоподобие. И по жанру теперь бы я отнес их скорее даже не к сказкам, а к бывальщинам, в которых быль и выдумка, реальность и фантастика переплетались с необыкновенной легкостью и органичностью. Героями его бывальщин выступали традиционные фольклорные типы – смекалистого кузнеца или мельника и вероломного, придурковатого черта, простодушного Ваньки-пахаря и ушлого хозяина-жлоба; находчивого плута- солдатика и тугодумного воеводу-генерала. Встречались и, так сказать, исторические фигуры: от Петра Первого и Пушкина – до Чапая. Непременными участниками невероятных перипетий в историях Петра-ветеринара были также дикие звери и домашние животные, которые запросто говорили человеческим языком.

Мне теперь трудно восстановить в памяти хотя бы одну Петрову «плутовскую» бывальщину, ибо сюжеты, интриги их были закручены в столь

замысловатые, неожиданные узлы и с такой необузданной фантазией, что воспроизведению едва ли поддавались вообще. К тому же все-таки больший интерес мы проявляли не к этим авантюрным повествованиям, а к тем «страшным историям», которыми Петро перемежал их. Делал он это довольно своеобразно. Закончив очередную сказку, на минуту замолкал, как бы давая нам возможность пережить и осмыслить услышанное (и мы тоже молчали некоторое время, ошеломленные фантасмагорической небылицей), а потом вдруг говорил будто между прочим: «А что? Вот под Гладким Мысом случай был…» Или: «А то вот еще, говорят, в соседнем Сагайске один мужик видел….» И далее следовало такое, от чего дыбом вставали наши волосенки и мы начинали мелко подрагивать, втягивая головы под старые шубы, фуфайки и дождевики, заменявшие нам одеяла. И вот эти «страшные истории» служившие как бы прокладками между «полнометражными» бывальщинами и сказками, лучше запомнились мне. И многие из них, как и полвека с гаком назад, я не рискнул бы рассказывать к ночи.

Впрочем, не менее страшные истории довелось мне слышать и от других рассказчиков, а в некоторых даже самому быть участником или свидетелем событий, вольным или невольным…

2

Какую странную судьбину

Мне Всемогущий начертал!

Подумать только: при лучине

Я книжки первые читал.

Подумать только: домотканый

Носил кургузый армячок.

Спал на печи, где непрестанно

Скрипел невидимый сверчок.

В какой стране все было это,

В какие Средние века?…

Так попытался я когда-то выразить удивительную судьбу нашего поколения, в особенности долю тех из нас, кто вырос в сельской глубинке.

Эти приметы «средневековья», совпавшего с порой нашего детства и отрочества, можно продолжать до бесконечности. Деревянная самопряха, кросны для ручного ткания холста, ручная же мельница о двух камнях-жерновах, березовые каток и рубель вместо утюга – все это было привычно

в каждой избе, как и самокатные пимы на наших ногах и домотканые шабуры на плечах.

Не меньшим «средневековьем» отдавали многие суеверия, языческие отголоски, переплетавшиеся со светскими и даже с христианскими обрядами. Разве не удивительно, что мы, дети «атомного века», воочию видели все это: и святочные гадания на блюдце, на петуха, на зеркало, и шествия машкарованных, и катания на масленицу с возжиганием костров, и венки в Троицын день, и обливания на Ивана Купалу… Все это наполняло нашу жизнь не только внешней поэзией ярких ритуалов, но и внутренней таинственностью, верой в чудеса, как в неведомую нечистую, так и в светлую крестную силу.

Пожалуй, селяне всегда несли в себе больше не только веры, но и суеверий. И хотя метко сказано мудрецом, что деревню создал Бог, а город – дьявол, но у меня такое ощущение, что всяким дьявольским пособникам –

чертям, кикиморам, лешим, водяным, домовым и прочим – в городе жить просто негде. Все это жители скорее деревенские, ибо места их обычного обитания – чердаки, подполья, старые мельницы и кладбищенские рощи – естественней вписываются в сельский быт и пейзаж. В россказни о неких «барабашках», якобы ныне устраивающих переполох в городских квартирах, как-то слабо верится. Но если таковые впрямь появились, то, наверное, пришли времена, когда и нечистая сила побежала из деревни в город...

Кстати замечу, что слова «нечистая сила» в отношении некоторых её представителей, например, домового, я произношу поныне с долей внутреннего сопротивления. Ведь к домовому, при всей его безоговорочной принадлежности к «нечисти», отношение у селян вполне доброжелательное.

Есть, конечно, и страх перед ним, как перед всем неведомым, таинственным, но куда больше почтительности и дружелюбия. Его даже часто называют по-свойски «дедушкой», «соседушкой» и другими ласковыми именами.

Бывало, когда крестьянская семья переезжала в новое жилище, то хозяйка, отправив все из старого дома – мебель, одежду, посуду, ребятишек, телят, кошек и собак, – в последнюю минуту прощания с покидаемым гнездом не забывала пригласить с собой и домового. Она открывала подполье, опускала туда клюку-кочергу, которой загребают угли в русской печи, и приговаривала: «Дедушка-соседушка, пойдем с нами жить». А потом тащила эту клюку волоком до нового жилища и опять опускала её в подполье, точно бы высаживая «соседушку». Известно, что ведьмы летают на метле, а вот домовой на клюке ездит. Во всяком разе, так думали в прежние времена.

Есть и другие «особи» среди нечистой силы, с которыми у селян добрососедские отношения. Скажем, лешие. Верно, в отличие от домовых, они живут вдали от людей, в темных лесах, настоящими отшельниками, однако, по народным представлениям, это не мешает им быть во многом схожими. Если домовые стерегут людские жилища, то лешие – окрестные леса. Очевидно и внешнее сходство: оба этакие сухонькие старикашки, легкие на ногу, проворные, с хитроватым прищуром глаз и жидкой «калининской» бородкой. Да и распространены они одинаково широко: как не бывает дома без домового, так не бывает и леса без лешего.

Хотя, конечно, при всей их внешней благообразности и безобидности, лучше все же не встречаться с ними, не говоря уж о всяких ведьмах, чертях, оборотнях и прочей бесовщине. Нечистая сила и есть нечистая сила. Она всегда темна, лукава и коварна. Нечисть, одним словом. И недаром с нею связаны самые страшные истории и сказки, были и небылицы, немало которых мне довелось услышать с пору деревенского детства.

Всякое суеверие греховно для православного человека. Греховна и всяческая поэтизация отголосков русского дохристианского язычества. Однако, отдавая себе полный отчет в этом, я все же надеюсь, что Господь отпустит мне мои давние прегрешения, вольные и невольные. Как простит и великодушный читатель сих «страшных историй», особенно – юный.

Красноярск