Горький смех 90-х
В литературном потоке 90-х промелькнул сатирический роман Валерия Рокотова «Корона шута». Автор создал героя, который наследовал скоморохам. В советские годы «маэстро» разгонял тоску, прикалывал обывателей и чинуш. А после краха социализма предпринял попытку подлечить капитализм смехом. Не вышло у него из этого ничего, потому что при капитализме смех становится горек. Почему так происходит, мог бы ответить Карл Маркс. Но его спросить об этом забыли.
Публикуем фрагмент романа, который автор обновил и дополнил.
«Новая жизнь началась неожиданно.
– Прикалываться, Алёша, нужно на «хорошо» и «отлично», – однажды ни с того, ни с сего заявил Ферды́ев и пояснил: – «Хорошо» – это когда за тобой гонятся, а «отлично» – это когда догоняют.
У маэстро явно было какое-то предложение.
Оказалось, он обратил внимание на пикеты с призывом «ХВАТИТ!».
Протестующие писали: «ХВАТИТ ГРАБИТЬ НАРОД!», «ХВАТИТ ВОРОВАТЬ!», «ХВАТИТ ДЕРБАНИТЬ СТРАНУ!» и так далее. По его замечанию, призывы были нелепы, поскольку требовали от тех, к кому были обращены, невозможного. С тем же успехом можно было пикетировать людоедов, призывая отказаться от человечины. Протестанты должны были это осознать и не растрачивать силы попусту. Им следовало пораскинуть мозгами и найти более эффективные формы противодействия. Добиться этого, по мысли маэстро, можно было через эмоциональное потрясение. Просто указать людям на бессмысленность их усилий, было недостаточно. Они бы ничего не услышали и не изменили. Поэтому он предложил подготовить собственные лозунги и присоединиться к протестам.
Пикетчики нас приняли как родных. Мало кто пёкся об общем благе, и двое новичков, проявивших активность, удостоились железных рукопожатий. Но когда мы развернули свой транспарант и стали скандировать, отношение к нам изменилось. Сначала нас попросили заткнуться, а чуть позже – валить и по-быстрому.
В принципе, мы были готовы к тому, что нас не поймут. Хотя, если разобраться, наши лозунги вполне гармонировали с соседскими.
Мы призывали: «ГОЛОДНЫЕ, ХВАТИТ ГОЛОДАТЬ!», «СЫТЫЕ, ХВАТИТ ЖРАТЬ!», «БЕДНЫЕ, ХВАТИТ БЕДНЕТЬ!», «БОГАТЫЕ, ХВАТИТ БОГАТЕТЬ!», «ГЛУПЫЕ, ХВАТИТ ГЛУПЕТЬ!», «УМНЫЕ, ХВАТИТ УМНЕТЬ!», «ТИХОНИ, ХВАТИТ ТИХУШНИЧАТЬ!», «МОКРУШНИКИ, ХВАТИТ МОКРУШНИЧАТЬ!», «КАЙФУЮЩИЕ, ХВАТИТ КАЙФОВАТЬ!», «УМИРАЮЩИЕ, ХВАТИТ УМИРАТЬ!».
Мы перешли на другую сторону улицы и продолжили излагать свои требования, пока пикетчики-недоумки не вырвали из наших рук транспарант. Они сочли, что мы подосланы антинародной властью и олигархией.
Мы объяснили, что подосланы здравым смыслом, и попытались отбить транспарант, над которым весь день трудились. Но его разорвали в клочья. Это вынудило нас к ответным шагам. Чтобы добиться эмоционального потрясения и прозрения, мы били пикетчикам в морды. Нам доставалось в ответ, и это было обидно, поскольку высокими соображениями продиктовано не было.
На нас явно срывали злобу. В тот день мы огребли за всё: за распад великой страны, бессовестную приватизацию, правовой беспредел, грабёж народа – за весь царящий в стране развал и разврат. В конце концов, пикетчики обратили нас в бегство, крича, чтобы мы передали привет кровопийцам, час расплаты с которыми близок.
Мы бросились подавать телеграмму «ПРИВЕТ КРОВОПИЙЦЫ РАСПЛАТА БЛИЗКА», но её отказались отправлять в Кремль.
Если честно, мы бы сами не приняли такой телеграммы у идиотов с разбитыми рожами.
Когда сошли синяки, мы снова стали нарываться на неприятности.
На Площади Революции мы узрели пикетчиков, требующих захоронить Ленина. Они кричали, что дух непогребённого изверга мешает утверждению демократии. Именно Ленин был виноват в коррупции, бандитизме и забвении норм. Он всюду совался и не давал капитализму расцвести во всей своей пышности. Чтобы прекратить бардак и страдания, надо было упокоить вождя рядом с его маманей.
Мы рванули в магазин с канцелярией и изготовили плакат, изображающий могилку Тутанхамона на районном погосте: типовой памятник, овальный портрет, даты жизни. Потом ещё пририсовали оградку, лавочку, цветочки в вазе из пластиковой бутылки и стакан водки, накрытый кусочком хлеба. Пронзительный получился рисунок. Смотришь – и сердце смягчается. Всем сразу хочется всё простить.
С лубком своим мы пристроились к протестующим и потребовали захоронения всех мумифицированных сатрапов и сатрапш, выставленных на всеобщее обозрение. Они же тоже тоталитарные изверги, которые ни в грош не ставили права человека. Их всех надо похоронить рядом с мамами на местных кладби́щах. Тогда дух тиранов перестанет мешать утверждению демократии на Земле. Ведь не только Ленин ищет, где бы напакостить. Все диктаторы, захороненные неправильно или оказавшиеся в музеях, делают то же самое. Все они заговорщики.
И снова нас не попытались понять. И опять потянулись лапы к плакату.
Мы кричали: «Ребята, а как же Вольтер? Вы не хотели бы умереть за наше право высказывать свои мысли?». Но коллеги не спешили коньки отбрасывать. Вместо этого нам предлагали сделать с Вольтером то, что абсолютно невозможно технически и до крайности гадко.
После этого мы решили отойти от политики и стать ближе к реальной жизни.
Маэстро поразил сюжет в новостях о водителях маршрутных такси, которые не признавали ни дорожных правил, ни нравственных. Они драли за проезд, как безбожники, и носились по обочинам и разбитым дорогам, выискивая кратчайшие пути к финишу. На пассажиров, летающих по салону, водителям было совершенно плевать. А нескольких протестующих они вытащили из машины и искалечили.
Мы установили имена дикарей и стали вручать им дипломы «Водитель-дебил» I-ой и II-ой степеней.
Поскольку на благодарность рассчитывать не приходилось, мы придумали простой способ сохранения здоровья и жизни. Когда дипломированный дебил бросался в погоню за немолодым и нерослым Фердыевым (а это происходило всегда), я бежал сзади, бил по копыту и мерзавец зарывался мордой в асфальт.
Мы понимали, что добрее наш мир от этого не становится, но были горды тем, что зло хоть где-то получало по заслугам своим. Было бы хуже, если бы оно одурело от безнаказанности, продолжая сочетать вымогательство с мордобоем.
Вообще, зло, по замечанию Фердыева, искушалось. Оно почти не встречало сопротивления и наглело.
Зло лезло отовсюду: спускалось в виде указов и директив, являлось из дальних стран, стекало с книжных страниц, росло из гущи народной. Оно превращало страну, где было стыдно говорить о деньгах, в страну, где стыдно говорить об идеях. Оно развеяло все законы, сделало дикость нормой и устроило бесконечную вечеринку для избранных. Президентская рать, партийные лидеры, олигархи, приезжие консультанты, воры в законе, пастыри, главы ведомств, провинциальные царьки, лоббисты, элитные проститутки, творческая интеллигенция – всё это тусовалось, обнималось и славило перемены. Всё это существовало отдельно и было абсолютно равнодушно к страданиям миллионов людей, оказавшихся неспособными озвереть. Зла было так много, что возникал вопрос: а есть ли вообще в этом строе, сменившем обветшавший социализм, что-то хорошее или это конец всех надежд?
Маэстро мечтал организовать революционный прикол, который бы всё круто поменял к лучшему. Он искал подсказок в родной стихии. «Где смех, там и свет», – повторял он, таскаясь на шоу комиков или листая газеты в поисках юмора. Ему хотелось понять, над чем сегодня смеются?
Смеха было немало, но он был странен. Это была какая-то фатальная ржачка – смех, каким, наверное, смеются в аду. Он утверждал человека как гниду, как полное, неисправимое чмо.
Смех былой, возвращающий к жизни и возжигающий огоньки, высмеивающий глупцов и мерзавцев, куда-то пропал. Его словно изгнали.
В поисках этого смеха мы совершали ошибки. Однажды разместили объявление «Требуется слесарь-наладчик межпланетного корабля» и дали адрес, куда следует обратиться. Мы полагали, что придёт пара чудаков, которым мы вручим бюст Циолковского и небольшую премию за стремление к звёздам, а привалила толпа. Пришлось раздать все деньги, чтобы безработные нас не линчевали за розыгрыш.
Как-то нас изумили ремонтники, которые латали дорогу в ливень. Это был суровый идиотизм. На пару с маэстро мы накатали заметку об изобретении метода всепогодной укладки асфальта. В ней с восхищением описывалась прогрессивная технология. Сообщалось, с какой высоты горячую смесь следует бросать в лужу, чтобы дорожное полотно продержалось века. Пояснялось, что лопату необходимо смазывать кремом «Манго-Ваниль» и сбрызгивать минералкой.
По понятным причинам, технология излагалась частично. Способ заточки лопаты держался в секрете. Не раскрывался и ритм игры на африканском барабане, разработанный для пробуждения устойчивости полотна к любым нагрузкам и катаклизмам, включая сдвиги тектонических плит и землетрясения.
Прикол был, казалось бы, очевиден. Но кое-кто всё понял буквально и принял меры. Офис ремонтников, изображённых на фото, сгорел со всей имеющейся документацией. Выяснилось, что всепогодная технология не гармонирует с технологией воровства из бюджета. Чиновники увидели прямую угрозу обогащению на бардаке и прислали братков разобраться с прогрессорами.
А однажды мы узрели странных существ. Шарообразные, в терновых венцах страданий, они кое-как выбрались из автобуса, пришедшего из аэропорта, и тут же начали раздеваться.
На каждом оказалось несколько курток, свитеров и штанов, а так же невиданное количество трусов и футболок. Даже носков было на каждой ноге штук по сорок. Как всё это получилось напялить и как удалось выжить в таком костюмчике в длительном путешествии, было непостижимо.
– Кто это, Алексей? – содрогнулся маэстро.
– Герои нашего времени, Карп Поликарпович, «челноки», – догадался я. – Летают в Китай за шмотками. А тридцать одёжек – чтобы на багаже cэкономить.
Фердыев потрясённо смотрел на группу, хлопотавшую у сумок с тряпьём. Его изумило то, что столь жлобский промысел ведут люди очевидно интеллигентные. В этой стае печать о высшем образовании у каждого стояла на лбу.
Похудевшие «челноки» перевели дух. Они были рады, что выжили, и рады будущим барышам. А что до достоинства и интеллигентности, так это их явно не тяготило. Ветер перемен как-то круто их переменил, развеяв всё, что мешало гешефту.
– Ребята, – сказал Фердыев великомученикам. – Не против, если я вам кое-что почитаю по памяти? Совершенно бесплатно.
Не дожидаясь ответа, маэстро начал:
– «В шесть часов пришёл почтальон. На этот раз Вера Николаевна узнала почерк Желткова и с нежностью, которой она в себе не ожидала, развернула письмо. Желтков писал так: «Я не виноват, Вера Николаевна, что богу было угодно послать мне, как громадное счастье, любовь к Вам. Случилось так, что меня не интересует в жизни ничто: ни политика, ни наука, ни философия, ни забота о будущем счастье людей – для меня вся жизнь заключается только в Вас. Я теперь чувствую, что каким-то неудобным клином врезался в Вашу жизнь. Если можете, простите меня за это. Сегодня я уезжаю и никогда не вернусь, и ничто Вам обо мне не напомнит. Я бесконечно благодарен Вам только за то, что Вы существуете. Я проверял себя – это не болезнь, не маниакальная идея – это любовь, которою богу было угодно за что-то меня вознаградить…»
На этом месте «челноки», остолбенело слушавшие чтеца, разом схватили сумки и метнулись к метро. Они наверняка узнали этот фрагмент, когда-то пробуждавший в них высокие чувства.
– «Пусть я был смешон в Ваших глазах и в глазах Вашего брата, Николая Николаевича, – продолжал Фердыев, преследуя беглецов. – Уходя, я в восторге говорю: „Да святится имя Твоё“…»
Один из страдальцев не смог ускориться из-за тяжести груза и, запыхавшись, взмолился.
– Помилосердствуй, мужик. Ты же души нам размораживаешь. А с живой душой не выжить сейчас.
Фердыев прервал выступление и погоню. Его настолько поразило это слёзное откровение, что он позволил «челнокам» уйти не осмеянными.
– Мама дорогая, – услышал я тихий вздох. – Во что ж это народ превращается?
В тот же день, гуляя по городу, мы набрели на удивительный магазинчик. В нём продавали воду, заряженную энергией жизни. Так было написано на витрине.
У Фердыева план созрел сразу. Сначала заряженной воды должен был выпить я. Отхлебнув из стакана, я должен был издать крик восторга, сделать несколько диких прыжков, пройтись по офису колесом и, размахивая руками, выскочить вон. А через час к источнику жизненной энергии должен был подгрести маэстро. Выпив воды и исполнившись нечеловеческой силы, он должен был начать громить магазинчик, требуя немедленно разрядить себя.
Всё, что от меня требовалось, я прилежно исполнил: орал, прыгал, ходил колесом, махал руками, как вполне натуральный придурок. С великой надеждой я ждал импровизации маэстро, но за то время, что мы гуляли поблизости, что-то произошло. Мне потом часто вспоминался тот его взгляд, обращённый на людские потоки, то мгновение осознания некой недоступной мне сути. Было видно, как огонь в его глазах внезапно погас. Он словно разгадал суть происшедшего и в тихом отчаянии опустил руки. Когда пришла пора действовать, он вдруг сослался на усталость и отказался от своей затеи. Я огорчённо выпытывал у маэстро: что стряслось? Но он говорил лишь про годы, которые дают себя знать.
Вскоре я заметил, что оптимизм, охвативший маэстро, стремительно улетучивается, а интерес, который он начал испытывать к происходящему, исчезает. Он перестал читать газеты, заявив, что, если следить за новостями, можно сделаться неврастеником. Его больше не тянуло к телевизору, который он обозвал замочной скважиной и усладой для изуверов. Благожелательное отношение к жизни стало меняться на прямо противоположное, и скоро депрессия снова ядовитой змеёй вползла в душу Фердыева.
Признаюсь, что тогда я ничего не понял, и лишь много позже мне открылось, почему огонь маэстро угас. Высмеивать общество есть смысл тогда, когда ты в него веришь, а у него эта вера иссякла…»
