Виктор БОЧЕНКОВ. Хорошая книга

(этюд)

 

С. Б.

 

Давно-давно подарила ты мне эту книгу, а я прочитал только спустя годы, может целых лет десять. Всё это время она пролежала у меня где-то на полках. «Очень хорошая книга», – заверила ты. Твой голос дрогнул, ты отвела глаза. Наверно, хотела что-то спрятать от меня, какое-то чувство, какую-то мысль. Кажется, я молча кивнул: мол, верю, хорошая, а сам подумал, мало ли хороших книг. Я был у тебя дома, рядом сидела твоя сестра. Мне показалось неудобным задавать вопросы: о чём это, что тут интересного? Я принял её из твоих рук и заметил, что у тебя немного покраснели щёки, но твоего волнения я тогда не понял.

Она была карманного формата, на мягкой обложке нарисованы дома, тесно прижатые друг к другу, старые – с очень узкими, будто пулемётные амбразуры, окнами, высокие и низкие, будто люди в толпе, с плоскими крышами. Сплошные прямые линии, сплошные стены, мрачно-оранжевые, залитые заходящим солнцем, с чёрными точками кирпичной кладки. Пожарная лестница, тёмный фонарь на стене, козырёк подъезда, балкон. Вдали художник изобразил купол собора, а внизу старый легковой автомобиль со слепыми погашенными фарами. Под ним стола фамилия автора и заглавие: Елена Кирога, «У каждой улицы своя жизнь». Это имя мне ничего не говорило. «Повесть знакомит советского читателя с творчеством известной писательница, члена Королевской Академии литературы и языка, прозу которой отличает тонкий психологизм и лиричность. Рассказывая о сложных взаимоотношениях героев, автор воссоздаёт духовную атмосферу Испании 50-х годов». Так говорилось в аннотации.

Книгу я прочитал лишь через несколько лет, когда ты уже умерла…

Она растрепалась. У неё был клееный корешок, и непрочный клей, схвативший страницы, со временем высох, листы выпали из переплёта.

Нелепая смерть преподавателя мадридского университета дона Вентуры приводит в его комнату всех родственников – совершенно разных людей. Он погиб нелепо – упал с балкона, когда его вторая, гражданская, жена Пресенсия (по-русски-то как интересно можно повернуть – Претензия!) спустилась купить клубники. Он хотел увидеть, не возвращается ли она, и не рассчитал, слишком перегнулся через перила… Разбившись, он был ещё жив. Священник успел его исповедовать, хотя дон Вентура не произнёс ни слова. Но он мог слышать. Чтобы подвести итог всей своей жизни, человеку не требуется много времени, и эта мысль звучит в книге… Глаза скажут всё. Священник понял взгляд умирающего. «Я отпустил ему грехи. Я спросил у него: “Вы каетесь во всех своих прижизненных грехах?” Он пристально, широко раскрытыми, разумными глазами смотрел на распятие, которое я держал в руках. “Поцелуйте крест”, – сказал я. И почувствовал, как этот человек, который уже не мог говорить, сделал над собой нечеловеческое усилие, чтобы прикоснуться к распятию…»

Люди одиноки, а вокруг целый город. Но у каждого своя жизнь… И объединяет их на короткое время смерть примирившегося с Богом человека с самой заурядной судьбой. Впрочем, только ли смерть?.. Нет, наверно она вообще не сближает никогда и никого, это может только любовь, пусть подавленная, но так и не уничтоженная до конца, в которой герои не могут признаться даже себе. Но ведь они собрались вместе. Ведь что-то заставило их пойти на эту улицу Дезампарадос. Как сосуществуют в людях противоположные свойства души и каким образом способно одно прикрывать собой другое? Вот в чём вопрос и вот в чём тайна.

Первым узнал о смерти Вентуры его зять Фройлан. Ему сообщила тёща. Зовут её Эсперанса. Это значит Надежда. Он уходит из дома, ничего не сказав жене, она ещё спит. Ему нельзя войти в комнату, где спят их дочери-близнецы. Так заведено, их нельзя беспокоить, и горничная останавливает его на пороге.

Вентура не существует для первой жены и дочери. Он для них давно умер. В семье о нём не говорят, имя его не упоминают. Но вот он ворвался в их жизнь внезапно снова, когда погиб.

Законная жена, гражданская жена, дети от той и от другой, зять. Прошлое каждого из них, стоящих перед гробом, разворачивается перед читателем. Для каждого героя начинается мучительный нравственный экзамен, ибо всё то, что раньше казалось естественным, правильным, порядочным – поступки, действия, слова и мысли, – с этой смертью предстаёт совсем иным. Если раньше можно было жить спокойно, что-то запрятав в подвалы памяти, оправдывая свои дела, слова, нанесенные другим обиды, если можно было лицемерить, то теперь, перед смертью, которой не избежит никто, перед гробом, поставленным так, что лежащий в нём человек, открой он глаза, сразу бы увидел окна, а не дверь, куда его вынесут, это уже невозможно.

Я снова беру книгу в руки, раскрываю, читаю. «Каждая смерть является тайным знаком другому…» Я обвёл когда-то этот абзац авторучкой. Она всегда при мне. В книге сохранился между страниц билет на электричку Калуга – Москва, служивший в качестве закладки. Значит, я брал её в дорогу и читал, когда ехал. На нём дата: 30 июля, но года нет. Может, он зашифрован в длинной череде цифр в правом верхнем углу, коими обозначается номер. Но я не возьмусь его разгадывать. Билет тогда стоил 140 рублей 50 копеек. С тех пор цена выросла в три раза. Билет – свидетель другой жизни, какой-то далёкой эпохи. Случайно уцелевший листок, который надо выбросил, как только он отслужил. Тот знак повседневности, который стирается и исчезает из памяти навсегда. «Для кого-то жизнь кончается со смертью, для другого что-то умирает при жизни». Тогда, когда ты заболела, мы стали жить в разных мирах, и нас разделило понимание смерти, то предназначенное расставание, которое не обещает никакой встречи, разве только в стихах. Мы для тебя умерли, даже когда навещали тебя в больнице и дома, умерли, когда ты осознала, что всё необратимо.

Смерть дона Вентуры – напоминание, что перед высшей совестью не спрячешь ничего, и за всё, в чем ты даже себе боишься признаться, что утаиваешь от самого себя, за любую мелочь, за всякое праздное слово – рано или поздно придется давать ответ, и ты рискуешь не увидеть Творца.

Наверно, это не ахти какое открытие. Но эта мысль мучила тебя тогда особенно больно, потому что ты знала, что умрёшь, а нам, твоим друзьям, казалось, что жить предстоит ещё много и всё можно успеть. Нам была непонятна твоя боль. И, честно говоря, я до самого конца думал, что ты выздоровеешь. Что предопределяет нашу жизнь и её срок? Тебе было только двадцать, чуть больше, самая молодость!

Никакого перевоплощения душ нет, я не верю в это и, наверно, не верю в Бога. Единственно осязаемая реальность – та черта, после которой назад больше нет возврата. Но почему она, эта межевая линия, так обостряет суд над собой? Или это вовсе не она, а та неискоренимая надежда, что и за этой границей будет другая, неведомая нам здесь жизнь, наша жизнь. Почему так хочется жить? Не потому ли, что мир этот слишком прекрасен, чтобы покинуть его навсегда? Нет, порой он бывает беспредельно жесток и суров. Ты взвоешь тогда от его красоты.

Я помню, как в студенческие годы мы отправились в колхоз на картошку, в страшную глушь. Девушки дежурят по кухне. Ты протягиваешь мне тарелку дымящегося борща, поддерживая ее обеими руками, в маленькое окошечко в стене, отделяющей кухню от тесной бревенчатой комнаты в тесном сельском доме, где оборудована столовая. Волосы убраны под косынку. Серые живые глаза. Ты улыбаешься. Нам по восемнадцать – и мне, и тебе, – и кажется, что жизни впереди действительно много…

То было на первом курсе, когда все мы только знакомились друг с другом. Пятый ты не закончила. Из-за страшной болезни медленно сгорела в двадцать три года, как свечечка.

Первые дни мая. Я буду возвращаться домой, на окраину города, поздно, в сумерках, короткой безлюдной дорогой. Слева тянутся рельсы железной дороги. За густыми кустами вечером уже не видно насыпи. Я знаю, что в этих зарослях клубами лежит проволока, потому что рядом колония для несовершеннолетних. Здесь нет никакой вывески с гербом, только железные ворота – шлюз для машин, серая вертикаль бетонных плит с проволокой поверху, уже колючей, на металлических штырях. Тут некуда идти, кроме как только вперёд или только назад. Есть ещё скопанный в землю столик и две лавочки, это для приезжих, для родственников, ожидающих свидания.

Дорога приводит в маленькую рощу. Юную листву деревьев весело треплет ветер. Пахнет берёзовой влагой, отходящей от холодов землёй. Поют, перекликаясь, соловьи. Десятки звонких птичьих голосов рассыпаются колокольчиками над моей головой, слева и справа, и больше никаких звуков! Такое чувство, что они оглушают меня. Самец завёт самку. Мужчина зовёт женщину…

Наконец-то я могу не казаться «улыбчивым и простым»! Я пройду, когда стена закончится, немного дальше, стоят хозяйственные постройки из белого силикатного кирпича, сяду на обочине и расплачусь, зная, что в это сумеречное время никто обычно здесь не ходит, мимо этой скорбной стены, за которой – десятки покарёженных судеб. Никто не помешает. Звонкая соловьиная ода к радости, как музыка совсем другого мира, будет долго и безучастно стоять над моей головой, слышная и по ту сторону забора.

Ты знала, что умрёшь. Сколько нужно было тебе сил, чтобы не показывать этого, по крайней мере, друзьям?.. То, о чем было написано, ты воспринимала особенно близко. Ты представляла себя и нас, твоих друзей, на месте героев. Думала, наверно, что будет происходить с нами, что мы почувствуем, если вдруг соберемся у твоего гроба? В жизни возникает неизбежная черта, когда надо дать беспощадную оценку своим делам и мыслям. Надо жить так, будто завтра тебя не будет. Каждый день... Эта книга ставила вопрос: если мир устроен так, что мы умираем, чтобы жить дальше, в каком-то совсем особой преображённом мире, то что необходимо, чтобы не закрыть двери в Вечность? Ведь это зависит от нас, от кого же? Если, конечно, она действительно есть, эта самая Вечность, которая открывается только через веру, только через чувство.

Что в жизни настоящее, а что подделка? Хорошие книги – те, в которых ставится этот вопрос. Все остальное мишура. Не читай и не трать времени. А написавшего – гони.

Мы пришли в этот мир, чтобы отдавать, делиться и дарить. Хотя бы улыбку или слово. Протянуть руку. Мы рождены, чтобы не быть одинокими. Я помню твою ладонь с протянутой мне книгой… На самых последних страницах Пресенсия вспоминает, как дон Вентура подарил ей Евангелие. Она падает на колени и плачет. Ей вспоминается, как муж подвёл её к дверям церкви, но сам не открыл их, потому что не мог, не верил. Чтобы не верить, нужно большое мужество. У меня его, наверно, нет… Опять и опять я спрашиваю себя, что такое вера?

Пресенсия с невенчанным мужем жили на улице Дезампарадос. Это слово мне знакомо. На французском языке, который мы с тобой учили вместе, désemparé – «растерянный», «обезумевший», «потерявший управление». Испанский недалеко ушёл. Переводчик мог бы сделать примечание, что это значит «беспомощный», «бесприютный», «одинокий», «пустынный». Его нет. Значит, счёл ненужным. А ведь это характеристика для каждого из действующих лиц, разобщённых между собой людей… Название моей улицы самое обычное, оно никому ни о чём не говорит. Восточная. Просто сторона света. Оно не годится ни для повести, ни для романа.

Сегодня уже декабрь. На улице сухо и холодно. Я дома. Смотрю сквозь стекло на свой маленький дворик, на улицу и промозглое небо. В нём, будто на палитре, смешаны бледно-фиолетовый, синий, сизый, белый цвета. Скоро кончится год. Прошло ровно столько лет, сколько было нам, когда мы познакомились, даже чуть больше. Тебя нет, я живу. Я вижу запорошенные соседские яблони, которые похожи на белые кораллы. На подоконниках лежит снег. Вдоль забора из металлической сетки крестики воробьиных следов. Над ними запорошенный куст жимолости, где случайно среди сухих листьев уцелела рубиновая гроздь ягод. По дороге едет маршрутное такси. Если бы снег был мокрым, я бы видел чёрные полосы асфальта... Я отрываюсь от окна. Мне грустно и светло, мне спокойно. Я протягиваю твой подарок жене и советую:

– Прочитай. Хорошая книга.

Tags: 
Project: 
Год выпуска: 
2018
Выпуск: 
11