Юрий БАРАНОВ. Эпизоды. Продолжение

Начало «Эпизодов» здесь

Роботы на Старой площади?

Первого сентября 1950 года я стал студентом Московского электротехнического института связи (ныне он именуется Академией связи). Поступил легко, набрав двадцать девять баллов из тридцати, то есть сдав пять экзаменов на «отлично» и один – на «хорошо». Смешно, но единственный балл я потерял на сочинении, причём в хорошо знакомой мне сфере – мне снизили оценку якобы за ошибку в цитате из Маяковского, в строке «Ненавижу всяческую мертвечину». Ошибки у меня не было, я написал правильно, это проверяющий мой текст преподаватель посчитал, что должно быть «мертвЯчина». Я же побоялся вступать в спор со столь грозной инстанцией. Нам рассказали, какие выдающиеся профессора будут нас учить. Конечно, для большинства из нас почти все имена ничего не говорили, но, забегая далеко вперёд, следует сказать, что подготовку специалистов наш институт давал очень хорошую, его выпускники высоко котировались в профессиональной сфере. На долю нашего поколения радиоинженеров пришлись крутые перемены, иначе говоря – техническая революция. Достаточно сказать, что нас учили ещё на основе радиоламп, а полупроводники читались факультативным курсом.

Об одном профессоре речь особая. В числе ваших учителей, сказали нам при поступлении, будет Семён Исидорович Катаев, который изобрёл телевидение независимо от Зворыкина. Мой сосед по парте, парень с замашками эрудита, шепнул мне: «Этот Зворыкин, очевидно, сидит». Вскоре я купил англо-русский словарь радиотехнических терминов, и там прочёл: «zwоrykin system – электронное телевидение», а вступительная статья к одному из учебников окончательно прояснила ситуацию: «Катаев изобрёл телевидение независимо от американца Зворыкина». Кстати, слово «электронное» употреблено в словаре потому, что сначала были попытки создать механическое телевидение, а революционный прорыв Катаева и Зворыкина и заключался в том, что они создали электронное.

Это было за много лет до того, как малограмотные журналюги пошиба Леонида Парфёнова, виляя хвостом перед Западом, принялись по всем телеканалам восхвалять Зворыкина и принижать заслуги нашего доброго учителя Катаева. Для неспециалистов поясню: оба великих русских инженера изобрели передающую трубку (иконоскоп) примерно одновременно, в 1931 году. Катаев на несколько месяцев раньше. Зворыкин воздал должное успехам советского коллеги, но трезво предсказал, что широкое практическое применение телевидения начнётся в США раньше, потому что его страна – богаче. Так и получилось. Телевизионный бум охватил Штаты в те годы, когда мы напрягали силы в борьбе с гитлеровским нашествием. (К слову – одним из крупных бизнесменов, занимавшихся строительством телецентров, был сын президента Рузвельта. Это вам не Сталин, чей сын пошёл на фронт и, как известно, был убит в немецком плену.) Первый массовый телевизор появился у нас в 1949 году (в нашей небогатой семье – в 1952-м).

Московский профессор Катаев жил в мире коммунальных квартир, парусиновых портфелей, очередей за продуктами и переполненных трамваев. Жилплощадь ему выделили в здании общежития Института связи на Авиамоторной улице. Профессор часто приглашал к себе в гости любознательных студентов, увлёкшихся проблемами телевидения (я не входил в их число), вёл с ними интересные разговоры, а заодно и подкармливал – добрый был человек, Царство ему небесное. Но студенты не могут без шуток, порой не безобидных. Катаев любил «тренировать мозги» своих учеников, наблюдая за телевизионным сигналом – к нему в окно спускался кабель с антенны, установленной на крыше. В случае появления помехи (а это было чаще всего) предлагал: давайте порассуждаем, откуда она взялась. А ребята, жившие в общаге этажом выше, вставили иголки в профессорский кабель и подключили самодельный генератор, создававший сигналы разного вида. Потешались над изобретателем телевидения, который, конечно же, не мог распознать причин появления «пилы» или «трапеции» у себя на экране…

Ведущий специалист RCA (Рэйдио корпорейшн оф Америка) Владимир Козмич Зворыкин, эмигрировавший из охваченной Гражданской войной России, жил в мире особняков, шикарных автомобилей и ломящихся от изобилия супермаркетов. Естественно, никаких шутников-студентов над его квартирой не было и быть не могло. Попутно заметим, что его боссом был другой наш соотечественник – Давид Сарнов (Дэвид Сарнофф), сволочь первой статьи. Его, потомка еврейских иммигрантов из Российской империи, не смущал пресловутый холокост, массовое уничтожение европейских евреев нацистами, он через нейтральные страны поставлял Гитлеру радиооборудование военного назначения (а оно ох как было нужно на советско-германском фронте!). Деньги не пахнут, таки да! Американское государство наградило Сарноффа за успехи в годы войны, на торговлю с Третьим Рейхом внимания не обратило. И это естественно для них. Нацистской Германии продавали продукцию, в том числе военную, многие американские фирмы. С мерзавцем Сарновым я, слава Богу, никогда не встречался, а Зворыкина видеть своими глазами довелось – на Американской национальной выставке в Москве в 1959 году. Его легко можно было узнать по бейджику, но я к нему не подошёл и не заговорил, потому что работал на секретном предприятии и не имел права общаться с иностранцами.

Спустя годы, особенно после самоубийства СССР, множество раз приходилось читать о том, что-де тупые, злобные и невежественные коммунистические идеологи объявили кибернетику лженаукой, запретили её в СССР, что это нанесло огромный вред стране и т.д. Как выходец из мира, в котором эта самая кибернетика создавалась, имею право сказать – всё это вздор. Без кибернетики прогресс электронной техники невозможен, а без прогресса электронной техники невозможно развитие оружейных систем и космонавтики. Наши мудрые учителя просто переименовали кибернетику в теорию систем автоматического регулирования.

Зачем? А вот зачем. В начале 1950-х годов, когда мы были студентами, в СССР издавалось множество иностранной, прежде всего американской технической литературы. В частности – дешёвые (что было важно для студенчества) книги «массачусетской серии» (так мы их называли). Никакого «железного занавеса» в нашей сфере не было. В литературе, кино и в музыке (джаз) ограничения были, а здесь – нет и ещё раз нет. Во многих книгах разъяснялись задачи кибернетики. В одной из них (насколько я помню, в монографии Голдмэна «Автоматы») говорилось примерно следующее: В чём задача нашей науки – кибернетики? В том, чтобы исправить человеческое общество. Людям свойственны пороки – жадность, завистливость и т.д. Машины этих пороков лишены. Если правительство будет состоять не из людей, а из машин, его можно будет запрограммировать на общественное благо. Автомат нельзя подкупить, дать ему взятку, сделать иностранным шпионом и т.д. Кибернетика – путь к честному, справедливому обществу…

А теперь представьте себе, что этот текст читает какой-то инструктор ЦК КПСС, окончивший Высшую партийную школу или философский факультет МГУ. Что он доложит своему начальству? Нас с вами выгнать, а вместо нас поставить автоматы? Кому нужна такая наука? То-то же. Само собой, дальше предисловия «идеолог» прочесть был не в состоянии – там шли сотни страниц каких-то непонятных ему формул, расчётов и графиков. Но именно эти формулы и графики были нужны нашим мудрым учителям, а не наивные философствования в предисловиях. Так слово кибернетика было объявлено лженаукой – слово, а не сама наука. Допереть до этого полуграмотные перестроечные идеологи пошиба Яковлева-Горбачёва были, разумеется, не в состоянии. Ну, и тем более журналистская шпана типа Коротича из «Огонька», «Московских новостей», «Известий», журнала «Знамя» и т.д.

Три бальных, один западный

Думаю, далеко не все нынешние молодые люди знают, что когда на танцплощадки ходили их бабушки и дедушки (я имею в виду 1940-1950 годы), там действовала норма: три бальных – один западный. То есть играли, скажем, па-де-грас, па-де-катр, па-де-катинер, а потом фокстрот ли танго. Может быть, и не всюду такой порядок жёстко соблюдался, но уж в популярном «шестиграннике», что в парке имени Горького в Москве, куда я частенько ходил, соблюдался неукоснительно. Практически «три бальных» танцевали либо девушки друг с другом, либо девушки со «стариками», каковыми нам казались мужчины за тридцать, а то и – страшно подумать! – за сорок. Мужская молодёжь в это время покуривала. Когда же наступала очередь вожделенных «западных» ритмов, на площадку выходила вся масса…

Само собой, этот вид борьбы с чуждой идеологией не распространялся на рестораны. Но они были дóроги, и мы, студенты, бывали в них редко. Во всяком случае, большинство из нас. А танцы на дому при тогдашней тесноте и преобладании коммунальных квартир тоже были далеко не во всех семьях возможны. Да пластинок с записями джазовой музыки достать было трудно.

А мы очень её жаждали – джазовой музыки. Правда, в институте, где я учился, в институте связи, с этим делом было полегче. У нас училась большая группа испанцев – дети республиканцев, которых во время гражданской войны в Испании вывезли в СССР. Многие из них играли на разных инструментах, к ним присоединились и наши ребята, и под видом «испанской народной музыки» на наших вечерах самодеятельный оркестр играл танго, румбы и другие «западные» танцы – без всяких па-де-патинеров и краковяков. Но всё равно жажда джаза удовлетворялась не полностью.

И тут представился случай. Было это осенью 1952 года. Мы (трое друзей, Андрей Иванов, Слава Махонин и я) задумали включить в программу институтского вечера композицию по книге американского негритянского, естественно, прогрессивного писателя Лэнгстона Хьюза «Нравы белых». Говоря современным языком, фишкой этого замысла была джазовая музыка. Махонин, радиолюбитель и коллекционер, предложил для постановки пластинки Эллы Фитцджеральд. На предварительном прослушивании программы институтский парторг строго спросил – что это за певица? Негритянская, заверили мы его – в контексте разговора негритянская означало угнетаемая, а значит прогрессивная. А точно негритянская? – переспросил парторг. Слава показал фотографию пластинки.

Программу утвердили. А назавтра нас троих вызвали в партком. Парторг рвал и метал: «Кого вы, такие-сякие, пытались мне подсунуть? Сторонницу самых реакционных кругов американского империализма, поджигателей войны?!» Мы ничего не понимали, парторг сунул нам свежий номер «Правды». А там была статья о предвыборной кампании в США, о том, что в империалистической стране президентские выборы превращаются в разнузданное шоу. И красным карандашом была обведена фраза: «Певица Элла Фитцджеральд на митингах республиканцев поёт песню «I like Ike». (Ай лайк Айк, то есть мне нравится Айк – кличка генерала Эйзенхауэра). Как нам потом разъяснили знающие люди, видимо, парторг боялся огласки «политического дела» и поэтому никаких карающих документов нам выписано не было…

А настоящий живой западный джаз мы услышали в конце нашей студенческой жизни. Насколько я помню, первым джазовым исполнителем в Москве стала шведская певица Соня Шёбек (многих потом забыл, а её, как видите, нет). Мы пришли на её концерт в Зелёном театре парка имени Горького, и я до сих пор помню название песни, с которой она начала свой концерт – «Я ничего не могу предложить тебе, кроме своей любви». Само собой, мы были в восторге, хотя, скорее всего, уровень и певицы и песни был невысоким.

Нас можно простить – мы впервые слышали живой заграничный джаз. Но подготовка у нас была неплохая, пусть и через звукозапись, и спустя несколько лет мы выдержали серьёзный экзамен по этому предмету. В СССР приехал всемирно известный и действительно первоклассный оркестр Бенни Гудмана и не имел однако, особого успеха. Мы с приятелем тоже были на его выступлении и не то чтобы были разочарованы, но – приняли его без ожидаемого восторга.

А потом в газете появилось интервью, перепечатанное из американской газеты. Корреспондент спросил маэстро, почему, по его мнению, москвичи не оценили его должным образом. Гудман ответил – у московской публики оказался очень тонкий слух. И пояснил – мы не смогли сыграть на своём уровне, потому что на пересадках сначала в Рейкьявике, а потом в Лондоне у нас забрали несколько музыкантов, а нам в оркестр подсадили кому-то нужных джентльменов, которые, к сожалению, не умели играть хорошо…

Как я играл в опере Бородина

Многие из нас оказывались в роли оперных героев. Я не исключение, хотя не могу похвастаться множеством обликов, в которые жизнь заставляла принимать. Моцартовского Дон-Жуана, конечно, и – могу похвастаться – Хосе из «Кармен». А в одной из моих поездок по Центральной (Средней Азии) произошёл инцидент, когда я оказался в роли князя Игоря из великой оперы Бородина, а принимавший меня большой начальник – в роли хана Кончака. Хотя прошло много лет, но я сознательно воздержусь от указания места действия и персоны начальника; честно говоря, боюсь повестки в суд. Назови я этого азиата (и если он ещё жив, конечно), он наймёт дюжину адвокатов, которые докажут, что я никогда с их клиентом не встречался и вообще к их республике и близко не подъезжал. И что мои слова – это бред наркомана (а что я наркоман, представят кучу медицинских документов).

Что же было тогда? При нашей прощальной встрече хан (большой начальник), ну точно как его пращур Кончак, пропел мне (в прозаическом варианте) комплимент (в опере это слова «все боятся меня, все трепещут вокруг, но ты меня не боялся, князь»); видимо, они обозначали, что я «подарков»-взяток не брал ни от кого из его людей и потому оставался независимым. Затем, ну точно по оперному тексту он сказал – «хочешь, бери коня любого».

При этом он даже не поинтересовался, есть ли у меня конюшня со скаковыми лошадьми (не ведаю, то ли он издевался надо мной, ставя меня – зная, что это не так – в ранг очень больших начальников, то ли просто не понимал реалий российской жизни), а узнав, что нет, предложил девушку. Буквально, как оперный Кончак, который пел «Хочешь пленницу с моря даль-него…». Поездив по союзным «социалистическим» республикам, я уже хорошо знал, как берут в плен приезжих и проезжих русских красавиц. Много лет спустя я написал на основе этих событий стихотворение:

Встреча с Кончаком

Воспоминание об одной командировке в советские времена

– Такой работой вашей можно лишь гордиться, –

Сказал владыка мраморного офиса-дворца. –

Хотите, прикажу отправить вам в столицу

Из табунов моих любого жеребца?

– Благодарю, раис*, но должен отказаться:

Куда мне конь в московский наш содом.

Да и к тому же, должен я признаться,

Давным-давно не ездил я верхом…

– Ответ достойный, вам стесняться не придётся;

Был тут один до вас, чуть пол не целовал,

С великой радостью он принял иноходца –

И перепродал, как я вскорости узнал.

Тогда давайте так, пока ещё вы с нами,

Берите, пользуйтесь – есть с дальних берегов

Красавица с зелёными глазами

И с кожей белою, белее облаков.

…Мы выпили чуть-чуть (здесь в этом деле мера)

Французского (не местного, конечно) коньяка,

Но мне почудилось, что будто из партера

Я слушаю – поют бахвальства Кончака.

Сегодня пленниц с моря дальнего хватают

В гостиницах, наркотик подложив,

Потом до полусмерти их пугают,

В клоповник на полсуток посадив.

А там она подпишет что угодно –

И в секс-рабыни, в ужас и дурман,

А чуть состарится и станет непригодной,

Так продадут в Китай, в Афганистан.

И я сослался на недомоганье,

Просил великодушно извинить,

А в знак особого, сердечного вниманья

Хотел с автографом бы книгу получить.

Я знал, что этот тип стишки кропает,

(Бессовестный поэт их перевёл).

Для графомана слаще не бывает,

Что кто-то речь «о творчестве» завёл.

…Конечно же, я человек культурный,

Сказал я сам себе, в душе смеясь,

И в Домодедово я книгу бросил в урну,

Не просто под ноги, не просто прямо в грязь.

Забыл, как звался тот владыка дома –

Мамед, Ахмет, Фикрет, Али, Берды,

Но помню должность – секретарь обкома

Киргиз-Кайсацкия орды**.

*раис – начальник, общепринятое обращение к вышестоящему лицу;

** строка из стихотворения Г.Р. Державина «Ода к Фелице».

Слава труду – лозунг из прошлого

За годы работы в газетах перевидал я немало известных людей. Но сейчас хочу рассказать лишь об одном из них. Довелось мне встретиться с Алексеем Григорьевичем Стахановым. Знаменитого шахтёра я видел незадолго до его смерти, он был стар, но красив и крепок – помню его рукопожатие, его ясные глаза и живое лицо. После падения коммунизма о Стаханове стали писать – и сейчас пишут – всякие гадости. Дескать, всё это была пропаганда, никакого рекорда не было, и всё стахановское движение – сплошная туфта. Причём, что особенно позорно, в тему стали лезть и те, кто раньше всё это восхвалял, например, журналист Авдеенко. Думаю, на том свете его за это наказали.

Что уж говорить о таких потешных фигурах, как обделённая талантом поэтесса Элина С., у которой в одном из бездарных антисоветских стихотворений есть такая строчка: «Стаханов лез в забой, кайло звенело…». Откуда знать этой дамочке, что когда на шахту поступила новейшая по тем временам (1935 год) техника – отбойный молоток, пришедший на смену кайлу, первым его получил Алексей Стаханов, один из самых лучших, самых искусных рабочих в коллективе. Борзописцы квакают, что-де рекорда не было – Стаханов только рубал уголёк, а крепи ставили два подсобника, Борисенко и Щёголев. Так и было задумано, а «нарубал» он при таком методе в четырнадцать раз больше, чем раньше, в расчёте не на одного Стаханова, а на каждого члена бригады. На каждого пришлось четырнадцатикратное превышение прежнего показателя, на каждого! Но я не собираюсь пересказывать известные факты. Кто хочет – сам прочитает.

Хотя – что читать при нынешней «свободе вранья»? Вот совсем недавно Яндекс на видном месте поместил обильно иллюстрированную статейку бездарного писаки и графомана Ярослава Солонина под маркой американского журнала «Лайф». О главном умалчивает паскудник-«журналист», в главном врёт. Ни слова о технике, о переходе с кайла на отбойный молоток, о новой организации труда в забое. Врёт о том, что-де старый шахтёр спился и не узнал бывшего парторга своей шахты. В действительности именно бывший парторг Петров приютил Стаханова, когда его выгнали из московского дома. Приютил и хлопотал – выбил квартиру старому другу. Умолчал о том, что именем прославленного шахтёра был назван город.

Злобствуют враги СССР (внешние и внутренние) и по поводу того, что Стаханову были предоставлены ощутимые льготы – начиная с квартиры и кончая ложей в клубном театре. Но умалчивают борзописцы о том, что этот пример был подхвачен в западных странах, где внимательно изучали опыт сталинских пятилеток, – и там отличившихся рабочих стали материально и морально поощрять. Подчёркиваю – не только материально, но и морально. Например, им давали дополнительные отпуска и посылали в оплачиваемые фирмами круизы по тёплым морям. А для этого переделывали некоторые круизные суда – роскошные плавучие апартаменты для «мистеров Твистеров» разгораживали на несколько скромных кают для рабочих. Такие рейсы по-английски назывались insentiv tours – туры за инициативу. Внимательно, очень внимательно изучали в капиталистическом мире не только технологию угледобычи, совершенствовавшуюся в ходе стахановского движения, но и – главное – отношение администрации фирм к хорошим мастерам.

Конечно, ошибкой было то, что Стаханову дали надуманную должность в наркомате и превратили в чиновника, но он-то в этом не виноват. В Москве поселили его в знаменитом «Доме на набережной» для высшего начальства. И до сих пор там висят мемориальные доски в память об одиозных фигурах, которые наверняка варятся в адских котлах на том свете, а доски с именем Стаханова – нет. Вышиб его из этого дома и из Москвы Никитка Хрущёв.

Дело было так. Приехала в СССР делегация французских коммунистов и кто-то из делегатов, будучи на приёме у Хрущёва, спросил его о Стаханове. Никитка не знал, запросил справку и когда узнал, где живёт прославленный герой труда первых пятилеток, разъярился – нечего ему здесь, в Москве, делать. И выгнали Стаханова из столицы. Он вернулся в Донбасс, иногда приезжал в Москву, в редакцию газеты «Труд», где я с ним и встречался.

Через несколько лет издательство «Молодая Гвардия» заказало мне для серии «Жизнь замечательных людей» написать книгу о другом герое предвоенных пятилеток – знаменитом сталеваре Макаре Мазае, которого называли Стахановым от металлургии. Это был, как я сразу понял, взявшись за работу, очень достойный и очень интересный человек, жизнь которого оборвалась трагически рано – его убили немцы в оккупированном Мариуполе. Не мне судить, какая книга у меня получилась, но когда я её закончил, у нас в стране произошла смена общественного строя. Теперь у нас другие герои, – сказали мне в издательстве, – аванс можете не возвращать…

Да, вскоре Ельцин похвалит пацанов, которые продают кока-колу и сигареты водителям, шныряя между автомобилями, а элитой страны объявят не учёных и не стахановцев, а спекулянтов и проституточного пошиба певичек. А на доме напротив моего снимут лозунг «Труд – источник богатства». А в серии «ЖЗЛ» начнут издавать книги о личностях вроде Марины Мнишек, Чингиз-хана или Троцкого, причём руководитель издательства скажет в одном из газетных интервью, что настанет время и они выпустят книгу о Гитлере. Не хочу называть фамилию, но этот деятель руководил издательством и в те годы, когда там нео-нократно отвергали предложение издать книгу о Третьякове, потому что тот был капиталистом-эксплуататором. Пессимократия, однако.

Мариэтта Сергеевна «нутром чует»

Невежество и наглость «эрудитки»

Дело было на коктебельском пляже, не помню точно, в каком году, да это и не важно. Одна молодая женщина из компании взяла, как говорится, не ту ноту – заговорила высокомерно, тоном презрительного превосходства. Её кто-то мягко пытался поправить, но ничего не вышло – дамочка завелась ещё пуще и в конце концов заявила что-то вроде: куда вам со мной тягаться, вы знаете, из какого я рода, и назвалась (я за давностью лет забыл) то ли внучкой, то ли племянницей писательницы Мариэтты Шагинян. Сейчас-то её практически забыли, а тогда это имя было на слуху у читающей публики (а собралась именно такая). Мудрейшая писательница! – помню, воскликнула её родственница, и тогда я с усмешкой сказал: нда, небольшого ума старуха. Представительница «знатного» рода чуть не перевернулась в воздухе: это оскорбление! за такие слова бьют! извольте хоть одно слово в доказательство! и т.д.

Случилось так, что я готов был к спору – незадолго до моей поездки в Коктебель мы с приятелем веселились, вспоминая глупости Шагинян, которой кто-то из юмористов посвятил насмешливые строки «Энциклопедична. Всё познала лично». Начал я с того, что припомнил – недавно Шагинян написала о том, что в Коктебель не следует пускать простой народ, пусть этот райский уголок Крыма будет заповедником творческой элиты. Естественно, эта информация возмутила всех присутствующих, а родственница бормотала что-то вроде «Мариэтту Сергеевну не так поняли».

Затем я припомнил, что перед революцией Шагинян вертелась в декадентском салоне Мережковского-Гиппиус, а затем быстро перековалась в большевичку. Это была эволюция, но, согласитесь, в правильном направлении, – отбивала мои удары родственница.

Затем я взялся за «Месс-Менд», самое популярное сочинение старой писательницы. Там описывается, что аристократия вырождается, причём не только нравственно, но физиологически, превращаясь в псов. А кто же приходит к ним на смену? Капиталисты, Рокфеллеры. Мне стали возражать – нет, мол, такого, но я был подкован и указал, что так было в первом издании, а потом «мудрейшая» сообразила, что попала не в ту лузу и переделала Рокфеллера на инженера.

И целиком я повернул всю компанию в свою сторону, рассказав, что в 1935 году Шагинян нагло заявила секретарю Московского комитета партии Щербакову: «Горького вы устроили так, что он ни в чём не нуждается, (Алексей) Толстой получает 36 тысяч рублей в месяц. Почему я не устроена так же?» Тут кто-то из слушателей заметил – смотри-ка, резвая собачонка, прыгает, намереваясь до классиков достать. А ещё один вспомнил, что Горький так отозвался о сочинении Шагинян «Перемена»: «За этот её роман ей следовало бы скушать бутерброд с английскими булавками». Родственницу чуть кондрашка не хватила. Больше она поблизости от нашей компании не появлялась.

…Жаль, мы тогда не знали беспощадного диагноза, который Владислав Ходасевич поставил Мариэтте Шагинян: «В идеях, теориях, школах, науках и направлениях она разбиралась плохо, но всегда была чем-то обуреваема. Так же плохо разбиралась она и в людях и в их отношениях…» И ещё не были сказаны слова Гайто Газданова об «эволюции» «знаменитой советской писательницы»: «Конечно, всегда будут такие авторы, как Мариэтта Шагинян, которые начинали с того, что писали стихи «В эту ночь от Каспия до Ни-ла/Девы нет, меня благоуханней…», а кончали книжкой в честь Берии и тем, что всю ночь читали Ленина».

А мне через много лет ещё пришлось чуть ли не оправдываться за Шагинян перед деликатными чешскими интеллигентами – их, мягко выражаясь, удивила её книга о Йозефе Мысливечеке, которого она почему-то, видимо, из политических соображений, поставила выше Моцарта, продемонстрировав невежество в музыке. Ну, и, конечно, тогда ещё было далеко до совершенно неприличной истории с теорией астронома Козырева – теории сложнейшей, разобраться в которой могли немногие люди во всём мире. А Шагинян в печати уверенно поддержала эту теорию на основании того, что интуитивно уверена в её правоте (иначе говоря – нутром чует). После чего группа ведущих астрономов также в печати заявила, что такого уровня «поддержка» со стороны «некомпетентных личностей» (именно так было сформулировано в той публикации) лишь компрометирует научное обсуждение проблемы.

И ещё Шагинян съездила в Париж, после чего разразилась оскорбительной статьёй в адрес великой французской певицы Эдит Пиаф. Съездила и в Италию, после чего рассказала о блистательной организации труда на автомобильном заводе «Фиат». А итальянская компартия выразила по этому поводу протест – советская писательница воспевает потогонную систему, против которой борется рабочий класс. И т.д. и т. п. Но всё это, к счастью, в прошлом.

Да, как писательница Мариэтта Шагинян практически забыта. Но славословия в её адрес продолжаются, недаром ведь изобрели Интернет. Не знаю и не хочу знать, кому это надо. А в завершение скажу лишь о том, что кроме эрудиции (какова ей цена, мы видели) воспевается высокая нравственность и скромность «классика советской литературы». Насчёт нравственности хорошо свидетельствует такой факт: когда расстреляли Гумилёва, Шагинян «административным путём» выселила его вдову и вселила в гумилёвские комнаты своих родственников. «Фанаты» Шагинян при этом оговариваются – не из подлости, а как обычно – с размаху, из-за «путаницы в голове».

Уточним: речь идёт о знаменитом Доме Искусств, где в то страшное время находили приют многие писатели и художники. Но ведь не за кого-то из них хлопотала Шагинян, а за своих родственников. Какое ж тут, к чёрту, «без подлости», какая «путаница в голове»?!

И насчёт скромности. Жила, мол, неприхотливая корифейка в небольшой квартирке на Арбате. И не пишут о двух её дачах – одна была в Переделкино, другая в Коктебеле. Не хило для скромницы, правда?

На илл.: Раиса Зенькова. «Юные радиостроители». 1950-е