Валерий РОКОТОВ. Ма

Рассказ

 

 

Один из спутников моей матери, уходя, оставил мне свой сборник стихов с дарственной надписью: «Ване, с любовью. От несостоявшегося отчима».

– Ма, что такое «отчим»? – крикнул я, когда мать вернулась домой и, не разувшись, тревожными быстрыми шагами прошлась по квартире, заглядывая в полупустые шкафы.

– Это гад и предатель.

Как она ещё могла ответить в эту минуту?

Я перечитал дарственную надпись с учётом полученного разъяснения. Выходило: «Ване, с любовью. От несостоявшегося гада и предателя».

Значит, спросил я себя, он не состоялся, как гад и предатель, и поэтому ушёл? А если бы состоялся? Остался бы навсегда?

К матери лучше было не приставать, и я потянулся к полке, где толпились книги по искусству и словари.

 

Отца своего я почти не помню. Мать порвала все его фотографии. Но иногда я чувствую на себе взгляд, оборачиваюсь в смятении, и память воспроизводит молчащий призрак с высоким, как у меня, лбом и русыми, зачёсанными назад волосами.

Отец исчез, когда мне было семь лет, – переселился к какой-то женщине, вагоновожатой, с которой они дружно спились и почти одновременно закончили свои дни в специальном учреждении для людей, потерявших человеческий облик.

Я не знаю, почему отец ушёл от моей красивой и интеллигентной матери к какой-то невзрачной и сильно пьющей особе. Мать о причинах развода никогда не говорила. Об отце она вообще вспоминала редко, с горечью разбитой надежды. Из этих скупых отзывов в моём детском сознании постепенно сложился образ скучного домоседа, пришедшего ниоткуда и ушедшего в никуда.

Однако впоследствии образ этот стал разрушаться, несмотря на титанические усилия матери сохранить его именно таким. Она пыталась усовершенствовать свою карикатуру новыми мазками, деталями, и, сама того не желая, полностью меняла моё представление об отце. Выяснялось, что он был, если не яркой, то, во всяком случае, не заурядной личностью.

– И вообще, он был трусоват. У него не было того безрассудства и авантюризма, которые отличают настоящего лётчика-испытателя.

– Подожди, Ма. Он что, был лётчик-испытатель?

– Ну-да... Но далеко не из лучших. К тому же он был не способен держать удар. Однажды повёл себя, как истеричка. Погибли пилоты, и он обвинил командиров в халатности. Ему советовали не выносить сор из избы, а он дал в морду генералу, который предложил ему повышение. Ну его и вышибли из армии. И правильно сделали. Зачем там такие дон-кихоты?

– Так он не продался? Он не обменял честь на звание, да?

Нахмурившись, мать переводила разговор на другую тему.

Тогда я впервые усомнился в её правоте. А вскоре сделал ужасающее открытие. Я увидел, что моя мать может быть нечестна.

 

Отец, как личность нездешняя, нетипичная, заполнил моё сознание, когда в наше ухоженное, хрустальное королевство ворвалась банальность. Казалось, любой бродяга, не оцарапав доспехов, может получить от него ключи.

Пришельцы грубо меняли всю нашу жизнь. Книги, пластинки, акварели на стенах – всё вдруг становилось ненужным, безрадостным. Сам дом становился чужим.

Я тревожно прислушивался к голосам незнакомых мужчин, пытаясь угадать, чем мне грозит их вторжение? Даже принюхивался к источаемым ими запахам. Здесь я обнаружил ряд закономерностей. Едкий папиросный запах говорил о том, что гость – человек весёлого нрава, и грядущие тяготы скрасятся простоватыми шутками и ворохом ненужных подарков. Если же от жильца пахло добротными сигаретами или ещё хуже – одеколоном, я твёрдо знал, что обзавёлся личным надсмотрщиком, и дважды в год мне будут торжественно вручаться настольные игры, велик или коньки в обмен на обещание стать паинькой. Тонкий запах дезодоранта сулил полное безразличие. Случались и личности, источавшие аромат забегаловок. В этом случае я морщился в ожидании наставлений и вздыхал в предвкушении подзатыльников.

Почти все избранники моей матери были в моих глазах чужаками, пришедшими с единственной целью – узурпировать мои законные права. Когда они поселялись у нас, хрусталь трескался – наш хрупкий мир с его глубиной, его нотами превращался в логово зверя. Я становился бесправен. Я уже не мог прийти к матери в любую минуту, не мог обсудить с ней прочитанное и улечься спать рядом. С первого дня их появления мне была уготована роль несмышлёныша, которого нужно поучать, поощрять и наказывать, ради его же, разумеется, блага.

Эти люди приходили в наш дом со своими вещами и своими привычками, часто просто дикарскими: например, зевать со звериным рыком или громко писать, оглашая всю квартиру жизнеутверждающим журчанием. У некоторых, явно от прежней холостяцкой жизни, остались неискоренимые привычки бросать носки рядом с кроватью, курить в квартире и прикладываться к рюмке в одиночестве.

Они не хватали звёзд с неба (только первого поднимала над землёй его муза). И меня поражало, что заурядность странным образом сочеталась в них со стремлением к главенству в своей новой семье. Они вели себя, как хозяева, разговаривая с матерью властными голосами и требуя от меня какой-то иной, самолично установленной ими линии поведения. Я пытался искать защиты у матери, но она убеждала меня смириться. Она что-то в них видела – указывала на какие-то особые качества, которых не было даже близко.

И обожжённый обидами, я начал настойчиво интересоваться отцом. Я допекал мать своими расспросами и вырванные у неё сведения тут же пересказывал отчиму. Я рисовал отца исключительной личностью, офицером и джентльменом, и требовал разделить мой восторг. Так я выражал свой протест.

Исчезновение своих отчимов я воспринимал с ликованием, словно пало ненавистное иго. Я бурно выражал радость, раскидывая перед сникшей матерью пьянящие перспективы жизни вдвоём. Но постепенно я стал относиться к этим уходам иначе. В такие дни во мне пробуждалась жалость. Я понимал, что матери нужен спутник, кто-то, на кого она могла опереться, и осознавал в происшедшем свою вину.

 

Одна из примет моего детства: если мать приносила дорогую игрушку и весь вечер возилась со мной, это означало, что мужчина, который жил у нас в последние месяцы, ушёл и никогда не объявится.

Бывало, я и сам догадывался, к чему всё клонится, поскольку накануне из комнаты матери доносились звуки сражения:

– Ты думаешь, я идиот? Ничего не вижу?

– Что, я с подругой встретиться не могу?!

– Значит, вот какая ты штучка? Думаешь, будешь являться после полуночи, а тебя будут ждать с разогретым ужином?

Дальше грохотали дверцы шкафов, раздавались тяжёлые шаги по коридору и взлетал голос матери: «Уходишь? Ну и уходи! Напридумывал чёрт-те что!.. Ну куда ты на ночь глядя? Если ты уйдешь...» Хлопала дверь, и в установившейся тишине я отчётливо различал материнские всхлипывания.

В такие минуты мне открывалось, что женщины думают о мужчинах. Мнение это было невысокое.

– Дикари… Гориллы безмозглые...

Но бывало, матери удавалось остановить отчима прямо в дверях, когда он мыслями был уже за порогом квартиры. Она преграждала ему путь и со слезами что-то доказывала. Он отвечал редко, но его слова были увесистыми, как гири, и острыми, как гвозди.

Потом голоса стихали. Два примирившихся человека стояли у двери, обнявшись и шепча друг другу что-то такое, чего нельзя было разобрать. И я со вздохом облегчения забирался в постель, зная, что утром мать будет светиться, а отчим – трепать меня по взъерошенной голове, интересуясь: «Как спалось маминому красавчику?».

Отчимы относились ко мне сдержано, не горя желанием сблизиться. Но бывали и исключения.

Однажды в нашем доме появился благоухающий липкий субъект с высоким дрожащим голосом. Времени на меня ему было не жаль. Он составил жёсткое расписание, по которому я должен был жить. Когда я готовил уроки, он торчал в моей комнате и увлечённо читал учебники (явно открывая мир заново). Отчим регулярно являлся в школу и допекал учителей расспросами обо мне. И каждый вечер устраивал посиделки, вытряхивая и разглядывая мелочи моей жизни. Он словно пытался вернуться в детство. В тот год я понял, что избыточное внимание так же тягостно, как и полное безразличие. Он гостил у нас месяцев восемь, и всё это время я изнывал от его опекунской активности.

К тому же он выбрал меня своим духовником. Я узнал, что у него масса проблем интимного свойства. Мои воспоминания о нём будут навсегда связаны с какими-то дамами, которым он был обязан и которые неожиданно объявлялись, требуя выполнения данных им обязательств. И всегда, поведав очередную историю из своего далёкого или недавнего прошлого, он испрашивал моего совета: как ему следует поступить? Он не нашёл ничего лучше, чем искать выход из моральных тупиков с помощью отрока, который, возомнив себя мудрецом, давал бойкие рекомендации, основываясь на своём богатейшем жизненном опыте.

Все эти восемь месяцев он блуждал впотьмах, а я махал факелом, указывая ему путь к спасению.

Именно ему было свойственно громко писать, и когда он исчез, первое, о чём я подумал: наконец-то, из туалета перестанет доноситься это чудовищное журчание.

Но особо благоволил ко мне стильный, бритоголовый атлет со слезящимися глазами. Из-за этих всегда влажных глаз, казалось, что его гложет чувство вины.

Он вообще не принимал решений без моего одобрения. Какие запонки выбрать, какие мышцы подкачать – всё было со мной согласовано. Он не стремился одобрить только свои стихи. А с этим я порывался помочь ему как редактор. Я заявлял, что им недостаёт силы, а он гладил мой галстук и мягко просил не делать из него Маяковского.

Ещё у него имелась диковинная манера курить. Он долго затягивался, отклоняя свой безупречный череп, потом вырывал изо рта сигарету и выпускал в потолок струю дыма.

– Как ты считаешь?.. – Долгая затяжка, рывок, струя дыма. – Где нам отдыхать этим летом?

– В Крыму!

– В Крыму?.. Знаешь, мы с мамой на семейном совете решили ехать в Прибалтику.

– Нет. Мы едем в Крым.

– Ну, в Крым, так в Крым, – сдавался отчим и уходил, чтобы довести до матери моё окончательное решение.

В итоге мы всё равно ехали в Прибалтику. Но это было не важно. Чувство вины заставляло его обращаться со мной с повышенной предупредительностью, предлагая всевозможные развлечения и ублажая по первому требованию мороженым и шоколадом. Я без стеснения злоупотреблял этим его чувством. Как все дети, я был несносным эгоистом и холодным прагматиком.

 

Мне довелось рано понять, что о мужской легковерности можно слагать легенды. Мои отчимы верили всему, что им говорили, пока обман не раскрывался со всей очевидностью. Тогда они бесшумно или после краткой перепалки исчезали из дома.

Лет в четырнадцать я начал угадывать перемены. Ложь матери указывала на них безошибочно.

Однажды это стало причиной моей истерики.

Мне шёл семнадцатый год, когда в нашем доме появился человек нетипичный – обветренный, русоволосый романтик, ностальгирующий по морю, с которым его разлучила оплеуха начальнику. Он берёг наш хрусталь и был единственным, кто не выглядел чуждо.

Мне нравились его закалённая, не дающая себя в обиду интеллигентность, его любовь к горизонтам. Меня восхищало его скромное творчество. Он мастерил модели парусных кораблей. Трёхмачтовая «Санта-Мария» Колумба, которую он преподнёс мне без всякого повода, по сей день украшает мой книжный шкаф.

Мы как-то быстро сроднились – убрали между собой всякие обозначения рубежей. Мне стали крайне нужны и слово его, и драма, и паруса.

Ложь матери обжигала меня в те дни. Меня страшило, что всё может кончиться, как всегда – он просто исчезнет из нашей жизни. И снова молчащий призрак будет стоять за моей спиной.

Как-то вечером, когда мать заявилась домой к полуночи и привычно солгала, объясняя позднее возвращение, я вознамерился вывести её на чистую воду. Мне казалось, что этим я спасаю семью.

– Почему так поздно? – тревожно произнёс отчим, стягивая с неё сырой плащ.

– Да заехала к сестре. Заболтались по-бабьи. Представляешь, она надумала разводиться…

– Неправда! – закричал я, выскочив из своей комнаты. – Ты лжёшь!

– Иван! – сурово произнёс отчим. – Как ты разговариваешь с матерью?

– Она лжёт! – негодовал я. – Не была она у сестры. Тётка звонила днём и сказала, что уезжает в отпуск. Она пожаловалась, что сестра за полгода ни разу к ней не зашла! Она всегда обманывает тебя! Неделю назад она тоже «навещала сестру», а я видел, как она садилась в машину за квартал от дома, и как водитель поцеловал её в щеку!

Отчаянными жестами мать пыталась заставить меня замолчать, но я уже не мог остановиться, всё изобличая и изобличая её на глазах онемевшего отчима. Я готов был наброситься на неё с кулаками.

Помню, что внезапно, когда я вознамерился привести очередной пример материнского лицемерия, у меня помутнело в глазах, и некая сила перевернула мир вверх тормашками.

Я очнулся во дворе, на скамейке, и увидел бледное, перепуганное лицо отчима. Он склонился надо мной, поправляя платок на лбу и в чём-то горячо убеждая, а я держал его мокрую шероховатую руку и не хотел её отпускать.

Дней через пять я вырвался из больницы, где меня зачем-то удерживали. Я шагал домой с весёлой поспешностью, а по лестнице просто летел. Мне не терпелось услышать голос отца и прочувствовать его рукопожатие. Но за порогом звенящие ноты стихли.

В прихожей стояли чужие ботинки. Полустоптанные и запылённые, они показались мне такими же жалкими, как и их владелец.

Глупо улыбаясь, мой новый отчим вышел из комнаты матери и дружески мне представился. Щуплый, растерянный, весь какой-то обыкновенный, он о чём-то меня спрашивал, а я потрясённо смотрел на него, пытаясь осознать происшедшее. Кажется, тогда я даже не запомнил его имени. Оно просквозило мимо моих ушей, как и все его вопросы. Враждебно кивнув, я прошёл в свою комнату и плотно затворил за собой дверь.

С того дня я начал изощрённо мстить матери за её неисправимое лицемерие, и за то, что она променяла редкого человека на такое, как мне тогда показалось, ничтожество. Я больше никогда не называл её «Ма» и вообще избегал обращений, словно она для меня никто. Моё поведение в то время было сплошной чередой эпатажа. Я не упускал случая продемонстрировать неуважение к матери и её очередному сожителю. Со сладостным упоением я доводил до исступления их обоих, забросив учёбу, приводя домой компании «металлюг» и встречая в штыки любое вмешательство в мою жизнь. Я испортил немало крови им обоим – матери и этому безобидному и, в общем, вполне симпатичному человеку, которому судьба отвела неблагодарную роль моего последнего отчима.

 

Я исчез из дома, как только появилась возможность, – уехал, не прощаясь и не оглядываясь.

На дворе была эпоха спекулянтов и лавочников, и я сразу окунулся в весёлый, кипящий поток полулегального бизнеса. Зверькам, да ещё обозлённым, везёт в подобных делах, и я очень быстро стал, как принято говорить, финансово независим. Своя крыша над головой, целая груда вещей, тачка – всё далось без труда, поскольку трудом то, что мы делали, назвать невозможно. Другое дело – личная жизнь. Здесь не клеилось совершенно. Иначе, наверное, и быть не могло. Если вам скажут, что человек, ненавидящий свою мать, наладил личную жизнь – не верьте. Это невозможно. Ты живёшь с раной, которая не затягивается. Ты в каждой женщине видишь стерву и во всём пытаешься разглядеть червоточину. Ты превращаешься в психопата, жаждущего на ком-то выместить зло. Ты пытаешься заглушить боль, взвинчивая свою активность и зарабатывая, зарабатывая, зарабатывая. Что-то внутри тебя восстаёт, смеётся над тобой как машиной гешефта, и, внимая этому голосу, ты соединяешься с дикостью. С таким никому не ужиться.

Весть о смерти матери на мгновение остановила мой бег, но ничего в моей жизни не изменила. Я не стал выяснять причину и не поехал на похороны.

Я был занят в те дни – проматывал деньги, которые в таком количестве были мне не нужны. Меня что-то упорно тянуло на дно, и я очень быстро на него опустился. Я не знаю, что именно влекло меня в эту мутную запредельность, где всё обесценено: женское тело, элитный коньяк, золотые кресты. Возможно, мне хотелось пасть, чтобы быть не вправе относиться к матери с осуждением.

Помню, мы бухали на даче со свежими тёлками, и одна из них была явно не от мира сего. Она всё время порывалась уйти, бросала робкий взгляд на калитку, а, когда сгустился мат и её подруги залились хохотом, отошла от стола. Она вытащила из сумочки небольшой снимок и, глядя на него, застыла с нездешней улыбкой.

Я был не в духе в тот день и привычно искал, на ком отыграться. Она подходила для этого, и я полез к ней, как боров. Мне захотелось перевести её в разряд здешних, таких, как я, и все, кто был рядом. Мне захотелось сбить пыльцу с её крыльев и заставить ходить по земле.

Она стала сопротивляться, конечно, и попыталась сбежать, но я догнал её на узкой тропинке, ведущей куда-то в глушь, повалил и разбил лицо. Я разорвал на ней одежду, и в её глазах, в том ужасе, которым они пылали, вдруг увидел своё безумие.

Я дал ей сбежать, а потом сидел на примятой траве, дыша перегаром на поднятый снимок. Ничего необычного он собой не представлял. На нём убежавшую девчонку обнимали родители.

Я не верю в знаки, но в тот момент понял, что завтрашний день, который тяготил душу, не может просто кануть, пройти как обычно. Это был юбилей матери. Ей бы исполнилось пятьдесят.

 

В родные края я уехал ещё полупьяным, окончательно протрезвел в поезде и, не заходя домой, потащился на кладбище.

Оно сильно разрослось, запустело, и в хаосе памятников, новых и позаброшенных, буйно заросших, я тщетно искал могилу. Мать похоронили рядом с её родителями. Мне казалось, что я помню дорогу, но найти место, куда пару раз приходил в детстве, не мог.

Я уже отчаялся, когда незнакомец с охапкой нераскрытых тюльпанов неожиданно подал голос.

– Иван?

Я всмотрелся в худое, погасшее лицо и узнал своего отчима.

– Не нашёл? – догадался он, пожимая мне руку. – Это там, у берёзы.

Он привёл меня к месту и стал привычно хлопотать у добротного, ухоженного захоронения, где с овального мрамора смотрела на меня моя мать.

Отчим прибрался, поменял цветы в керамической вазе и отошёл. Я сел на скамейку и долго, без слов смотрел в глаза матери и на сплетения берёзовых нитей, качающихся над её головой.

 

– Все совершают ошибки, – говорил отчим по дороге домой. – Нет на этой земле ангелов. И Лена их совершала, как каждый живой человек. Мы все ищем счастья. Только представляем его каждый по-своему. Поэтому и не можем ужиться. Мы нацелены на идеал, которого не бывает. Невозможное манит нас, но оно же и губит. Когда надежды рушатся, мы рвём цепи. Мы начинаем обманывать, потому что сами считаем себя обманутыми. Мы продолжаем искать… Есть люди, которые решают остановиться, а есть те, для кого отказ от мечты невозможен. Это не болезнь – не подумай. Это особая ностальгия, свойственная немногим. Может быть, лишь тем, кто, как Лена, рос среди лучших книг... Мы были друзьями и годами встречались – просто чтобы поговорить. Это меня ты видел в то утро в машине. Ты обвинял мать во лжи, но она лгала, чтобы скрыть наши встречи. Ей они были нужны. Она, действительно, в тот день не была у сестры. Я возил её на обследование. И потом ревел вместе с ней, потому что сообщили такое, от чего опустятся руки. Она не хотела говорить мужу. Не знала, как поступить. А после ссоры, когда ты попал в больницу, решила не разубеждать его, не удерживать. Ей показалось, что так для него будет лучше… Я остался с ней... Сначала как друг, ну а после…

Отчим ещё много и торопливо рассказывал – объяснял то, чего не смог бы объяснить раньше, когда мне была сладостна месть. Он явно боялся, что я уйду и опять исчезну на годы. А я, ловя каждое слово, боялся другого – того, что всё это сон.

 

Но, может быть, это, действительно, было сном? Может, привиделись мне и поездка эта, и встреча, и слёзы, которые я пытался сдержать?

Даже если и так, видение это меня и спасло. Оно помогло мне остановиться – без истерики покаяния, со всеми необходимыми жертвами соединить себя с нормой, со всем, что хрупко и невесомо. Я ощутил, что способен любить и что душу больше не тяготит злоба.

Это было накануне краха страны, перед началом растянувшегося на целое десятилетие сумасшествия. И мне очень повезло, что я вошёл в эти годы другим – со стоящей на письменном столе фотографией матери. Иначе я бы просто не выбрался – исчез в потоке обречённых людей, считающих свою родину б*****.

Tags: 
Project: 
Год выпуска: 
2018
Выпуск: 
10