Владимир ПРОНСКИЙ. Плен

Глава из романа «Дыхание Донбасса» / Илл.: Художник Максим Фаюстов

О переживаниях родителей сержант Семён Прибылой мог только догадываться. А по себе судил о них, когда вспоминалась Виолка. Тогда мысли сразу о ней: скучает ли, не болеет ли, как ладит с бабушкой? И будь такая возможность, звонил бы всем каждый день, но это удовольствие отсекли, едва мобилизованные прибыли на тренировочный полигон в район боевых действий. При выдвижении на передовую, в каждой роте провели повторную разъяснительную беседу. Они тогда впервые по-настоящему слушали рослого, похожего на носатого сайгака капитана Тундрякова, а сообщение он начал с пословицы:

‒ «Не болтай у телефона! Болтун ‒ находка для шпиона!» ‒ так говорили наши деды и прадеды в Великую Отечественную. Поэтому все гаджеты приказываю сдать, храниться они будут у старшины роты. Это делается для вашей же безопасности, бойцы. Вы, наверное, помните случай, прошедший по телевидению, когда вражеский ублюдок позвонил со смартфона нашего погибшего воина его матери, поздравил её с этим событием, даже, мразь, послал ей фотографию сына… Я вас не пугаю, но выводы делайте сами. В первые недели СВО на телефоны мало обращали внимания, но когда погибло несколько генералов ‒ факт известный ‒ то призадумались. Оказалось, что все они звонили со своих мобильников, когда появлялись проблемы с войсковой связью. Если уж одиночные номера отслеживаются, что говорить, когда происходит передвижение войск. Поэтому звонить можно только при выводе подразделения в тыл на отдых и переформирование… Надеюсь, мои объяснения и доводы вами услышаны и поняты правильно. И помните: ваше успешное возвращение домой невредимыми во многом зависит от вас самих.

Как можно было не согласиться с капитаном и не исполнить его приказ. Семён это обстоятельство легко понимал, как и то, что без телефона под рукой намного спокойнее на душе. Нет его и нет, будто и не было никогда. Поэтому и не хотелось звонить, увязая в череде рутинных дел, а более из-за внутреннего настроя и нервозной военной обстановки, всё более нагнетаемой противником. Он по нескольку раз на дню предпринимал попытки атак по линии Хватово ‒ Временная. Отхватив Северо-Запад Луганщины в сентябрьском наступлении, он теперь словно прощупывал слабые места, не желая останавливаться на достигнутом, вполне понимая, что ещё три-четыре недели, и вся лавина мобилизованных в России встанет перед ними, и, понятно, они не будет отсиживаться в окопах. Поэтому противник жаждал развития событий, желая непременно просочиться и устроить прорыв, тем самым перерезав важный путь сообщения и снабжения войск на этом участке фронта. И оттого, что у врагов ничего не получалось, они становились всё более настойчивым, упёртым, их командование гнало и гнало вперёд новые ротные и батальонные группы, всё более бронетехники прикрывали эти броски, но почти вся она оказывалась перемолотой союзной артиллерией, авиацией, но даже и после этого командование противника выдавливало в атаку одну-две ротную группу. Под прикрытием артобстрела они на двести-триста метров углублялись в зону прямой видимости наших войск, после чего охватывались с флангов и, почуяв угрозу локального окружения, оказавшись чуть ли не под перекрёстным огнём, панически спасались бегством, суматошно отстреливаясь наугад для собственного успокоения и оставляли множество убитых, а то и раненых, не решаясь выносить и выводить их под огнём. И хорошо, если в наступавшей ночи их эвакуировали, но чаще всего они лежали по нескольку дней, лица их становились раздутыми, синюшными и всё чаще над трупами кружило вороньё… Наши тоже частенько вывозили двухсотых и эвакуировали трёхсотых, что тоже не прибавляло настроения.

От такой глухой картины даже самый стойкий придёт в уныние, усиленное общей усталостью, накопившейся за месяц пребывания на фронте, когда питались кое-как, спали урывками. Прошла духоподъёмность и задор первых дней. Бойцы стали опытнее, мудрее, поэтому скупо общались и почти не улыбались. Даже Толян Кочнев, помучившись с загноившейся рукой, из-за которой его отправляли в госпиталь, но он там не остался, после санобработки, накаченный антибиотиками, вернулся тихим, задумчивым, перестал выкидывать фортеля, а приказы выполнял без лишней ажиотации, лишь мечтая в отместку за своё пятиминутное позорное пленение захватить и привести в окопы пленника, желательно наёмника-негра.

‒ Кто увидит чёрного, ‒ предупреждал он, ‒ отдайте мне! Я не просто приведу его в окопы, а поеду на нём верхом! ‒ заклинал Толян, и почему-то рыжие его брови становились ещё рыжее, а сам он словно наливался кумачом.

Почему именно такого Толян хотел взять в плен, он пояснить не мог, но от своей мечты не отказывался. Поэтому при ответных атаках всегда рвался вперёд, зачастую опережая Прибылого, и тот всякий раз осаживал его:

‒ Побереги буйную головушку!

‒ Судьбы не миновать, товарищ земляк!

Семён хотя и приглядывал за Толяном, но не видел себя «учителем», понимая, что не будь его рядом, ещё тоскливее было бы на душе. Земляк же. А что он знает о нём? Да практически ничего: что работали на одном предприятии, что он единственный сын у родителей, таких же работяг. И ни разу за всё время совместной службы не удалось поговорить с ним по душам: всё на бегу, перекидываясь отдельными репликами. Но именно к такому Толяну, к его баламутной сущности привык Семён, и будь он иным ‒ спокойным и уравновешенным ‒ не факт, что испытывал бы к нему даже небольшую симпатию. Но на фронте сантиментам не место, поэтому, когда в затишье в очередной раз принимались копать, Семён говорил, выдавая шутку за правду:

‒ Самую большую лопату Кочневу! Земляк не подведёт!

Как ни тяжелы были условия, но они пытались шутить, убедившись в простой истине: будут молчать, зыркать друг на друга ‒ себе же во вред. А так, почесали языки, поприкалывались и всё становилось нипочём, и они уж не понимали, что важнее: окопы копать или ломиться в ответные атаки, становившиеся в последние дни всё ожесточённее. Противник всё чаще стал заходить с фланга, прикрываясь лесом. Хотя нарыли окопов, оборудовали защищённые огневые точки и опорные пункты обороны, но всё равно это направление было проблемным, учитывая ещё и то, что в лесу постоянно шныряли диверсанты. Поэтому усилили караульную службу, на ночь выставляли секреты, луговину перед лесом заминировали, и когда в ночное время случилось несколько подрывов неприятеля, то на какое-то время они перестали пытаться использовать этот  фланг, наступали по-прежнему в лобовую, и ничто их не останавливало: ни наш заградительный артиллерийский огонь, ни атаки вертолётов, ни ударные беспилотники, молотившие по танкам и бронемашинам. Отсидевшись в воронках, враги вновь поднимались в атаку, и только когда попадали под наш стрелковый огонь, сперва, отстреливаясь, залегали, а после, не выдерживая натиска и ответной злости наших бойцов, откатывались назад. Наши же далеко не заходили, зная, что вполне могут напороться на замаскированное орудие или пулемёты.

Семён Прибылой первым шёл в такие атаки, замыкающим возвращался, обходя убитых противников; раненых они всё-таки пытались вывести или вынести, но не всегда у них это получалось. На одного, согнувшегося в воронке от снаряда, Семён наткнулся случайно и почти не обратил на него внимания, не подававшего признаков жизни. Он лишь сжимал в откинутой руке автомат и зажимал другой раненое бедро. Когда Семён мельком глянул на него ‒ он зашевелился, будто сжался. Прибылой сразу автомат на изготовку, но безвольная поза раненого удержала от короткой очереди, которая тотчас прекратила бы его страдания. Семён лишь на секунду вгляделся в его зажмуренные глаза и понял, что он не собирался встречать огнём, поэтому коротко приказал:

‒ Брось автомат!

Тот безвольно откинул оружие, напоследок посмотрел на противника и вновь закрыл глаза, начал отрешённо креститься, не проронив ни звука. И у Семёна всё перевернулось в душе, молнией мелькнула мысль о том, что в каком-то ином случае на месте этого православного он мог сам оказаться, и от понимания этого чуть не задохнулся и не знал, что сказать… А раненый продолжал молиться, не открывая глаз, видимо, уже простившись с жизнью и обращаясь к Всевышнему, потому что уж более не к кому было обратиться.

‒ Вставай! ‒ приказал ему Прибылой. ‒ Сам сможешь?

Раненый разлепил глаза, удивлённо и недоверчиво посмотрел на Семёна и потупил взгляд:

‒ Не знаю…

‒ Скинь нож!

Когда тот отшвырнул нож, выдернув его из разгрузки, Семён шагнул к нему в воронку:

‒ Укол делал?

‒ Нет, не могу до аптечки дотянуться…

‒ Погоди… ‒ Он достал свой шприц, всадил иглу через брюки раненому. ‒ Сейчас полегчает. ‒ Подумав, перетянул ногу жгутом.

‒ Как тебя зовут, сержант? ‒ спросил враг.

‒ Зачем тебе?

‒ На всю жизнь хочу запомнить…

‒ Семён я… Ну, что, можешь подняться? Давай помогу!

Прибылой встал с причепурок, подхватил заворочавшегося противника, поставил на ноги, поднял его автомат, отстегнул магазин, клацнул затвором, выгоняя патрон из патронника, бросил себе на плечо, нож в карман сунул и спросил:

‒ Идти можешь?

‒ Куда?

‒ В плен, куда же ещё!

Тот промолчал, а потом повеселевшим голосом отозвался:

‒ Смогу…

Семён подхватил его под руку, помог выбраться из воронки и, почти не пригибаясь, повёл его к своим окопам. Несколько бойцов, увидев командира, вернулись назад, первым оказался рядом Толян.

‒ Куда укропа тащишь?

‒ В плен... Сам идёт.

‒ Жаль, что негра не взял, а то я отыгрался бы на нём!

‒ Сдайте его к лейтенанту. Пусть разбирается… Вот его оружие.

Бойцы подхватили врага, чуть ли не волоком потащили в блиндаж, а Семён будто и не спешил в укрытие. Он неторопливо спустился в окоп, снял каску, ослабил «броник». Глянул в нависшее небо, собиравшееся дождём, и почувствовал себя как никогда уставшим. В голове пронеслась череда дней и ночей последнего месяца, и показался он нескончаемым, без начала и конца. Опустился на приступок, и почему-то ни мыслей в голове, ни чувств на сердце. И ничего не хотелось, кроме одного: вернуться домой, обнять дочку, родителей и долго-долго молчать.  

Главу «Бой в лесу» из романа «Дыхание Донбасса» читайте здесь