Светлана НОСОВА. Мать

Рассказ

Марина помылась и, ощущая распаренным влажным телом прохладу сумеречной пустынной квартиры, спешно натягивала одежду. Майка налезала туго, шуршала в тишине и пахла стиральным порошком. Свитер, царапнув по лицу воротом, прильнул к телу и согрел. Марина натянула брюки и, пока пальцы автоматически нащупывали застёжки, осматривала комнату.

Бельё на балконе за окном закрывало свет, в комнате было почти темно. Непривычный порядок был в комнате.

Марина включила свет – одна тусклая лампочка загорелась в пятирожковой люстре. Сероватый свет осветил диван разъехавшийся, громоздкий; шкаф с перекосившимися, приоткрытыми створками, в выпуклом зелёном экране телевизора отразился далёкой каплей.

Марина поморщилась, выключила свет.

«И где она? Позвонила, сказала, чтобы приходила мыться, спросить чего-то хотела, жди её теперь», – в задумчивости Марина посмотрела на часы, открыла дверцу шкафа, где в сумерках поблёскивали бокалы, сунула руку в хрустальный бокал и, прихватив двумя пальцами, потащила со дна золотую цепочку. Звякнув хвостиком о край бокала, цепочка золотой лужицей улеглась в Марининой ладони. «Может, надеть?» Часы на стене показывали какое-то странное время. Марина пригляделась: секундная стрелка долго лезла вверх, срываясь и падая, а перевалив за двенадцать, весело, как сумасшедшая поскакала к шести и там, после нескольких нормальных шажков, снова забилась в агонии. «И часы-то у неё разладились, вообще времени не наблюдает, сказала – в пять буду, так будь, уже седьмой», – Марина положила на место цепочку, закрыла стеклянную дверцу и всё медлила, глядела, как у цифры восемь опять бьётся секундная стрелка.

Тут дверь квартиры открылась и вошла мать Марины Тамара Михайловна в широкой, не по размеру, форменной курточке перетянутой ремнём большой почтовой сумки. Она свалила сумку на пол, включила свет.

В жёлтом свете стал виден каждый уголок тесной прихожей с ободранными, непонятного цвета и рисунка, обоями. Вешалка со старой, никому не нужной одеждой была прибита к стене высоко́, под самым потолком пылилась гора старых шапок.

– Уже помылась? – улыбнулась Тамара Михайловна

– Помоешься у тебя, вода то холодная, то кипяток. – Марина привалилась к стене и стала смотреть, как мама снимает ботинки и в носках с мокрыми носами проходит к вешалке, тянется, зацепляет на крючок курточку. Ворсинки меха на капюшоне намокли и слиплись.

– На улице снег то пойдёт, то перестанет, – Тамара Михайловна выключила свет и пошла на кухню.

Марина двинулась следом, слушая быструю мамину речь:

– Собаки на улицах бегают стаями, прямо страшно. Привязывайте, говорю, собак-то. Бабушки – глупые. Они, говорят, не кусаются. Баллончик кончился, а газет сегодня много, ходить до тёмки придётся.

Мама поставила на плиту чайник, на свободный угол стола чистую кружку:

– Будем чай-то пить?

Она достала шоколадку из холодильника. Марина заметила в холодильнике пустоту стеклянных полочек, подсвеченных жёлтым светом лампочки. Подсела к столу. Пока Тамара Михайловна неловко, красными с мороза пальцами, выбирала из коробка спичку, долго тёрла её о коробок, Марина смотрела в окно на серую стену соседнего дома с одинаковыми тёмными квадратами окон. Спичка неожиданно с шипением вспыхнула, запахло серой, под чайником зацвёл голубой газовый цветок.

– Ты чего хоть ешь-то? – спросила Марина, когда Тамара Михайловна села напротив дочери, спрятав под табуретку ноги в мокрых носках.

– Кабачки ем. У меня их на балконе десять штук. Бабушки на почте надавали. Ещё топинамбур, морковь мелкую. Сварю кастрюлю и ем два дня.

Марина разглядывала мамину щуплую фигуру, тонкие ноги в широких грубых джинсах, балахон свитера с подвёрнутыми рукавами из которых высовывались худые запястья. А Тамара Михайловна ласково посмотрела на дочь, похудевшую, ставшую так на неё похожей, только серые глаза и широкий нос не её.

– Вчера пришла домой в первом часу ночи, есть хочется и спать. Налила себе чаю, села к телевизору, смотрю, булку ем и, видно, заснула. Просыпаюсь от того, что подо мной сыро, – Тамара Михайловна улыбнулась. – Что такое? Оказывается кружка из рук выпала и чай на меня весь вылился и под меня на диван. Потом затирала до трёх часов, чай-то сладкий был, а в пять пошла лестницы чистить.

Марина покачала головой, тронула серый скол на ободке своей кружки, заглянула в мамину. Там на дне темнела жидкость. Марина поморщилась:

– Что там у тебя за муть?

– Вчерашний чай.

– Помой себе кружку-то.

– Да мне всё равно.

– А шапку чего не снимаешь?

– Волосы отрасли, мешают, да я сейчас пойду на работу, вот зашла на тебя посмотреть, да поговорить о деле. – Тамара Михайловна виновато посмотрела на дочь.

– Ну, так чего тянешь, говори. – Марина заёрзала на стуле.

Мамино лицо перекосилось в гримасе, руки стали двигаться хаотично, размашисто:

– Не знаю, как начать! – воскликнула она то ли всерьёз, то ли в шутку, ткнула кулаки в колени и снова посмотрела, то ли виновато, то ли придурковато. Вздохнула.

– Ну, говори уже! – прикрикнула дочь.

Чайник потрескивающий, попискивающий во время разговора, притих, из носика повалил густой пар. Тамара Михайловна встала и, выключив газ, тряпкой прихватила чайник за чёрную эмалированную ручку и налила в кружки кипяток.

– Ломай шоколадку-то, – она села за стол и, подперев рукой щёку, стала смотреть, как дочь разрывает обертку и, шурша фольгой, ломает шоколад.

Марина помакала в своей кружке чайный пакетик, вытянула его за ярлычок и плюхнула в мамину:

– На, совсем у тебя помойка. Ну, так чего за разговор у тебя?

– Ешь, ешь шоколадку-то,– перебила её Тамара Михайловна, подвинула тёмные квадратики, обрамлённые блестящей фольгой поближе к дочери, взяла и себе кусочек, подержала и положила на стол.

– Дело такое, не знаю с чего и начать. Ты только не ори, пей чай и слушай.

Тамара Михайловна начала говорить. В её голосе звучала забота о младшей дочери: Лёля придумала, Лёле надо, Лёля хочет – слышала старшая и закипала. Обида – давняя, каменно твёрдая вдруг поднялась из глубины души. Обида и зависть. Сестра была и моложе, и красивей, и с мужем, и на машине. Только своего дома не было у сестры. А у Марины была комнатка в коммуналке маленькая, но своя. Марина перестала пить чай, глянула на маму побелевшими, с чёрными точками зрачков, глазами. Мамина извиняющаяся улыбка ещё больше разозлила её:

– Мне завтра идти документы подписывать? – перебила она невнятное бормотание.

– Да.

– А как же я? В этой квартире и моя доля.

– У тебя же есть комнатка, а у Лёли семья. А тебе мы тоже потом что-нибудь придумаем, вот я выберусь из долгов, ещё работу возьму…

– Нет, – перебила Марина, – пусть разворачивает оглобли – я не буду ничего подписывать.

– Марина! Подумай! – Тамара Михайловна будто от боли сморщила лицо. Жалобно посмотрела из-под нависших век выгоревшими карими глазами. Марина глянула на мать.

– И не зли меня – сказала – нет, значит, нет!

Тамара Михайловна молча сидела за столом. Лицо её перестало страдать, окаменело и постарело.

– Пойду, ладно? Доедай. – Тамара Михайловна пододвинула шоколад Марине, поднялась из-за стола и пошла в прихожую, одеваться.

Марина посмотрела в окно. Вверху тучи окрасились в вечерний розоватый свет, а вдали в проёме между домами небо было плотное серое.

– Куда ты пойдёшь, сейчас темно уж будет, вон, тучи, какие снежные.

– Что мне сделается, хожу да хожу, а снег пойдёт, надо опять у подъездов будет чистить.

Свет, вспыхнувший в прихожей, отразился в стекле, за окном сразу сгустились сумерки. Марина слушала, как мама шуршит, одеваясь, в прихожей, как под ботинками скрипит песок. «А ведь они мокрые», – подумала Марина, хотела окликнуть маму, но свет потух, дверь тихо щёлкнула.

Экранчик телефона вспыхнул, сразу превратив сумерки на кухне в темноту. Марина подошла к окну и, прижав телефон к уху, слушала длинные гудки. Глянула вниз – качели и горка темнели на снегу. Посмотрела вверх – тёмный рой снежинок надвигался из серой бездны, приближаясь, они становились крупнее, кувыркаясь, летели прямо на неё, и в последний момент разбивались о стекло.

– Алё? – голос мамы был приветлив и спокоен, где-то слышался лай собаки.

– Ты где?

– Хожу по улицам.

– А что за собака там?

– Да ничего, она привязанная.

– Завтра документы подписывать?

– Да.

– Хорошо, приду.

Марина кинула себе в рот кубик шоколада и стала медленно разжёвывать его. В соседних домах уже кое-где окна светились ярким, манящим светом.