Фуад ЯЗДЖИ. Синяя Волга

Главы из повести

1.

Нидаль и Наташа разговаривали, лёжа в её постели; впервые за всё время знакомства она пригласила его к себе, эта несговорчивая сумасбродка, закон ей был не писан, а опыт у неё был большой. Её отличали внезапные взрывы смеха и типично русская светловолосость, глаза её были зелёными, а фигура стройной. Жила Наташа Александрова в доме с окнами на Волгу; если встать на одном из мостов, можно было увидеть вдоль берега множество таких же кирпичных домов. Нидаль был палестинец, юноша поэтического склада с лицом мечтательным и в то же время отчуждённым; он играл с её волосами, рассеянно поглядывая в окно на эту чужую для него заколдованную реку: течение её было спокойным, соблазнительным, безразличным.

Мебель казалась старой; на тумбочке покоился граммофон, а с потолка свисала клетка с двумя канарейками. На подоконник был брошен альбом с чёрно-белыми фото, на многих из которых красовались дарственные надписи на английском, русском, арабском и других языках; а за окном мягко качалась листва деревьев, залитая осенним солнцем, и голубое небо отражалось в зеркале реки, и берег с лодками выглядел безлюдным, хотя иногда появлялись и сразу исчезали мальчишки; и вновь оставалась одна лишь река – она покоряла сердца, струясь под этим печальным солнцем.

– Ты помнишь нашу первую встречу? – спросил Нидаль. – Вечером в первый же день, когда я приехал сюда из Москвы? Я тогда почти не говорил по-русски, а ты с белой собачкой гуляла под деревьями прибрежного бульвара… Разглядывала дома на том берегу, а в руках ты держала красные цветы, и возложила их к памятнику Пушкину. Он глядел в небо так, будто надеялся, что оно его воскресит!

– И ты ничего не говорил, но пожирал меня глазами, будто я ангел!

– Я ещё долго оставался немым, как эта река. Она говорит языком ветра, волн и камней на берегу.

– И тебе наш город понравился больше Москвы? – спросила Наташа.

– В Москве я пробыл три дня, и она показалась мне громадной деревней, залитой дождём. Но сколько же там было деревьев и красных знамён, трамваев и ярких одежд, и весёлых женщин… Я купался в их улыбках, а потом поезд привёз меня на берег Волги, и меня сразу очаровала ваша река, и сады вашего города, и этот курган… Я читал о нём, но не надеялся увидеть его воочию, я заранее любил каждый его камушек и приветствовал его на арабском языке… А Волга улыбалась и ничего не говорила, только блестела и продолжала свой вечный путь.

– А потом ты начал делать мне знаки и жестами спрашивал, смогу ли я подружиться с таким, как ты… Помнишь это?

– Да, помню… В тот вечер оранжевое солнце отражалось в холодной реке, и вдали на прибрежные сады наползал туман, и печаль незнакомых мне птиц звучала в ветвях, и тут возникла ты, словно ангел, – по крайней мере, так мне показалось! Ведь я, фактически, бежал с родины, от проблем, которых ты себе представить не можешь, и вот, в фантастический этот закатный час мне почудилось, что я в раю, а кто в нём живёт, как не ангелы?

Наташа засмеялась и несколько раз поцеловала его, а потом сказала:

– Вы, арабы, как дети! А что ты делал тем вечером, расставшись со мной?

– Я ушёл далеко по берегу и там сидел в ночной тьме – только волны и луна, и тишина вокруг; ни лодки, ни огонька, – ничего кроме моих напряжённых глаз и мыслей о новой жизни. Потом я заметил вдали костёр и пошёл на свет, там сидели мальчишки, а я срезал очень суковатую ветку с сухого дерева, на ней было много прутьев, но я оставил только двадцать: столько мне было лет тогда, – и я поджёг её от костра и смотрел в ужасе, как она сгорает, потом я воткнул её в берег, а река текла мимо, чёрная как смоль… Потом я затушил ветку и прошептал сам себе: «Счастливый год! Прощайся, бродяга, с годами мучений!»

– А потом город тебя проглотил, – сказала Наташа задумчиво. – И мы не виделись пять лет… Так что это за новая жизнь, и что за годы мучений?

Он задумался, вздохнул тяжело, вспоминая недавнее прошлое, потом сказал голосом решительным и задушевным:

– Я стал коммунистом, Наташа.

Она зашлась таким хохотом, что канарейки в клетке забились в испуге; Нидаль сразу всё понял, однако остался спокойным.

– Быть коммунистом в Палестинской автономии, – сказал он, – значит идти под израильские пули и пытки, это не карьеризм ради комфорта, как у вас.

– Красивые слова.

Невидящими глазами он глядел в окно на берег реки, а заговорил так, будто беседовал с самим собой:

– Я родился в деревне, о которой мама говорила, что сама почва у нас рождает коммунистов. И она мне рассказывала, как в первый же день после родов она держала меня в руках, а отец сидел на кромке кровати и вдруг наклонился ко мне и сказал: «Признайся, что ты коммунист!» – Я, конечно, говорить не умел, а отец рассмеялся: «Будешь коммунистом, выбора нет». – Тут мама запротестовала: «Но ведь мы не назовём его Лениным?!»

– …Дело в том, что двух моих старших братьев, – продолжал Нидаль, – родители назвали Кифах («Борьба») и Джихад («Война»). «Нидаль» тоже означает «Борьба», и я с раннего детства очень хотел узнать: что это за красная книжица, которую отец читает, а потом прячет под матрацем? Что заставляет его в зимний холод вставать среди ночи и жечь какие-то бумаги? И однажды я пробрался в ту комнату и увидел страшное и отвратительное: фотографии ожогов на телах вьетнамских детей, от напалма американских бомб. Тогда-то я понял, что имена «Нидаль», «Кифах» и «Джихад» это не прихоть, а подготовка к большой войне.

– …Выжженные дотла квартиры и постоянные партийные дебаты, – продолжал он, – и безжалостность израильтян… Это мои впечатления юности. И всё чаще я задавался вопросом: зачем вообще живёт человек? Ради чего? Так сформировался мой характер, я рос несчастным и мечтательным, я покупал советские журналы и читал в них странички о спорте, а однажды прочёл остальное, и у меня закипела кровь, как будто революция постучалась ко мне… Я тоже врывался в Зимний дворец с рабочими и крестьянами… Я доставлял из Смольного пакеты с приказами, глухой ночью мы по мосту переходили через Неву, и был страх, и свист пуль, ударяющих в мокрые от дождя дома, и мы отбирали богатства у опьяневших от власти буржуев и у их глупых женщин, увешанных драгоценностями, и мы утверждали на практике лозунг «Справедливость или смерть»…

– А как сложилась жизнь моих братьев? – продолжал он, помолчав. – Кифах сейчас в тюрьме, а Джихад бежал в Дамаск, отец совсем стар, одна рука его изувечена взрывом. Мать тоскует по сыновьям, которых не видела очень давно.

Наташа спрятала голову на его груди, потом подняла к нему лицо с изменившимся выражением:

– Как же вас, несчастных, разбросала жизнь!

– Палестинцу, Наташа, некуда ногу поставить, земли нет своей. Как сказал наш поэт Махмуд Дервиш, «искал колодец, а попал в жерло вулкана». Ведь ему вы дали Ленинскую премию, послушай, я выучил наизусть его стихи…

Я знал, что любовь не обманет…

Но сколько же было скитаний!

Едва отдохнёшь от дороги,

Стучат: «Собирай чемоданы!»

И вновь к далёкой столице

Другого уже государства

Бредёшь ты – путник усталый.

Добрался… «Пошёл восвояси!» –

Тебя опять выставляют.

И рёбра намнут: не в новинку!

Однажды выбили зубы…

Я познал вас – столицы арабов!

На её лице, после борьбы, победило выражение отчаяния, тогда Нидаль привлёк её к себе и улыбнулся:

– Между прочим, у него есть и лирические стихи… – И начал ей читать:

Не покидай меня, ты превратишь меня

в месяц бледный.

Не покидай меня, ты превратишь меня

в камень безмолвный…

Она воскликнула:

– Но неужели нет какого-то… не такого тяжёлого пути?

– А я не жалею, Наташа, – ответил Нидаль. – Если во мне есть крупица человечности, то я обязан ею коммунистам, они научили меня сочувствовать бедным.

– …Кстати, ты когда-нибудь слышал Ленина? – спросила Наташа.

– Не представилось случая.

Она вылезла из постели и подошла к патефону – голая, светлая, фигуристая; поставила пыльную пластинку и нырнула обратно под одеяло, прижалась к нему, пояснив:

– Это выступление 1919 года.

Нидаль напряг слух, но это была не та торжественная речь, которую он ожидал, это был хриплый голос усталого пожилого человека, не уверенного в себе, он говорил о том, что такое советская власть, пластинка крутилась, а в голове Нидаля оживала вся его жизнь в России, – меж тем за окном ветви уже качались сильнее, ветер нагнал тяжёлых туч, и вода реки приобрела пепельный цвет. Дождь начал накрапывать по стёклам, и берег совсем опустел.

– Вот и вся пластинка, – сказала Наташа. – Признайся, о чём ты думал?

– Я задавался вопросом: неужели Ленин умер и оставил после себя одних идиотов?

Она улыбалась, как бы поощряя его сказать больше, и он продолжал:

– Какой резкий контраст между коммунистами в арабских странах и тем, чем они стали в Советском Союзе! Я все пять лет, что прожил здесь, искал настоящего коммуниста, но встречал только жёстких людей с замашками диктаторов, которые прячут за угрюмостью полную распущенность и гнусность. Они борются за власть до такой степени, что способны глотку перерезать.

– Продолжай, – поощрила она. – Выскажи, что у тебя на душе.

– Ты знаешь, что из Волгограда меня отправили в университет на Ставрополье, и на второй же день я испытал настоящий шок в общежитии. В крови у меня кипел марксизм: социальная справедливость и борьба пролетариата, и равное распределение благ; ещё в Палестине я мечтал повесить на стену фотографию Ленина, у нас это не принято и опасно… И вот днём заходит тот русский студент, с которым я делил комнату, и начинает насмехаться над фотографией, и делает мне знаки, чтобы я выбросил её в туалет, а потом, не дождавшись моей реакции, сам сорвал её и кинул в окно, выходящее на склон горы. Не помня себя, я выскочил из комнаты и начал искать её под деревьями. Окна смотрят на гору Бештау, страшную и великолепную, – она вся заросла густым лесом, и ветки касаются стен общежития… Летом здание купается в зелени и горячих ветерках, и сидящему на крыльце кажется, будто это рай. С приходом осени вся листва желтеет, и начинаются дожди и туманы, из тумана торчат голые ветки, и вόроны громко каркают на деревьях. А потом снегопады, и горы белеют от вершин до подножья, пять лет я наблюдал эту смену сезонов, и она на меня оказывала сильное воздействие. Короче говоря, фотографию я тогда не нашёл, но в процессе поисков познакомился с шейхом – стариком без ноги, на костылях, он собирал под окнами бутылки, которые выбрасывали иностранные студенты. С ним конкурировал ещё один человек, телесно здоровый, и я удивился: неужели бедность в этом городе такова, что иным промыслом не прожить? Отчаявшись найти мою картинку, я направился в центр города, и вот на площади меня встречает памятник Ленину, перед которым я невольно склонил голову. У пьедестала лежали букеты цветов… Оттуда я пошёл в городской парк, где было много разных скульптур и аттракционов, и танцевальный зал, и шахматный клуб, и небольшой театр, и кино под открытым небом, в нём, когда стемнеет, показывали фильм на единственном сеансе. Город казался изящным, чистым, простым, да нет – очаровательным, вот слово! Его пересекала небольшая река с прозрачной водой, на которую так романтично садились белые птицы. И всё это окружали большие и малые зелёные горы, придавая картине завершённость. Был конец лета, и всё – как бы на своей вершине. Я погулял возле статуй, перешёл через мост, через ещё один, постоял на пристани, к которой причаливали красивые речные суда, и сказал про себя: «Будь благословенна, Россия!»

Ближе к вечеру я отправился за продуктами, сначала в магазин с вывеской «Молоко. Хлеб» – но там работала только одна женщина за кассой, а к ней стояла очередь человек в двадцать, начинавшаяся на улице. Я двинулся дальше и зашёл в большой продовольственный супермаркет, однако полки его были пустые, а в продаже имелись только сардины, яйца и печенье. В другом месте я увидел около тридцати продавцов, торгующих с уличных прилавков, но из еды там был только солёный шпик. Я искал овощи и фрукты, и меня отправили на частный, не государственный рынок. Там продавались виноград и яблоки, гранаты, орехи, горячие пирожки. Продавцы – я позже узнал – были азербайджанцы, евреи, черкесы; люди с густыми чёрными усами и очень азиатской суровой внешностью. Цены сомнительные: одни только богачи могут там покупать, но кто же эти богачи, интересно?

– А это твои любимые коммунисты! – Наташа расхохоталась.

– Ну хорошо, я зашёл в большой трёхэтажный магазин одежды, но одежду и обувь, которая там продавалась, побрезговал бы купить даже арабский бедняк… И я вернулся в свою комнату с горечью на душе, спрашивая себя: неужели таковы все советские города? Вечером ко мне зашёл студент, долго здесь проживший… В этом здании, наряду с русскими, жило много арабов, а также афганцы, негры, студенты из Латинской Америки… И он мне сказал, что СССР это страна, в которой нет ничего кроме снега и бюрократии, но, «поскольку ты коммунист, то ты мне не поверишь, пока сам этого не увидишь».

Его слова задели меня больше, чем он мог бы предположить, ведь в моей жизни бывали удары и беды, способные привести в уныние даже закоренелого оптимиста, но коммунизм оставался для меня неумирающей мечтой, и я не хотел, чтобы эта мечта рассыпалась, а моя вера угасла. Поэтому я, действительно, решил всё увидеть.

На следующий день приятель повёл меня в рабочий квартал, где многие жили в общежитии по трое в комнате, там были и дома без водопровода, и люди ходили за водой к колонке в конце квартала, многие женщины стирали бельё в реке. Сводил он меня и в поликлинику, где мы видели громадные очереди, потом мы заходили в столовые и в кафе, и в кинотеатры, и видели мастерские по ремонту обуви и часов, и парикмахерские, и железнодорожный вокзал, и везде были очереди, и им не было конца и края.

Во мне родилось желание выйти из компартии, но я вначале решил сохранить его в тайне. Я даже почувствовал странную свободу… Наблюдай себе за тем, как люди мира взрывают и расстреливают друг друга, но не забывай и про свои интересы… Да, отец меня вырастил коммунистом, и я поверил было в возможность жизни без противоречий и бед, но сам-то я жил в тяжёлых условиях, а теперь? Ты сочтёшь меня предателем, Наташа? Нечестным человеком?

– Не забывай о ходе истории, – сказала она задумчиво. – Меняются эпохи, и с ними теории, и нет такого мыслителя, чьи идеи оставались бы всегда актуальны. Маркс появился в то время, когда в бельгийских угольных шахтах работали девочки десяти лет, имеет ли сегодняшнее изобилие что-то общее с тем веком?

– При всём сказанном, – продолжал Нидаль, – я теперь ещё быстрее вспыхиваю, чем раньше. Я теперь вообще представить себя не могу без марксизма. Иной раз прочтёшь какую-нибудь статью в газете или журнале, увидишь на чьей-то стене портрет Кастро или Че Гевары, и успокаиваюсь: теория и практика социализма не умерли.

– Тебе нужно было время, чтобы освоиться у нас, – сказала Наташа.

– Так и произошло. Я постепенно успокоился, только иногда накатывает тоска, причём она длится месяцами! Тогда я кажусь себе заблудившимся в пустыне: куда ни глянешь, всюду песок.

За окнами сгустилась тьма, и Наташа встала и зажгла свет, и налила воды в электрический самовар. При этом она напевала популярную песенку:

Ой, цветёт калина в поле у ручья,

Парня молодого полюбила я.

Парня полюбила на свою беду.

Не могу открыться, слов я не найду.

Потом она бросилась в кровать, в объятия Нидаля, отчего он уронил альбом с фотографиями, который взял с подоконника и рассматривал.

– У тебя в жизни была настоящая любовь? – спросила Наташа.

– Да, была. Мне тогда было семь лет, а ей шесть.

Опять – взрыв её хохота, который его обидел:

– В таком случае, больше я ничего о себе не скажу.

И он показал ей на фотографию негра, снятого в обнимку с ней, рядом с большим зеркалом.

– Кто это?

– Его зовут Тимбо, он из Уганды. Я его называю «Шоколадный».

Нидаль покачал головой и указал на другое фото, высокого парня с чёрной бородкой, с которым Наташа целовалась перед высотным зданием.

– А это кто?

– Это Шамиль из Дагестана, тут мы на фоне института, где он учится, на фармацевтическом отделении.

И ещё об одном юноше спросил Нидаль: со светлыми волосами, он был снят в обнимку с Наташей на палубе корабля.

– Это Андрей Михайлов из Киева, – ответила она. – Тут мы в круизе по Балтийскому морю.

Нидаль захлопнул альбом. Его близость с Наташей началась всего неделю назад, но он уже заметил, что мужчины легко управляют ею. И сейчас, потеряв самообладание, он крикнул ей:

– Они что, все тебя трахали?

– Что значит – трахали?.. Это были мои друзья, как вот мы с тобой… И мы расстались по обоюдному согласию.

Он решительно встал и начал одеваться.

– Говорят, что русская женщина не понимает смысла любви.

– Глупости! – ответила Наташа. – У каждого народа – своя духовная жизнь. Просто ваше понятие любви отличается от нашего.

Продолжая одеваться, Нидаль огрызнулся:

– Ещё говорят, что у каждой русской женщины есть муж, есть любовник, а кроме того есть негр.

– Ещё глупее! Но куда ты собрался?

– А я ухожу. Прощай.

– Останься, дурачок!

Но он ушёл и, ещё не захлопнув дверь, услышал её крик:

– Ну и пошёл ты к чёрту!

И она вновь запела:

Он живёт, не знает ничего о том,

Что одна дивчина думает о нём.

У ручья с калины облетает цвет…

Нидаль шагал вдоль берега. Мелкий дождь, похожий на изморось, намочил лицо; уже стемнело, и зажглись фонари. Слабыми бликами они отражались в угрюмой реке. Хрустя камнями, он шёл вдоль воды, и голова кружилась от тяжёлых предчувствий.

«Почему во мне вдруг проснулась первобытная ревность, и я так резко разорвал с ней отношения? Разве она хуже других? Наверное, дело в том, что я открыл ей всю мою душу, или, наоборот, ни одна из них до неё не раскрывала мне своих любовных похождений… Но как же мне тяжело! Хватка третьего мира не отпускает меня…»

Дождь усилился, но Нидаль этого не замечал; в отчаянии он начал повторять ту песню, которую они разучивали ещё в начальной школе:

Падает дождь на глину;

Любим мы Палестину.

Палестины мы сыны,

А евреи наши псы.

Он вспомнил школьные годы и невинное лицо той шестилетней девочки, с которой дружил; но это воспоминание тут же померкло. Он решил вернуться в общежитие; мрачные мысли целиком овладели им. Вообще, пессимизм был его обычным душевным состоянием и даже мировоззрением с тех пор, как он стал взрослым. Одно время он считал, что жизнь не имеет смысла, потом начал думать, что смысл её – в борьбе; затем пришёл к тому, что этот смысл – скорбное терпение. Случались мгновения, когда мир казался Нидалю полным гармонии, однако сейчас его корабль качало, и голова кружилась. «Зачем я живу?» – этот вопрос, мучивший его с юности, опять ожил, только сейчас Нидаль задавал его реке. Пять лет он прожил в этой стране, фактически, не имея убеждений, и теперь возвращались старые, граничащие с бредом сомнения. «Что такое человек, как не существо одинокое и тоскующее? Планета, заблудившаяся во тьме… Скажи мне, река, кто этот человек, который приходит к тебе под дождём или под снегопадом, ясным днём или тёмной ночью; то он стоит на обрыве, то продирается сквозь прибрежные заросли… Кто я? И зачем я живу?»

Река ничего не отвечала.

Огней кругом почти не было; в мрачном полусумраке плескались волны.

«Как мучили меня раньше и эти вопросы, и весь хаос, который я видел вокруг себя… Но снова и снова я возвращался к идеалам социализма, то есть на палубу плывущего к спасению корабля. А теперь? Да, Казандзакис[1], самые почитаемые кумиры мысли это лишь набитые мусором манекены… И я хотел у них нащупать пульс?»

[1] Казандзакис, Никос (1883 – 1957) – греческий прозаик, драматург, поэт. Писал в положительном ключе о своих поездках в СССР.

2.

Общежитие на Ставрополье было старым пятиэтажным зданием; в каждой комнате жило четверо, как правило, из одной страны. Грязные туалеты в концах коридоров изобиловали тараканами; комнаты и кухни были не лучше, – в этом здании не было ничего хорошего кроме вида на гору Бештау. Душевая располагалась в подвале и не была разгорожена на кабинки, так что ты стоял под душем и видел таких же голых, как ты, моющихся без всяких церемоний, – негры, русские, азиаты, все вместе. Арабы воспринимали такое положение дел как неизбежность – за исключением Филиппа из Иордании, того самого, который всё искал встреч с местными христианами. Он ходил в городскую баню, где душ имел индивидуальные кабинки. Кстати, в общежитии входы в женский и мужской душ находились рядом, и из женского постоянно слышались голоса и плеск воды, дверь туда была открыта, так что, если бы кому-то пришло в голову заглянуть туда, он бы оказался прямо среди голых девушек, такое случалось и вовсе не ввергало девочек в панику. Они активно изгоняли любопытного, говоря, как ему не стыдно. Среди иностранцев было совсем мало убеждённых коммунистов; большинство приехали сюда и добились стипендий какими-то непонятными путями. Ливанец Захир и палестинец Нидаль были из немногих идейных.

…Когда Нидаль подошёл к общежитию, ему навстречу попались твое милиционеров, выходящих из него. В свою комнату он поднялся совсем без сил, желая одного: упасть в кровать и заснуть, забыть о Наташе. Несколько дней назад он приехал сюда с берегов Волги, но всё не мог забыть о Наташе. Однако те двое русских студентов, с которыми он делил жильё, играли в карты с пришедшими к ним друзьями, и Нидаль в раздражении вышел, потащился к Захиру. Найдя того в одиночестве, не сдержался:

– Захир, здесь случайно не сумасшедший дом?

Он устало сел в кресло и закрыл глаза. Ливанец встал, вглядываясь в него, потом сел с другой стороны столика лицом к лицу с Нидалем.

– Похоже на сумасшедший дом, похоже… Но что с тобой сегодня?

– Сам не знаю… Нечто вроде угрызений совести, в сочетании с тоской по родине и просто с душевной тяжестью.

– Болезнь не представляет ничего нового, – ответил Захир, – так же как и лекарство. Мы это с тобой уже проходили… Опять возникли сомнения в нашей коммунистической идеологии? Активнее работай в партийной ячейке! Вспомни о своей миссии; представь, что у тебя в руках фонарь, рассеивающий всю тьму арабской ночи.

– А ты-по-прежнему рассуждаешь как Павел Корчагин? О, наивность… Но по какой-то причине подобные речи меня успокаивают.

Захир пристально взглянул в глаза Нидаля:

– Это я наивен?!

– Конечно! Кто серьёзно верит в социализм при Горбачёве? Большевистская революция была словно белая голубка, она вспорхнула в знак прощания с веками неравенства, королей и князей. Она возвестила о начале нового мира, но он оказался всего лишь иллюзией.

– А какие претензии у тебя к Горбачёву? – спросил Захир. – Он сделал гласность принципом работы госаппарата, он выдвинул лозунг ускорения, он занят тем, что вливает свежую кровь в управленческую элиту.

– Слишком свежую! – с горечью заметил Нидаль. – Как ты объяснишь отставку Громыко и четырёх других членов высшего руководства? Я уверен, что через пару лет в мире останутся всего два коммуниста, и это будем мы с тобой.

Тут из коридора вошли те трое ливанцев, с которыми делил жильё Захир, и один из них объявил:

– Обокрали комнату «Великого праведника»!

– Унесли всё, даже домашние тапки, – добавил другой. – Это смеху подобно! Утащили старые рваные тапочки, которые он носил в общежитии!

– Милиционеры только что ушли и сказали, что такого при социализме быть не должно.

Захир спросил Нидаля:

– Хочешь, навестим его?

– Идём, – ответил тот.

Они поднялись на пятый этаж, в комнату рядом с туалетом, где жил Филипп из Сирии, которого арабские друзья прозвали «Великим праведником». Филипп был верующим христианином, он отгородил свою кровать в углу, поставив рядом с ней шкаф и ещё устроив шторку; получилась как бы небольшая комната, в которой он спасался от того ада, который устраивали ему трое соседей. Они шумно ели и пили, принимали друзей, включали музыку, ссорились, играли в карты. Филипп, правда, утверждал, что отгородился, спасаясь от запаха туалета, который проникал из коридора всякий раз, когда открывали дверь. Вообще он старался пореже бывать в комнате и проводил много времени в читальном зале на первом этаже общежития. Даже закончив уроки, сидел там и читал Библию до полуночи, когда дежурные отключали электричество во всём здании и запирали его двери, чтобы студенты приучились вовремя ложиться и вставать утром.

…Арабские друзья выслушали рассказ Филиппа об украденных вещах, и почему-то эта история сильно подействовала на Нидаля. Чтобы успокоиться, он вышел в коридор и прохаживался взад-вперёд, и вспоминал те стихи поэта-коммуниста Назыма Хикмета[2], которые они иногда повторяли друг другу с Захиром. Эти стихи оживляли их веру в социализм.

[2] Назым Хикмет Ран (1902 – 1963) – турецкий писатель, общественный деятель, коммунист.

В этом стихотворении под названием «Недолгий штиль» герой беседовал с шейхом Бадр ад-Дином, в парусной лодке, недвижимой среди ночного моря. Герой говорит:

«О Бадр ад-Дин!

На паруса смотрю

И вижу я: недвижные они.

Над мачтой звёзды в небе,

И такая тишь…

Ни ветерка, ни даже плеска волн…

Ужели море навсегда заснуло?»

И рассмеялся коротышка-шейх,

Чья борода была длиннее его роста:

«Ты не смотри,

Что море спит сейчас.

Оно проснётся…

Ещё как проснётся!»

Перевёл с арабского Александр Андрюшкин

На заглавном фото: «Синяя Волга» на арабском языке

Послесловие переводчика

Читатели ознакомились с фрагментом из повести сирийского писателя, в связи с содержанием которой хочется сказать несколько слов.

Сначала об авторе. Фуад Язджи – сирийский христианин, он родился в городе Хомс в 1959 году. Учился в Советском Союзе с 1982 по 1988 год; в ранней молодости занимался математикой, затем стал профессиональным шахматистом, например, победил в международном шахматном турнире в Хомсе. Наконец, уже после окончания учёбы в СССР, Язджи сделал окончательный выбор: стал писателем. Виртуозность стиля – вот отличительная особенность этого прозаика, в связи с которой он начал набирать популярность в Сирии… Но разразилась инспирированная из-за рубежа гражданская война, и Язджи вынужден был бежать в Германию, где и живёт по настоящее время.

Его повесть «Синяя Волга» несколько лет назад была опубликована в Египте и сразу же получила громкую известность. Повесть рассказывает об учёбе арабских студентов в Советском Союзе эпохи Горбачёва, в связи с чем возникает вопрос: ведь эпоха Горбачёва ушла в прошлое, почему же повесть стала столь популярной среди арабских читателей? И будет ли она интересна читателю русскому?

Переводчику кажется, что повесть интересна до сих пор. Ведь времена уходят, а страна остаётся прежней; есть в народном бытии неизменные величины, которые – при условии острого глаза художника – как раз и поражают нас тем, сколь мало меняется жизнь любого народа, даже переживающего самые невероятные общественные потрясения.

Непредвзятый, внимательный, неожиданный взгляд сирийского автора на нашу страну – вот что такое повесть «Синяя Волга».

Правда, кто-то может сделать обратный вывод: дескать, взгляд Фуада Язджи на СССР – пристрастный, невнимательный, писатель попадает под влияние политических штампов… Особенно спорными могут показаться суждения героев повести – арабов – о русских девушках; напрашивается и догадка о том, чем вызваны эти не очень лестные суждения. Девушка отказала, дала, что называется, «от ворот поворот», а арабский юноша в отместку распускает слухи, наоборот, о её лёгкой доступности. Возможно, такие «ходы мысли» присутствуют у героев повести, но нельзя, думается, отрицать, что автор, в любом случае, обладает большим изобразительным талантом.

Теперь о другом: почему эта повесть публикуется в виде фрагмента и почему – по мнению переводчика – этот фрагмент не скоро превратится в законченный перевод целого произведения? Ответ, в общем-то, известен наперёд: отсутствие интереса к сирийской прозе у коммерческих издательств. Арабскую литературу переводит сегодня на русский язык лишь небольшая горстка энтузиастов, не получающих за свой труд ни денег, ни даже удовольствия увидеть перевод опубликованным в бумажном виде. Вместе с тем, издательства сегодняшней России ежегодно издают многие тысячи книг в переводах с западных языков, в первую очередь – с английского. Точной статистики у меня нет, но, возможно, количество доходит до десяти тысяч названий ежегодно издаваемых книг в переводе с английского (если включить сюда научные и технические издания). А тут кто-то предлагает даже и один-единственный перевод сирийского автора. Помилуйте, кому он нужен? (Так рассуждают редакторы и руководители коммерческих издательств.)

Но, думается, такое положение дел должно измениться. Многие надеются, что положение дел изменится и внутри России, и на международной арене. Когда-нибудь Фуад Язджи сможет вернуться в родную страну, и когда-нибудь его лучшие произведения будут напечатаны, в том числе, и в переводах на русский. Ведь он получил высшее образование именно в СССР, и у него есть, что сказать о нашей стране и для неё.