Юрий БАРАНОВ. Эпизоды

Когда вспоминаешь прошлое, на фоне обычного течения событий вдруг выскакивают какие-то яркие факты. Не всегда они шагают в календарном строю, но сейчас, по прошествии многих лет, разве это важно?

Мой первый литературный гонорар

Мне было пятнадцать или шестнадцать лет, когда я «открыл» Сергея Есенина и навеки стал его преданным поклонником. Честно говоря, не сам я его «открыл», а помог мне мой друг-одноклассник Юрка Мамлеев, тот самый, ставший впоследствии знаменитым писателем. Помню, в школьном дворе (кажется, это было осенью 1948 года) он прочитал мне «Грубым даётся радость, нежным даётся печаль…», и я был потрясён до глубины души. Вскоре мы узнали, что на могиле поэта, на Ваганьковском кладбище (а мы жили в центре Москвы, от нас это было недалеко) собираются любители его поэзии (слово «фанаты» тогда не употреблялось). И мы стали ездить туда.

Могила была ещё старая, скульптуры на ней не было. Вокруг могилы сидели мужики, явно не литераторы, читали по очереди стихи, толковали, безбожно врали при этом. Даже мы понимали, что не может каждый из них быть закадычным другом и постоянным собутыльником великого поэта. Но прерывать кого-то из них считалось неприличным. И, конечно, пили водку. А мы, юнцы (кроме нас с Мамлеевым приходили ещё парни примерно нашего возраста), стояли за спинами старших.

Как-то раз один из чтецов запнулся, забыв следующую строчку, и я ему подсказал. Кончив читать, он похвалил меня и налил полстакана водки. Это был мой первый в жизни литературный гонорар.

Сирень по-хрущёвски

Я пришёл работать в газету «Труд» вскоре после падения Хрущёва. Стал ездить на трудовскую турбазу под Лопасней, как все упорно продолжали называть город Чехов (переименование произошло за десяток лет до того). Естественно, мы с женой поинтересовались, а не пропала ли знаменитая лопасненская сметана. Нет, не пропала, мы покупали её у окрестных колхозников. Да, о сметане-то мы были наслышаны, а вот о сирени только здесь узнали. Славились окрестные деревни сиренью, перед каждым домом был красивый палисадник. Но потом пришло указание Хрущёва сократить приусадебные наделы.

Колхозники пытались схитрить – сняли заборчики вокруг палисадников с сиренью, тем самым, мол, уменьшили ненавистные начальству личные наделы (огороды, располагавшиеся позади домов, оставили нетронутыми). Но не тут-то было. Ну, раз у вас теперь перед домами палисадников нет, а есть улица, расчистите её от кустов. И вырубали сирень! Крестьяне ходили в те дни по дачникам и предлагали бесплатно взять себе кусты, «чтобы красота не гибла». А начальство торопило – давай, давай, задерживаешь «благоустройство улицы».

Спустя пару лет мне довелось разговаривать с этим самым лопасненским начальством – во время командировки в Чехов. Спросил как бы между делом и о сирени. Что сирень, отвечали мне начальники, они на траве наживались! Как это? А так: было запрещено окашивать канавы, так они детей – детей! – посылали ночью с ножом и мешком – траву резать. А зачем, спросил я, прикидываясь столичным недоумком. Как зачем?! Скотину кормить, мясо продавать, сметану делать (слыхали, небось, про лопасненскую сметану?), наживаться. Они только о наживе думают…

И сидел же с этими сволочами в их райкомовских-исполкомовских кабинетах, разговаривал…

Восславим бессоновцев

С более крупной сволочью в ранге заместителя заведующего отделом обкома партии довелось мне познакомиться во время командировки в Пензенскую область. Я тогда работал в газете ЦК КПСС «Экономическая газета» (даю точное название), и меня всюду возили с большим партийным почётом. Перед командировкой моя жена, агроном-овощевод дала мне совет: поинтересуйся бессоновским луком; раньше там в селе Бессоновка выращивали замечательный лук, его вся Россия знала.

Совет жены я, конечно, забыл, но вспомнил, когда сопровождавший меня в поездке по области замзавотделом обкома сказал: «Обратите внимание, мы проезжаем Бессоновку. Здесь исстари выращивают лук и сильно на этом наживаются – глядите, каких домов понастроили. Уж что мы с ними ни делали – и такими-сякими налогами обкладывали, и разные инспекции насылали, и штрафовали, ну как только ни боролись, а всё равно – хорошо живут!».

Это было в 1970-х, при Брежневе.

Самое постыдное воспоминание

Через несколько дней после того, как я начал работать в «Экономической газете», умер великий русский полководец маршал Жуков. В день его похорон со мной произошёл такой эпизод. Я поднимался по лестнице нашего здания, где тогда располагалось множество редакций, а навстречу мне спускалась, направляясь в столовую, группа юмористов из «Крокодила». Они громко и весело разговаривали, что показалось мне неуместным: радио громко транслировало передачу о похоронах Жукова. Когда мы поравнялись, один из крокодильцев ёрническим тоном, с нарочитым одесским выговором, спросил другого: «Зяма, у тебя есть деньги?» «Всего на бутылку кефира», ответил тот. Первый заржал: «Ну, как раз хватит на поминки по маршалу».

И я не избил его, не вмазал по морде, даже матом не обложил. Я смолчал, и мы разминулись, только, видимо, на моём лице что-то отразилось, потому что я уловил недоумение с примесью испуга во взгляде одесского пакостника. Да-да, во мне сработал самоконтроль, трусливый самоконтроль. Я был здесь новичком, меня никто не знал, в случае нормальной русской реакции мой поступок был бы скорее всего расценен как проявление не патриотизма, а хулиганства или даже антисемитизма. Наверняка я бы не смог ничего доказать, и вылетел бы с работы, без сомнения – и с партийным взысканием. А по ряду семейных обстоятельств материальное положение моё было весьма нелёгким.

Но как бы то ни было, я струсил. И многие из нас в аналогичных ситуациях тоже струсили. А в результате «одесситы» уже не только в частных разговорах, но и публично и печатно глумятся и над маршалом Жуковым и над всеми нашими святынями.

Не строй из себя эрудита

Брянщина – одно из любимейших моих мест в России. С каким удовольствием ездил я по этой прекрасной земле, не уставая восхищаться пейзажами, памятниками истории и, конечно, замечательными людьми. Началось с того, что я последовал совету главного редактора газеты «Труд» Александра Михайловича Субботина: «В командировках пьянствовать, конечно, не надо, но не бойся выпивать с рабочими людьми. Мы же русские, так принято. Откажешься – вызовешь недоверие. Но меру знай».

Первым испытал меня шофёр, по дороге с вокзала в гостиницу – «Не откажетесь, если я предложу выпить? Вот в этом магазине у меня подруга работает, у неё в каптёрке спокойно, никто не потревожит». «Почему бы и не выпить за знакомство», – ответил я. Молодому читателю надо пояснить, что тогда никаких баров в советских городах, особенно нестоличных, не водилось, и, купив бутылку водки или настойки, надо было искать место, где бы её в безопасности, не опасаясь милиции или общественного патруля, распить.

Итак, мы расположились в каптёрке продмага, и подруга шофёра принесла нам стаканы. Разговор с шофёром оказался очень полезным. Узнав, что мне надо написать очерк о передовом рабочем машиностроительного завода, мой собутыльник посоветовал: «В парткоме, в профкоме вам будут предлагать М. и В., а я бы вам посоветовал встретиться с З. Мужик отличный, мастер что надо, его все уважают, но никаких чинов-орденов не имеет».

Я послушался совета, познакомился с этим мастером, действительно оказавшимся превосходным, и написал о нём. Потом я ездил по партизанским местам, да много чего видел. В одном райцентре завезли меня в райком партии. Небольшой домик, палисадник, как положено, два бюста на лужайке. Они меня огорчили и, проходя мимо, я с вежливой грустью заметил – скульптор у вас не особо, Маркса и Энгельса только по длине бороды различишь. На что мне сопровождающий ответил: «Да нет, мы недавно сюда переехали, а раньше здесь была музыкальная школа. С короткой бородой – это Глинка, а с длинной – Римский-Корсаков». А мне казалось, что я никогда не был столичным снобом…

«Доклад товарища Шаляпина»

Немало было забавных случаев во время моей работы в газете «Голос Родины», издававшейся для соотечественников за рубежом. В 1970-1980 годы многие люди, особенно чиновники, пугались одного слова «эмиграция», для них оно прежде всего ассоциировалось с деникинцами, врангелевцами и прочей «белогвардейской сволочью». Приходилось терпеливо разъяснять, что за границей живут русские люди, в большинстве своём не имеющие и не имевшие никакого отношения к «белогвардейщине». Но укоренившиеся представления были сильны. Помню, в одном городе (не хочу его называть) я в ходе ознакомительной встрече долго рассказывал высокому начальнику о русском зарубежье. Он внимательно меня слушал, а в завершении беседы сказал – спасибо за интересную информацию, а теперь идите к моему помощнику, он будет с вами работать, введёт вас в курс здешних дел. Я пошёл к помощнику, оказавшемуся весёлым журналистом, и он со смехом приветствовал меня: «Здорово, колчаковец! Пока ты шёл по коридору, мой босс предупредил меня: смотри в оба, ничего не говори о наших здешних делах – к тебе идёт эмигрант».

И, конечно, не забыть беседу с ещё одним руководителем. Выслушав мою лекцию о русском зарубежье, о его выдающихся представителях, таких, как Бунин, Рахманинов, Шаляпин, он одобрительно подытожил: я с вами солидарен. Я тоже знал товарища Шаляпина, несколько раз слушал его выступления. Прекрасные выступления! Очень глубокие доклады, все товарищи слушали очень внимательно…

Я не сразу понял, да и говорил он с акцентом, что он имеет в виду Шелепина – одного из руководителей Коммунистической партии и Советского государства того времени. Видимо, он решил, что я неправильно произношу его фамилию. Во всяком случае, эта путаница пошла мне на пользу – меня хорошо устроили, прикрепили машину и т.д.

А вы кадриль сплясать могли бы?

Ой, не всегда эмигрантская тематика приводила к нравственно-психологическим победам. Был я в США, а там в 75 милях к северу от Нью-Йорка, недалеко от городишки Монро есть такое местечко – Арроу-парк. Русская, а точнее славянская база отдыха. У главного корпуса стоят бюсты Пушкина, Шевченко, Якуба Коласа, потом (я уже этого не застал) к ним прибавился Мицкевич. Довелось мне там побывать в командировке от газеты «Голос Родины» (официально она была оформлена как частная поездка по приглашению одного старого белоруса – посланцу нашей газеты американские власти в 1978 году визы бы не дали). Был митинг с речами в пользу дружбы народов и мира во всём мире, всё как полагается, а вечером торжественный ужин и танцы.

И вот тут-то я опозорился. Русские американцы начали с кадрили и, естественно, вызвали на круг и меня. Спросили – какую кадриль я люблю танцевать – рязанскую, смоленскую, курскую, не помню, какую ещё. А я ни одной не умею! Я – живущий в России! Я восхищался их танцами (а потом писал о том, как это хорошо, что они не утеряли свою русскость), но я-то опозорился по полной. Кстати, из всех моих знакомых поэтом кадриль умеет танцевать только Юрий Куксов.

И ещё о национальном вопросе

Коль вспомнил Америку, расскажу об одном дорого обошедшемся мне конфликте, зародившемся в этой поездке. В числе прочих интересных мест посетил я культурный центр лемков (другие наименования этого народа – карпато-русы, русины). Большая их колония переселилась в США после первой мировой войны, когда немцы перебили сорок процентов этого немногочисленного славянского народа. Никто, конечно, в данном случае не вопит и не стенает о холокосте или хотя бы о геноциде, поэтому для неспециалистов надо кое о чём напомнить. Лемковщина (так лемки называют свою родную землю) находится в Карпатах. История распорядилась так, что они оказались частью под властью Австро-Венгрии, частью – России. Наша псевдорусская энциклопедия Брокгауза-Ефрона о российской части Лемковщины не упоминает. Не приходилось мне в популярной литературе читать о том, что пособниками немцев выступали тогда местные поляки и евреи, но об этом с горечью рассказывали мне в Лемка-парке в штате Нью-Йорк. Кстати, купили переселенцы этот участок потому, что он напоминал им их историческую родину в Карпатах – гористая местность, поросшая хвойным лесом.

Я практически свободно понимал речь лемков, гораздо лучше, чем украинскую. И это не удивительно – сами себя они считают ветвью русского, а не украинского народа. Я, естественно, об этом написал, написал и о том, что во время второй мировой войны лемки дружно выступали за помощь Советскому Союзу, собирали деньги на борьбу с Гитлером. На эти деньги, в частности, был построен корпус в Боткинской больнице в Москве, который много лет так и назывался – карпаторусским.

Статья моя была в штыки встречена в Киеве. Не из-за рассказа об антифашистской позиции лемков во время войны, а из-за того, что я «приписал» их к русскому народу, а они – «украинцы». Кстати, в упомянутой дореволюционной энциклопедии их называют «северо-западной частью украинского племени». Так же и в Советской энциклопедии, которую я не удосужился посмотреть. Украинские инстанции выразили возмущение моему московскому начальству, начальство проконсультировалось в ЦК КПСС, а там его заверили, что украинские товарищи совершенно правы. Так я попал в русские шовинисты и враги украинского народа. Ни больше, ни меньше. А подаренную мне в Америке книжку, в которой лемки объявляли себя ветвью русского (великорусского) народа, которую я представлял как доказательство своей правоты, начальство у меня конфисковало.

P.S. Это «идеологическое пятно» имело и чисто практические последствия. Вскоре после моей поездки в США у нас с женой наступал юбилей – серебряная свадьба. За несколько месяцев до этого я обратился в Союз журналистов с просьбой предоставить нам путёвку в международный дом отдыха журналистов социалистических стран на озере Балатон в Венгрии. О, желающих слишком много, сказали мне. Я подкрепил просьбу ссылкой на свой юбилей. В который раз вы женаты? – спросили меня. Я ответил, что в первый. Редкий случай, сказали мне, вносим вас в список. (Современному молодому читателю это, наверное, мало понятно; сейчас как – заплатил деньги – и поезжай куда хочешь, но речь идёт о конце 1970-х годов.) Но когда подошло время «оформлять» поездку, то есть получать разрешение парткома, мне отказали – вас опасно выпускать за границу. А как же моя командировка в США, где меня антисоветские провокаторы подбивали стать невозвращенцем? Вы вернулись, это хорошо, но совершили политическую ошибку в национальном вопросе, в отношении карпаторусов-лемков. Нет, разрешения ехать в Венгрию не будет… Серебряный юбилей мы отмечали в родных пенатах.

Витя Купцов, ты ещё жив?

Не помню, в какой редакции у нас работал хороший толковый парень – шофёр Витя Купцов. Как-то уволилась женщина-курьер, а нужно было срочно доставить какой-то документ в какое-то учреждение. Витя случайно услышал этот разговор и предложил – давайте я отвезу. Кому там надо отдать? Ему объяснили, Витя съездил и выполнил две функции – водителя и курьера. Это очень понравилось нашему кадровику, и он предложил – давайте оформим Виктора Купцова курьером. Ему приработок, а нам – решение проблемы. Начальство дало добро, так и сделали. Раньше Витя, отвезя курьера куда надо, дремал в машине, пока тот поднимался в контору, сдавал бумагу, получал расписку и возвращался. Теперь всё делал он один.

Всё было хорошо, пока не нагрянула инспекция из Министерства финансов. Кто разрешил платить одному человеку за двоих?! Но он же и работает за двоих! Кто разрешил? Это самоуправство и нарушение закона. Редакция еле-еле выпуталась из этой истории. А Витя Купцов уволился, найдя более высокооплачиваемую работу.

Это было во времена провала «косыгинской реформы». Когда я пришёл работать в газету «Труд», в 1967 году, мы вовсю воспевали «щёкинский эксперимент». На химическом комбинате в Щёкино (Тульская область) попробовали сократить численность рабочих бригад, подняв зарплату оставшимся. Казалось бы, всё гениально просто – работали трое, один ушёл, его заработок разделили на двух оставшихся. В условиях нехватки кадров, которая тогда ощущалась, всё было бы прекрасно, но… Но оставшимся стали прибавлять не по половине, а гораздо меньше, и эксперимент практически вылился в снижение расценок. Так советские экономисты губили своё государство, не давая ходу разумным начинаниям.

Сейчас, по прошествии полувека, узнав очень многое о том времени, чего мы тогда знать не могли, я думаю, они это делали нарочно. Не все, конечно, но многие учёные в душе лелеяли мечты о переходе на рыночную экономику – с тем, чтобы их детки стали капиталистами. Да, так, я в этом убеждён. Витя Купцов, если ты ещё жив, я бы очень хотел, чтобы ты прочёл эти страницы. Привет тебе, дорогой!

Спутник над пастбищем

Это было в Туркмении, в Ашхабаде. Я сидел в гостях у корреспондента газеты «Труд» Саши Панасенко – украинского хлопца, которого после окончания университета «распределили» в Туркмению. Там он женился на местной девушке (русской) и, как говорится, стал пускать корни. В тот день, вернее утро (учтите ещё разницу во времени с Москвой) позвонили из редакции и дали команду – только что запустили спутник (это было начало космической эры), давай в номер отклик на событие. Будет подборка откликов – от рабочего, учёного, студента, солдата, ну сам знаешь. С тебя – чабан. Срочно, срочно! Саша уже обзавёлся некоторыми полезными связями, он сразу позвонил пограничникам, и они согласились взять его в обзорный полёт вдоль границы с Ираном. Мне, к сожалению, отправиться с ним было нельзя, а Саша был у военных как-то оформлен для подобных случаев.

Вернувшись через несколько часов, он рассказал: «По дороге в вертолёте написал текст – мол, я, такой-то, Ахмед Мамедов, пастух такого-то колхоза, горячо приветствую очередной успех советской космонавтики, за развитием которой мы в нашем колхозе внимательно следим. И главное – подпись. Летим, командир говорит – глянь, вон чабан отару овец пасёт. Сгодится? О кэй, говорю. Садимся. Я бегу к чабану – каждая минута дорога. Объясняю, в чём дело – запустили спутник, нужен ваш отклик. Чабан – величественный старец. При моём появлении не шевельнулся. Когда я кончил говорить, плавно провёл рукой и промолвил, именно промолвил, а не сказал (на приличном русском языке): «Не суетись, сынок. День долог, а солнце ещё высоко». В этот момент я понял, закончил Саша, в сколь разных мирах мы живём.

Беспортейный коммунист

По понятным причинам не буду называть фамилию знатной стахановки-птичницы 1960-1970 годов, с которой у газеты «Труд» сложились хорошие отношения. Мы все её очень любили. Юмор у неё был бесподобный. Вот один из её рассказов (если будете читать этот текст, имейте в виду её óкающее произношение).

«Приехал однажды ко мне на ферму секретарь райкома (коммунистической партии). И тут пошёл очень сильный дождь. От моего дома, где секретарь полóжил вещи (гостиницы у нас в колхозе ещё не было) до фермы не дойдёшь – грязь по уши. Делать нечего, сидим, беседуем, потом я ужин собрала, выпили маленько. А дождь не перестаёт. Что делать? Остался секретарь на ночёвку, я ему постелила в другой комнате. Ну вот. А ночи в августе томкие, я ворочаюсь, он ворочается, я и говорю – иди ко мне, секретарь. А он – нельзя мне, я портейный… Так и промаялись кое-как всю ночь. А дождь-то стих. Утром пошли на ферму. Секретарь хмурый, в глаза мне не смотрит, всё ему не так. И построен птичник мой не так, и оборудование не такое, и вообще, говорит, с чего это у тебя куры так плохо несутся? А я говорю – а с чего им хорошо нестись-то, ведь петухи у меня все портейные…»

Понятно, какой поднялся хохот в нашем редакционном кабинете. И тут гостья добавила: «А вот ваш-то корреспондент по нашей области Юрочка Пискунов, хошь и коммунист, но совершенно беспортейный!»

Конкурс на передовицу

Журналисты-газетчики знают: самое тоскливое дело – это писать передовые. Например, «Навстречу выборам в народные суды», причём не раз, а раза три с небольшим интервалом. Во всяком случае, «в моё время» так было. Бытовала тогда в нашей среде поговорка «Сначала письма, потом передовые, потом всё остальное». Имелось в виду – письма читателей, на которые согласно постановлению высших инстанций, необходимо было отвечать в десятидневный срок. А писем приходили – мешки. Помню, в 1960-е годы в отделе писем была норма на работника – 52 письма в день. Это вступление для ясности, в чём заключалась проблема.

А дело было такое. Однажды у нас в редакции (в какой – по понятным причинам не назову) заспорили – кто быстрее напишет передовицу. Разработали условия: всем объявят одну тему, запрут в комнате без телефона и других связей с внешним миром и с запретом общаться друг с другом. Жюри, естественно, потом проверит – годен ли текст. Соревноваться решили три молодых человека и одна женщина (назовём её Эльвирой, Элей), молодая, заметим, и красивая. Я «стоял на шухере», т.е. в соревновании не участвовал, но должен был находиться «на стрёме» и контролировать соблюдение правил.

Итак, четверо сели каждый за отдельный стол, я объявил тему и дал сигнал: начали! Кто-то начал с размышлений, видимо, выстраивая в голове план статьи, кто-то начал немедленно что-то строчить, а Эля спокойно разделась до пояса, оставшись, говоря по-иностранному, топлесс, и неспешно приступила к работе. Ох, как вся троица старалась не поворачивать голову в её сторону! Но – поворачивала. Только тут я понял, почему Эля упорно настаивала на том, чтобы сесть за задний стол (они стояли один за другим). Ведь если бы она сидела за передним, как ей предлагали, её соперники видели бы только её голую спину. Надо ли говорить, что Эля первая сдала мне свой текст. Остальные – с большим отставанием. Жюри, которое не знало об обстоятельствах «гонки», подивилось такой впечатляющей победе единственной женщины, которая, можно сказать, нокаутировала известного мастера передовиц Николая К.

Ветеран Брегман

Когда я работал в газете «Водный транспорт» (это были годы так называемой «перестройки»), случилось мне быть на чествовании ветерана газеты Брегмана (забыл его имя-отчество). Это был очень уважаемый в коллективе человек, участник войны, полярник, энтузиаст, много раз совершавший трудные плавания – если мне не изменяет память, он прошёл на хлипком судёнышке путь Семёна Дежнёва, открывшего проход между Азией и Америкой (названный именем Беринга – не ценит Россия своих героев), причём, как и Дежнёв, проплыл он со стороны не Тихого, а Ледовитого океана. Словом, Брегман был человеком вполне заслуженным.

На торжестве он, как водится, пустился в воспоминания. И начал издалека. Со своей комсомольской юности, которая пришлась на годы коллективизации. Жил он тогда в Ростове-на-Дону. Как с гордостью рассказывал Брегман, он, совсем юный, выполнял ответственные задания крайкома комсомола, которым, конечно, руководил крайком партии. А крайкомом партии руководил видный коммунист Шеболдаев. Так вот, юный комсомолец Брегман получал задания – поехать в такую-то станицу и выяснить её политическое лицо. За два дня, хвалился ветеран, мне удавалось определить политическое лицо станицы – лояльна ли она к советской власти, одобряет линию партии или нет. Возвращался в Ростов, докладывал. Если я считал станицу враждебной, её окружали войска НКВД и выселяли на Дальний Восток. Не забудьте, что это происходило всего десять лет спустя после кровавого «расказачивания», когда проводился самый настоящий геноцид в отношении казаков. Ведь само это слово было запрещено к употреблению в те страшные годы… Видно, Брегман выпал из времени и не соображал, в каком году он делает свои признания. Я с ужасом смотрел на него, а он всё похвалялся и похвалялся своей политической зрелостью в юные годы…

Теперь в Интернете нетрудно получить сведения о том, что Шеболдаев заносил такие станицы на «чёрные доски» и что это были за станицы. А я вспоминал опубликованный уже тогда рассказа Василия Аксёнова «На полпути к Луне», в котором герой рассказа вспоминает, что он когда-то жил в донской станице, но потом она «почему-то» решила переселиться на Дальний Восток. Вот из-за таких Брегманов и Шеболдаевых и «решила». И ещё я вспоминал, с какой слезой Никитка Хрущёв поминал в 1956 году на ХХ съезде партии горестную судьбу Шеболдаева, которого истязали в 1937 году перед тем, как расстрелять. И ещё я жалел, что не расстреляли и Брегмана.

Продолжение здесь

На илл.: Заводская газета. В редакции. 1979. Родин Е.П.