Почему пуля Пушкина не убила Дантеса

Трагический конец жизни Пушкина - одна из самых печальных страниц истории России. Безвременная смерть гения ошеломила в свое время современников и вот уже более полутора сотен лет привлекает внимание исследователей, пушкинистов и любителей литературы.

Юбилейные праздники 1937 и 1949 годов шли под знаками - «Наш Пушкин», «Наш современник». Видный пушкинист Б. В. Томашевский считает, что Пушкин решительно изменился. «Из него делали идеолога крестьянской революции, откликавшегося на последние лозунги наших дней», - пишет он.

Но со временем менялись такие понятия, как честь, достоинство, долг...

Вначале всем читателям, исследователям в первую очередь виделись конфликты с царем и светом, даже с ближайшими друзьями, многочисленные стычки с министром просвещения Уваровым, и только потом, в последнюю очередь, упоминалась истинная причина дуэли - защита чести своей жены и своей семьи. В это же время возникла и долго продолжает жить легенда: во время дуэли на Дантесе было какое-то защитное приспособление, потому он не был убит, а отделался легким ранением. Но многие современники думали иначе: они полагали, что пуля, пробив руку Дантеса, натолкнулась на пуговицу сюртука. Сам Дантес объясняет спасение тем, что пуля, пробив его правую руку ниже локтя, ударилась о пуговицу и отскочила. Он же уверял, что пуля продавила два его ребра и причинила контузию. Однако в рапорте штаб-лекаря Стефановича констатируется, что при осмотре Дантеса даже контузии не было заметно. По этому поводу до сих пор бытуют разные версии и догадки.

Еще в 1938 году инженер М. Комар в своей статье доказывал, что пуля Пушкина, выпущенная на расстоянии десяти шагов и пробившая мягкую часть руки Дантеса, должна была нанести большие повреждения. Поэтому он утверждает, что Дантеса мог спасти лишь панцирь, надетый на мундир. Современники же считали, что пуля, пробив руку Дантеса, натолкнулась на пуговицу сюртука. Об этом писали В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, С. Н. Карамзина и другие.

Широкое хождение имеет легенда о кольчуге. С ней связывают просьбу Геккерна об отсрочке дуэли на две недели.

«Лишь страстное желание спасти Дантеса от пули, - пишет А. Гессен, - могло побудить Геккерна после получения им резкого и до крайности оскорбительного содержания письма Пушкина обратиться к нему с просьбой о двухнедельной отсрочке дуэли: ему, видимо, нужно было выиграть время, чтобы заказать и получить для Дантеса панцирь». А некий архангельский литератор рассказал пушкинисту Вересаеву о том, что он видел в книге для приезжих запись о том, что незадолго до дуэли от Геккерна приезжал человек и поселился на улице, где жили оружейники. Эту версию проверил писатель Б. С. Мейлах. Он сделал запрос в Архангельск, но получил отрицательный ответ. Писатель-пушкинист Н. Н. Раевский опроверг версию о кольчуге: «Сделанная из стальных колец кольчуга хорошо защищала от холодного оружия, но она бессильна против огнестрельного. Надев подобную вещь, Дантес рисковал бы вместе с пулей Пушкина получить ранения осколками разбитых колец».

В 1936 году легенда о кольчуге, якобы защитившей Дантеса, обрела новую жизнь. Чтобы придать ей большую убедительность, врач Сафонов попытался опровергнуть версию о пресловутой пуговице. Он утверждал, что Дантес был одет в однобортный сюртук, на котором пуговицы располагались «в один ряд на средней линии груди» и, таким образом, далеко отстояли от места удара пули в грудь Дантеса.

Ученые же Я. Давидович, Л. Раков - сотрудник Эрмитажа, специалист по изучению быта пушкинской эпохи, - и писатель Глинка писали в Пушкинскую комиссию Академии наук СССР: «...Элементарное знакомство с историей русского военного костюма убеждает в том, что никогда никаких однобортных сюртуков с пуговицами, расположенными в один ряд по средней линии груди, не существовало». В действительности, пуговицы на двубортном костюме находились именно на боковых линиях груди, поэтому не случайно современники дуэли соглашались с существовавшей версией, объяснявшей попадание пули в пуговицу, легкость ранения и контузию Дантеса. По поводу же «пуленепроницаемых жилетов» Н. Н. Раевский замечает, что в России такие жилеты не были известны даже в первую мировую войну.

В 1968 году появилась новая версия. Яшин, - офицер, где служил Дантес, - установил, что кирасы испытывались в этом полку в 1835-36 годах. Оставалось неясным лишь одно: каким образом можно было кирасу, кованную из железа, запрятать под военный мундир или военный сюртук, не изменив его внешнего вида.

Самый убедительный вывод проникновения и отражения круглых пуль от разного рода предметов в условиях, важных именно при освещении вопроса о дуэли Пушкина и Дантеса, сделал, по мнению Б. Мейлаха, сотрудник отдела оружия Государственного исторического музея Н. Н. Николаев. Он отмечает, что Пушкин был отличным стрелком. Смертельно раненый, он, лежа, страшным усилием воли, преодолевая мучительную боль, навел пистолет на фигуру врага и произвел «отличный выстрел...», пуля лишь слегка отклонилась от средней линии фигуры Дантеса, причем как раз на уровне сердца. Какие-нибудь пять сантиметров левее, и Дантеса не было бы в живых.

Спасение Дантеса этот редкий специалист по оружию Николаев объясняет так: «В ожидании ответного выстрела Дантес, выгодно используя дуэльный кодекс, принял позу наименее опасную - стал боком к стреляющему и прикрыл голову пистолетом». При этом рука была согнута в локте, и можно безошибочно считать, что пуля ударила в грудь Дантеса «под очень малым (порядка 10-15°) углом к касательной груди в точке удара и что именно это оказалось самым существенным для судьбы Дантеса».

Проанализировав обстоятельства выстрела, а также препятствия, которые ослабили его эффект, изучив труды специалистов по оружию, Николаев пишет: «Пуля из пистолета Пушкина, пробив руку Дантеса, имела все шансы отразиться в сторону от груди последнего, даже не встретив пресловутой пуговицы его мундира».

Рассуждая дальше, Николаев говорит, что защитное приспособление Дантес мог использовать только при условии, если был бы простаком и профаном в оружейном деле. А если допустить, что Дантес воспользовался защитным приспособлением, то и сам удар принес бы физические, телесные повреждения, которые были бы обнаружены при медицинском обследовании. Кроме того, скандал получился бы грандиознейший, грозивший Дантесу гораздо более надежной смертью от руки возмущенных русских патриотов, мстителей за своего национального поэта.

Как видим, объяснение Николаева, самое убедительное, отметает все домыслы и легенды, в том числе и возможность осмотра одежды Дантеса перед дуэлью. Неизвестно ни одной дуэли, ни одного описания ее, чтобы секунданты осматривали одежду противников. Известны лишь случаи, когда дуэлянты даже отдавали часы своему секунданту (Завадовский), чтобы ничем не быть защищенными. Возникал вопрос, а не пытался ли кто-нибудь спасти Пушкина? Автор книги «Тайна гибели Пушкина и Лермонтова» Д. А. Алексеев убежден, что лишь один способ смягчил бы последствие пули – уменьшение заряда пороха. Автор даже приводит эпизод из повести А. Марлинского «Испытание». Но достоверно неизвестно, вымысел это или случай из жизни.

Но случилось непоправимое: Дантес лишь на мгновение выстрелил первым, и Россия потеряла Пушкина - величайшую нашу гордость. Прошлого, настоящего, будущего, вечного.

Страх императора

29 января 1837 года в 2 часа 45 минут пополудни сердце А. С. Пушкина перестало биться...

Жуковский сел у тела поэта и долго смотрел ему в лицо. Оно было так ново и так знакомо. На нем покоилась какая-то глубокая, величественная и торжественная мысль.

 «Что видишь, друг? — качая из стороны в сторону головой, думал Василий Андреевич. — Не уберег, хоть и старался сверх сил. Ведь и они имели границы».

Когда тело Пушкина вынесли в горницу из кабинета, Жуковский, выполняя приказ императора, опечатал двери и вышел к народу. Сотни людей с болью и надеждой смотрели на него. Многие плакали.

«В Россию пришло горе... Пушкин скончался», — сказал он.

…Через день у дома Пушкина Жуковский с трудом пробирался через скорбное людское море. Тысячи людей - чиновников, купцов, офицеров студентов и простого люда — шли и шли, чтобы поклониться телу Пушкина.

У подъезда дома, на каком-то возвышении, стоял офицер и небывало смело и страстно говорил:

«...Месяцы адские козни терзали его пламенную душу, слишком чувствительную к обидам света. Тот гений, что составлял славу нашего отечества, был оскорблен чужестранным авантюристом. Пушкин утопил его в грязи, заставил играть роль труса, но неблагоприятный свет стал на защиту его. Поэт жаждал крови, но на наше несчастье именно его кровь обагрила землю. Погибла сильная, крепкая жизнь, полная гения и светлая надеждами. Мы скорбим о великом даровании, в котором угасла самая яркая звезда России, и сила этой скорби так велика, как чувство, которым мы воодушевлялись в 12 году!..».

Волны возбуждения покатились по людскому морю. Жуковский услышал гневные проклятия и угрозы в адрес убийцы:

«Мы пойдем и разобьем ему окна!».

«Где тот иностранец, которого мы бы хотели растерзать?».

А в это время в Зимнем, пройдя по широкой мраморной лестнице, в кабинет царя поспешно вошел шеф жандармов Бенкендорф.

Николай Павлович стоял у окна на Адмиралтейскую площадь, заполненную взволнованным народом.

Бенкендорф не мог не понимать состояние царя от подобного изъявления народных чувств.

«Этот Пушкин производит смуту и по смерти, — царь скользнул взглядом голубых навыкат глаз по невысокой фигуре генерала, — толпа создает ему вызывающий апофеоз».

Николай, нервно дергая плечом, зашагал по кабинету.

- Александр Христофорович, что делается в моей столице? Такого возбуждения толпы я не видел после 14 декабря. Что дома у Пушкина, много ли народа пребывало в нем?

- Ваше величество, мои люди оцепили всю Набережную, они находятся во дворе, подъезде, в квартире Пушкина. Мне разное докладывают, но, полагаю, при теле пребывало уже до 30 тысяч. Друзья и почитатели Пушкина намерены во время перевоза тела в Исаакиевский собор отпрячь лошадей в колеснице и донести его на руках; ожидается от мещан, чиновников, студентов депутаты, а над гробом будут сказаны речи. Ваше величество, я начинаю приходить к убеждению, что друзья Пушкина желают превратить его погребение в демонстрацию против правительства, и можно думать о заговоре. Почитаю долгом также донести и о весьма бесстыдном поступке офицера, который дерзнул сказать речь перед толпой, повторяя в ней неоднократно имя покойного с Россией и свободой...

Лицо царя побелело.

- Какого полка?

- Лейб-гвардии гусарского. Я уже принял меры к установлению его личности.

- Не помешан ли он? Я тогда пошлю к нему лейб-медика.

 - Мною поручено графу Орлову показать Вашему величеству анонимное письмо...

 - Знаю. Читал. Автор его хоть и заверяет в своей преданности престолу, но осмеливается утверждать, что совершено умышленное убийство великого поэта России. Возмутительно! - царь скомкал какую-то бумажку и бросил ее на стол. - Какие предлагаешь меры против любых опасных действий и политических настроений?

- Считаю уместным ночью, под надзором полиции, тело Пушкина препроводить не в Исаакиевский собор, а в Конюшенную церковь; ее малые размеры и местоположение удобны для действий полиции. Но моих людей явно будет не хватать - нужны 1-2 полка.

- Я одобряю эти меры - царь вытер платком вспотевший, быстро бегущий назад плешивый лоб - нужна демонстрация силы! И я введу в столицу не 2 полка, а всю гвардию! Это охладит жар всех либералов и излишний энтузиазм толпы. Я завтра же... Нет! Сегодня же дам приказ, чтобы весь гвардейский корпус - пехота, кавалерия с оружием, обозами, в походной форме, с кухнями - завтра расположился на Дворцовой, Адмиралтейской, Петровской площадях и на прилегающих к Конюшенной церкви улицах! А тело Пушкина после отпевания отправить ночью в его имение. Да запретить всяческое проявление чувств.

- Ваше величество, как мы объясним ввод гвардии в столицу? Ведь это же 60 тысяч войск!

- Это будет парад.

 - Осмелюсь заметить, что для этого потребуется изнуряющая 10-12 дневная репетиция, и даже невоенные знают, что обозы на парадах не участвуют.

Ну, пусть будет смотр, неважно...

И уже ночью, с 1 на 2 февраля, по улицам столицы скакали фельдъегеря и посыльные, а утром 2 февраля на виду изумленного народа стояли войска...

...Вскоре, совсем оправившись от страха, и уже не без бравады, царь писал в Польшу фельдмаршалу Паскевичу: «Сюрприз для всех был совершенный и всех до крайности изумил… Впрочем, здесь все тихо, и одна смерть Пушкина занимает публику».

Но вскоре эта же публика читала страстные слова, идущие из пламенного сердца великого преемника великого Пушкина:

Погиб Поэт! — невольник чести —

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

В этом стихотворении Николай I увидел дерзкий протест против его правительства и трона. И от этого страх снова возвратился к императору и усиливался, может, потому, что стихотворение чьей-то верноподданнической рукой было озаглавлено: «Воззвание к революции».

Подарок поэта

В один из июньских дней 1836 года Пушкин шел с дачи, что на Каменном острове, в город. Туда настойчиво его звали дела «Современника». Александр Сергеевич любил ходить, да и думалось лучше. В связи с приближающимися 1 июля торжествами в Петергофе по случаю именин императрицы у него теснились невеселые мысли:

- Ведь придется напяливать этот ненавистный придворный кафтан, видеть, как кавалергард Дантес будет пялить глаза на Ташу, а какие расходы предстоят! Одни заказы женки у модистки потребуют немалые суммы. А долгов-то 40 тысяч! Нет, надо пренебречь поездкой в Петергоф, а на обязательное неудовольствие царя и шефа жандармов выставлю оправдание: траур по матушке (ведь скоро шесть месяцев, как ее нет), да и женке по недавним родам лучше посидеть с детьми. Нет! Не едем!

От принятого решения на душе стало легко. Вдали сверкнул шпиль адмиралтейства, и уже рядом Нева величественно несла свои воды.

Пушкин упруго сбежал по пологому берегу к лодке. С нее медленно поднялся удивленно-обрадованный великан-перевозчик.

- Здравствуйте, Александр Сергеевич, - снимая картуз и низко поклонившись, сказал он.

- Здравствуй, братец. Разве ты меня знаешь? И как? - Пушкин сел в лодку, - полы расстегнутого шоколадного цвета сюртука коснулись ее дна.

- Как не знать? - сильно загребая веслами, ответил перевозчик и, помолчав, добавил: - Вас, почитай, вся матушка Россия знает.

- Спасибо. А как тебя зовут?

Пушкин положил рядом шляпу, подставил ласковому ветру смуглое лицо.

- Афанасием. Афанасием Шмидтом.

Поощряемый простотою и приветливостью обращения поэта, перевозчик рассказал, как много лет назад прочитал и выучил его стихи:

Сквозь волнистые туманы

Пробирается луна.

На печальные поляны

Льет печально свет она...

И как в прошлую зиму с женой вслух читали «Бесы»:

Мчатся тучи, вьются тучи,

Невидимкою луна...

Да, многое еще хотелось сказать, но лодка уже коснулась берега. Пушкин, к удивлению лодочника, легко спрыгнул на мостки и, порывшись в светлом жилете, протянул ему монету.

- Нешто я возьму с вас плату, Александр Сергеевич, - повел головой лодочник и вдруг заторопился, глядя прямо в светлые глаза поэта: - Вот разве отобедали бы у меня, батюшка Александр Сергеевич? Я недалеко живу, на Малой Охте, рядом. И время обеденное, а? Сделайте одолжение, вместо платы...

Пушкин на миг задумался, посмотрев в умные красивые глаза перевозчика и, не в силах отказать ему, согласился.

Отобедав у гостеприимного перевозчика и прощаясь с ним, Пушкин опять протянул серебряную монету:

- Это не плата, возьми как подарок от меня. И широко шагая, скрылся из виду.

Долго еще смотрел перевозчик в сторону, где скрылась невысокая фигура первого стихотворца. Не сразу он осознал всю значимость того, что подарила ему в этот день судьба...

140 лет хранилась в семье Шмидтов монета, отчеканенная в 1826 году и подаренная великим поэтом. Как святыня, она передавалась из поколения в поколение. В 1976 году наш современник и потомок перевозчика Шмидта, житель Петрозаводска Б. Шмидт, передал эту дорогую для него семейную реликвию Пушкинскому музею-заповеднику в селе Михайловском.

И сейчас, включенный в экспозицию музея, тускло поблескивает на бархате серебряный пятачок, знавший тепло рук Пушкина.

«Земля освежилась и буря промчалась...»

В конце июля 1836 года Пушкин понял, что надежды, возлагаемые им на второй номер журнала «Современник», не оправдались: была продана лишь треть его экземпляров. Ее продажей не удалось возместить даже издательские расходы. Пришлось прибегнуть к новым займам, просить об отсрочке прежних обязательств. И Пушкин решился на крайность: продать дорогое сердцу Михайловское. Но тут сразу начали теребить родственники. Из Тифлиса взмолился брат Лев о срочной помощи:

- Если ты можешь мне послать одну треть моей части (5 тысяч) ...заимообразно, ты выведешь меня из большого затруднения и от больших неприятностей...

А назойливость зятя Павлищева выводила Пушкина из себя. И он с редкой откровенностью написал отцу: «Я не в состоянии содержать всех; я сам в очень расстроенных обстоятельствах, обременен многочисленной семьей, содержу ее своим трудом».

Безденежье вызвало у поэта отчаяние. Побывавший в эти дни у Пушкина приятель нашел его «...ужасно упавшим духом...».

И вот, как это бывало не раз в жизни поэта, судьба повернула беды хоть на короткий срок оборотной стороной. Неустанная работа над третьим номером «Современника», над «Капитанской дочкой» принесла вдохновение, поднятие духа. А работал он и в воскресные дни. Один из приятелей, посетивший поэта в раннее воскресное утро, застал его уже за работой. Встречая гостя, Пушкин, потягиваясь, полушутя, полугрустно сказал:

- Плохое наше ремесло, братец. Для всякого человека есть праздник, а для журналиста - никогда.

И все-таки весь сентябрь проходил под знаком высокого творческого подъема. За короткое время была закончена первая часть «Капитанской дочки» и сразу же, 27 сентября, отослана цензору П. А. Корсакову. Пушкин приготовился к мучительному и длительному ожиданию ответа. Но уже на второй день пришло в высшей степени любезное письмо. Доброжелательный Корсаков писал о новом произведении: «С каким наслаждением я прочел его! Или нет, не просто прочел — проглотил его. Нетерпеливо жду последующих глав...».

Это была неожиданная радость после всех злоключений, которые пришлось пережить. Возбужденный этой радостью, Пушкин заходил по кабинету, потом рывком открыл дверь в детскую комнату, устроил там переполох: изобразив себя лихим скакуном, усадил на спину Машу, Сашу и Гришу и так прогарцевал, что поднялись визг, крик, шум, на которые поспешила Наталья Николаевна. Редко видевшая за последнее время такие сцены, радостно спросила:

-                      Что случилось у нас в доме?

Пушкин освободился от возбужденных седоков:

-                      Случилось, душа моя, старик Корсаков пишет мне, что готов хоть сейчас подписать в печать мою «Капитанскую дочку», а это деньги! Слушай, женка, - продолжал он, - а не поехать ли нам с тобой в Академию художеств?

-                      А что там будет?

-                      Новые работы живописцев и скульпторов.

-                      Я согласна, и готова ехать хоть сейчас.

-                      Какая ты у меня умница, мой ангел, ты и секретарствовала для «Современника», когда я был в Москве, ты и шахматистка, у тебя немалые способности в математике, а общество композиторов Даргомыжского и Виельгорского породило у тебя настоящую любовь к музыке! Благодарствуй, душа моя! - и Пушкин поцеловал жену в золотисто-карие глаза.

Вскоре изящная четырехместная карета Пушкиных, проехав мост через Неву, остановилась недалеко от Академии художеств, у гранитной пристани. Ее верхнюю террасу украшали два бронзовых светильника, нижнюю - грифоны, крылатые львы, а по сторонам парадной лестницы, высоко над водой, застыли два каменных сфинкса. Выйдя из кареты, Пушкины подошли к сфинксам. Касаясь рукой в длинной, до локтя, перчатке, одного из них, Наталья Николаевна заметила:

-                      Я раньше бывала здесь, но этих грозных стражей не видела.

-                      Ты права, женка, оба сфинкса установлены год с лишним назад. Они были перевезены из древних Фив в Египте, где некогда украшали резиденцию фараона Аменофиса III, а теперь, возможно, испытывают гордость от твоей руки. И Пушкин ласково погладил руку жены. Он посмотрел на ее неповторимый наклон головы, мягкий разлет плеч, на ее медленные движения руки, поправляющей соломенную шляпу с длинным страусовым пером, на величавую Неву, залитую ярким сентябрьским солнцем и отражавшую белоколонный дворец светлейшего князя Меншикова, и коротко вздохнул:

-                      Боже, как прекрасно...

Мир и покой все более наполняли его душу, которая лишь недавно разрывалась на части. Затихала и ярость, возбужденная неделю назад, когда после четырехмесячного перерыва, на именинах Софьи Карамзиной в Царском Селе, Дантес, вопреки всем светским приличиям, не делая больше из своей страсти к Наталье Николаевне никакой тайны, снова танцевал с ней...

В Академии Пушкиных встретил сам ее президент Оленин:

-                      Еще никогда Академия не освещалась одновременно лучами таких ярких звезд, как ныне.

Это у него дома некогда Пушкин встретил Анну Керн, а затем позже увлекся его дочерью, неудачно посватался к ней, получив отказ. Но он не таил обиды на Оленина.

В античной галерее Пушкины сразу же были окружены толпой учеников и художников. Они с восхищением смотрели на гостей, не зная, кому отдать предпочтение: гениальнейшему поэту отечества или совершеннейшему созданию природы, поэтической красоте, проникающей до самого сердца.

Когда Пушкины остановились у картины с морским пейзажем, инспектор Крутов, держа за руку черноволосого юношу, обратился к поэту:

-                      Позвольте представить Вам нашего ученика, даровитого художника Айвазовского. Он уже получил золотую медаль за свои приметные картины.

Пушкин ласково посмотрел на робеющего живописца:

-                      Где же ваши работы?

-                      Они перед вами, - теряясь, ответил Айвазовский, слева - «Облака с Ораниенбаумского берега моря», рядом «Группа чухонцев на берегу Финского залива».

Душевно, с подкупающей простотой продолжал поэт расспрашивать будущего непревзойдённого мариниста:

-                      Вы, видно, нездешний? Из каких мест? Не тоскуете ли по родине? Не болеете ли? Ведь климат здешний сырой...

Осматривая в другом зале скульптуры, Пушкин пришел в восторг от двух из них, полных динамики и экспрессии:

-                      Слава богу! - радостно воскликнул он, - наконец и скульптура в России явилась народная! И мы, кажись, не будем в хвосте... чужеродия. Этому искусству предстоит развиваться и крепнуть, ибо истинно прекрасное — в народе. Кто же автор сих первых, но уже прекрасных творений?

Оленин представил скульптора:

-                       Вот один из них - Пименов.

Пушкин горячо пожал руку ваятелю:

-                       Весьма рад встрече с собратом, - и тут же, присев за небольшой столик, набросал четверостишье:

Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о колено

Бодро оперся, другой поднял меткую кость.

Вот уж прицелился... прочь! Раздайся, народ любопытный.

Врозь расступись; не мешай русской удалой игре.

Вручая его Пименову, дружески сказал:

-                      Буду рад видеть собрата у себя дома...

До самого подъезда провожали гостей восторженные ученики и художники, благодаря судьбу, что подарила их сердцам эту незабываемую встречу.

А Пушкины радовались, что этот день так хорошо начался, горячо и сердечно заканчивался, принеся им новые надежды.

Удрать бы из царского Петербурга!

Выйдя из Гостиного двора, что в Петербурге, средних лет барыня пошла по знаменитому проспекту, по высокому бульвару, который кончался у Аничкова дворца. Это было излюбленное место утренних прогулок светской публики.

«А может, Бог пошлет мне встречу с самим Пушкиным?» — подумала барыня и, к радостному удивлению, увидела шагавшего навстречу мужчину с черными бакенбардами.

- Ба, да это же сам великий стихотворец, — возликовала она, и, набравшись храбрости, обратилась к встречному: - Извините, Александр Сергеевич, но я хочу засвидетельствовать вам свое восхищение вашими чудными творениями.

Мужчина поклонился, с достоинством выслушал даму. В его карих глазах можно было увидеть лукавые искорки смеха.

-                      Благодарю вас, сударыня, но дела весьма срочные лишают меня удовольствия слышать столь лестные слова. Если угодно, завтра я к вашим услугам. Милости прошу в дом Баташова.

На, другой день извозчик привез барыню на Гагаринскую набережную. У лазурно-зеленого особняка с львиной головой над входом дородный швейцар пояснил ей:

-                      Дом Баташова - рядом, там и живет Александр Сергеевич.

На втором этаже барыня остановила слугу:

- Любезный, приехав из Торжка, я вчера на Невском имела честь быть приглашенной Александром Сергеевичем. Доложи ему.

Камердинер долго кашлял и топтался у резной двери: по давно заведенному порядку беспокоить Пушкина, если он пишет, нельзя. В незакрытую дверь гостья увидела, как Пушкин, стоя у стола, как бы отбивая такт рукою с пером, читал вслух:

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит -

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем...

-                      В чем дело, Никита? — спросил он камердинера и, выслушав его, неспеша произнес: - На Невском-то я вчера и не был, никого на сегодня не звал.

Гостья увидела совсем другого Пушкина - весь его облик, голубые глаза выражали доброжелательность, простоту. Она поняла, что тот, на Невском, вовсе не был Пушкиным. Смущение и неловкость ее так были велики, что, извинившись, она тут же вышла.

-                      Куда же вы? - вдогонку спросил Пушкин, - Никита, верни барыню. Но вскоре вернувшийся камердинер доложил: - Барыня уехали.

Задумавшись, Пушкин улыбнулся:

- Это Элькан, его проделки.

Он представил себе этого посредственного литератора, дельца и чиновника. Пользуясь некоторым сходством с ним, Элькан иногда выдавал себя за него, Пушкина. Но Александр Сергеевич обиды к Элькану не питал.

Пушкин подошел к столу. Им снова овладели невеселые, доводившие до раздражения мысли, связанные с недавним вскрытием на почте его писем к жене, с унижавшей его зависимостью от царя, с долгами.

-                      Не хочу быть шутом ниже господа бога, - подумал он и зашагал по кабинету. После ему подумалось с какой-то отрадою: - Эх, удрать бы из этого царского Петербурга в Болдино!..

Пушкин сел и дописал несколько строк к прерванному этой смешной и чуть грустной историей с барыней из Торжка стихотворению:

Давно завидная мечтается мне доля –

 Давно, усталый раб, замыслил я побег

 В обитель дальную трудов и чистых нег.

В кругу милых воспоминаний

Пушкин, одетый в коричневый сюртук, но без галстука, писал лежа. Он недавно принял холодную ванну, и его кудрявые волосы были еще мокрыми. Через открытые, без гардин, окна кабинет был залит солнцем и наполнен запахом цветущих лип. Сюда, в Царское Село, где «каждый шаг в душе рождает воспоминанья прежних лет», Пушкин приехал с женой через несколько месяцев после свадьбы. Здесь нашел он желанное уединение. Писалось и думалось легко. Рядом - Лицей, где он когда-то познал священное братство, нашел верных друзей, с именами которых на устах потом уйдет из жизни, Екатерининский сад с памятниками воинской славы, воспетыми еще в лицейские годы. Сюда его влекло из Кишинева, Одессы и Михайловского, «на берег озера, на тихий скат холмов, влекло всесильной сладостной мечтою»...

А еще легко оттого, что рядом, внизу, с книгой или вышиванием 18- летняя женка.

Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет...

Левая рука уже затекла, надо бы сменить положение, да тогда не угнаться за рифмами.

Когда часы пробили одиннадцать раз, внизу, через приоткрытую дверь, послышались голоса: чей-то очень знакомый – и другой, родной, - Натали:

-                      Что ты ревнуешь ко мне? Право, мне все равны: и Жуковский, и Пушкин, и Плетнев. Разве ты не видишь, что ни я не влюблена в него, ни он в меня.

-                      Конечно же, вижу. Но он тебя всегда рад видеть...

-                      Ба, да это же Александра Россет, фрейлина царского двора, сдержала вчерашнее слово, пришла.

 Пушкин приподнялся с дивана, сел.

В кабинет вошла необыкновенно изящная, смуглая, с прекрасными черными глазами и гладко причесанными волосами, юная красавица. Это о ней на следующий год Александр Сергеевич напишет:

Смеялась над толпою вздорной.

Судила здраво и светло,

И шутки злости самой черной

Писала прямо набело.

Вспомнит и Вяземский:

-                      Все мы более или менее были военнопленными красавицы.

 Вскоре Россет познакомится с Гоголем, позднее с Лермонтовым и станет их близким другом.

Окинув глазами кабинет поэта, она отметила про себя, что за время, прошедшее после последнего ее визита к Пушкиным, здесь ничего не изменилось: у дивана круглый стол с бумагами, тетрадями, простой чернильный прибор с перьями, в углу — маленький столик, на котором графин с водой и банка зеленого крыжовника. И повсюду: на столе, на полках - книги.

-                      А я вам приготовил кое-что прочесть. - Непритворное радушие было в белозубой улыбке и голубых глазах Пушкина.

-                      Читайте, сделайте одолжение.

Глуховатый и негромкий голос повел Россет в царство славного Салтана, где она увидела князя Гвидона и Царевну величаву, которая «выступает, будто пава, сладку речь-то говорит будто реченька журчит...». Когда Пушкин закончил чтение, Россет заметила:

-                      Александр Сергеевич, вы написали: «Ждать царева возвращенья для законного решенья», а почему не так: « Моего ждать возвращенья для законного решенья»? Ведь повеление Царя исходило от него, как от первого лица? И еще у вас написано: «Гости князю поклонились, вышли вон и в путь пустились». Не лучше ли было бы: «Гости князю поклонились и в далекий путь пустились».

 Пушкин, довольный замечаниями, сделал пометки.

После обеда, состоявшего из зеленого супа с крутыми яйцами, рубленных больших котлет со шпинатом и варенья из белого крыжовника, Александра Россет ушла в Камеронову галерею, где она жила с другими придворными дамами, Наталья Николаевна — к себе, а Пушкин поднялся в мезонин. Поднялся, чтобы написанными в самую счастливую и самую спокойную пору жизни творениями — «Чем чаще празднует Лицей...», письмом Онегина к Татьяне, «Эхо», «Бородинская годовщина», «Перед гробницею святой», «Клеветникам России», — еще раз придти в нашу жизнь для того, чтобы мы становились лучше и добрее. И остаться навсегда в нашей благодарной памяти.

Последняя лицейская годовщина Пушкина

Александр Сергеевич сидел за небольшим, покрытым темной кожей письменным столом. Красный с зелеными клеточками халат оживлял желтоватое лицо. Не отрывая головы от рукописи, Пушкин покосился на дверь. Из детской слышались шум, возня, голоса. А один звонче других.

-                      Сашка рыжий верховодит, - улыбнулся Пушкин. Ему захотелось вдруг, как это он часто делал, сорваться с места, распахнуть дверь, устроить там переполох, усадить всех - Машку, Сашку, Гришку на спину и... Но - некогда.

А любимец Сашка уже приоткрывал дверь и украдкой заглядывал в кабинет. Да, входить туда нельзя. Он это твердо знал. Такой порядок. Всем нельзя. Взрослым тоже.

-                      У Александра Сергеевича был самый счастливый характер для семейной жизни: ни взысканий, ни капризов, - рассказывал брат Натальи Николаевны Пушкиной С. Н. Гончаров, - но одного требовал обязательно: чтоб никто не входил к нему в кабинет, когда он работал.

Посмотрев бегло на бронзовую фигурку арапа, что на чернильном приборе, подаренном самым задушевным другом П. В. Нащокиным, Пушкин продолжал: «...здесь и прекращаются записки Петра Андреевича Гринева». В конце страницы пометил — «19 октября 1836 года» и закрыл рукопись.

Пушкин встал. Прошелся по кабинету мимо многочисленных книжных полок, кресла с откидной спинкой, мраморного камина, украшенного часами, и, постояв у небольшого столика со шкатулкой, принадлежавшей «арапу Петра Великого» - Абраму Петровичу Ганнибалу, возвратился к письменному столу. Выдвинул с одной его стороны доску с брошюрой Чаадаева «Философические письма».

Одобряя смелую критику Чаадаевым существующего порядка вещей, Пушкин в ответе не мог согласиться с товарищем в том, что русский народ не имеет ни истории своей, ни будущего:

-                      Я далек от того, чтобы восхищаться окружающим..., но клянусь вам честью, что ни за что на свете я бы не променял свою Родину.

Часы пробили 3 раза. Пушкин вышел в гостиную, почти машинально остановился на уже полюбившемся за две недели после переезда месте - в эркере, где сходящиеся под прямым углом окна давали широкий обзор: на горбатый мост, на серые громады домов по ту сторону Мойки. Нехотя, несколько секунд, смотрел на свое отражение в зеркале: седеющие волосы почти не вились, худое с глубокими морщинами лицо угрюмо и озабочено.

Позвал камердинера. Надел любимый коричневого цвета сюртук с черным бархатным воротником. Пружинисто сбежал по лестнице. Выйдя через арку на Мойку, он повернул к Невскому. Дохнуло прохладой и увяданием золотой осени, напомнив Пушкину благословенное Михайловское, где так хорошо работалось, так много написано, где, как малиновый звон, прозвучало: «Я помню чудное мгновенье»...

 В этот год стихов почти не написано. Полицейский и придворный плен изводили поэта все более и более. Один выговор Бенкендорфа сменялся другим, последний, доставивший ужасные неприятности, — из-за министра Уварова, пожаловавшегося царю на стихотворение «На выздоровление Лукулла».

-                      Мое существование тягостно, надеюсь, оно не будет продолжительным, - говорил он сестре весной.

Под ногами мягко зашуршали влажные багряные листья.

- Наверное, осыпался Михайловский парк, осиротело само Михайловское. Не приедут туда больше ни Пущин, ни Дельвиг, друзья светлых лицейских дней, - с тоской подумал Пушкин.

Лицей... Он стал для Пушкина родным домом на всю жизнь. Пушкин полюбил его всем сердцем. Не знавший родительской ласки, а лишь холодное равнодушие, в Лицее он нашел верных, любящих друзей, которые восхищались им, верили в его блистательное будущее, в Лицее он познал священное братство.

В дни гонений, как и в этот последний год, лицейские годовщины были для Пушкина и отрадой, и гордостью, и бальзамом на душевные раны, и возвращением в крылатую юность.

-                      Друзья мои! Прекрасен наш союз! - обращался он к друзьям из Михайловской ссылки.

Дружба лицеистов первого выпуска была особенной, легендарной. Она - символ человеческой верности и священного братства. В трудное время друзья протягивали друг другу руку помощи. Самый преуспевающий в карьере Горчаков, рискуя, в день разгрома декабристов передал от Пушкина Вяземскому портфель с конституцией Н. Муравьева и стихами Пушкина. 30 лет хранился портфель за шкафом, а затем снова попал в дрожащие от волнения руки хозяина.

В 30-х годах, являясь секретарем русской миссии в Риме, Горчаков отыскал могилу Корсакова и поставил ему памятник, о чем и сообщил своему директору, державшему постоянную связь со многими лицеистами. Энгельгардт в связи с этим писал Вольховскому, ставшему уже генералом:

-                      Я имел от Горчакова письмо и рисунок маленького памятника, который он поставил бедному нашему Трубадуру Корсакову.

 Умирая, Пушкин беспокоился о Данзасе, которому грозило наказание смертью за дуэль. Он обратился к личному доктору царя Арндту:

-                      За Данзаса просите, за Данзаса, он мне брат...

Директор Публичной библиотеки Корф, приближенный особы государя, весьма осведомленный об отношении царского двора к свободолюбивому поэту, охотно помогал ему в собирании многочисленных материалов, книг по истории Петра, а позднее являлся членом Комиссии по установке памятника Пушкину в Москве.

И Пушкин, и Корф, ставший в 28 лет камергером, в 29 лет статским советником, кавалером ордена Станислава, и Горчаков, ставший у руля внешней политики, по выходе из Лицея обрастали новыми связями, виделись редко, могли не видеться годами, но твердо знали, что есть «смесь обезьяны с тигром» (он же Пушкин), дьячок Мордан (он же Корф), шумный Константин (он же Данзас); что на очередной годовщине Лицея, в тесном братском кругу, можно спеть «свои» «скотобратские» куплеты, выпить за Лицей, за тех, чей голос умолк на братской перекличке.

И Пушкин, торопясь, шел на эту перекличку. Повернув на Невский и миновав Казанский собор, он вошел в дом № 1 Библейского общества, в квартиру старосты всех лицейских годовщин Яковлева. Из 25 лицеистов «старого чекана» пришло 11. Среди штатских - Яковлева, Корфа, Комовского, Тыркова, Стевена, Илличевского, Маслова и Корнилова - были отчаянный храбрец Данзас в полковничьих эполетах и командир брига Матюшкин.

И когда бережно сохранивший лицейский мундир Комовский пришел в нем на вечер, приготовив этим приятный сюрприз, когда прозвучали тосты за благоденствие Лицея, когда прочитали протоколы прошлых годовщин с дорогими для них мелочами, спели лицейские гимны и песни - ожила старина, полнеющие однокашники вернулись в неповторимое дорогое время...

Пушкину вспомнилось написанное:

 Вы собрались, мгновенно молодея,

 Усталый дух в минувшем обновить.

 Поговорить на языке Лицея...

Но все-таки праздник был уже не такой шумный, он «присмирел», «остепенился». С особой остротой почувствовались утраты, разлуки. Вспоминалось пушкинское «Увы, наш круг час от часу редеет...»

Присев в углу за столик, Пушкин записал в протокол: «Праздновали 25- летие Лицея... Собрались вышеупомянутые господа лицейские в доме Яковлева и пировали следующим образом...».

А после он встал, шагнул к столу и начал читать:

 Была пора: наш праздник молодой

 Сиял, шумел и розами венчался,

 И с песнями бокалов звон мешался,

 И тесною сидели мы толпой...

 И все наболевшее, накипевшее в душе выплеснулось: слезы брызнули из его глаз... Закрыв лицо руками, вздрагивая в рыданиях, поэт отошел в угол, оставив на столе недочитанное и неоконченное последнее стихотворение, посвященное его последней годовщине Лицея...

 Простившись у Екатерининского канала с Данзасом, отправившемся в сторону Литейного проспекта, Пушкин ушел навстречу своим оставшимся трем месяцам, на Мойку, где он еще будет волноваться, радоваться, любить, звонко смеяться, принимать близких друзей, где переживет тяжелую личную драму и откуда шагнет в бессмертие...

Поэт и Дурова

Весной 1836 года, прочитав только что полученную рукопись Н. А. Дуровой об Отечественной войне 1812 года, Пушкин пришел в восторг:

- Какая оригинальность и живость в описании баталии, жизни и быта русского воина, какой простой и прекрасный слог! Непременно надо это поместить во втором номере «Современника».

Он тут же написал красивым, стремительным почерком любезное предложение знаменитой «Кавалерист-девице» быть издателем ее записок. А через месяц Пушкин получил от Дуровой письмо. Надежда Андреевна извещала, что приехала в Петербург и находится в гостинице Демута...

В час пополудни изящная карета Пушкина остановилась у подъезда гостиницы; а вскоре первый поэт России был в номере Дуровой - первой в России женщины-офицера, которая в 1806 году, выдав себя за мужчину, вступила в Кавалерийский полк, участвовала в 1807 и 1812-14 годах в боях и была ординарцем Кутузова.

-                      Милостивая государыня Надежда Андреевна, я рад нашей встрече и хочу выразить вам свое восхищение вашими записками. Свежесть и оригинальность их слога достойна ваших славных ратных подвигов.

 Дурова видела в светлых глазах Пушкина искренность и неподдельную радость.

-                      Я счастлив слышать из ваших уст, Александр Сергеевич, столь высокую оценку моим запискам и хвалу моим скромным воинским делам...

Пушкин всякий раз приходил в замешательство, когда Дурова говорила о себе «был», «написал», «читал».

-                      Вот продолжение моих записок, Александр Сергеевич, вверяю их судьбу в ваши руки.

-                      Благодарю за честь, которую делаете мне, избирая издателем своих трудов, я сегодня же отдам их переписать...

 Прощаясь, Пушкин поцеловал руку Дуровой.

-                      Ах, боже мой! Я так давно отвык от этого. - И 53-летняя Надежда Андреевна, покраснев, выхватила руку.

 Пушкин понимал причину такого необычного поведения, которая исходила от героических ее деяний под именем корнета Александрова, поэтому на его лице не было и тени усмешки.

Через день Пушкин заехал к Дуровой. На этот раз он называл ее мужским именем, выбранным ею и более для нее привычным.

-                      Что вы не остановились у меня, Александр Андреевич?

-                      Много обязан, Александр Сергеевич, и очень охотно принимаю ваше предложение: у вас есть, верно, кто-нибудь при доме?

-                      Есть человек. Я теперь заеду туда и прикажу приготовить вам комнаты.

 Откланявшись, Пушкин уехал в дом Баташова, что рядом с Летним садом.

На второй день Дурова получила записку, в которой Пушкин писал, что комнаты приготовлены, а рукопись им прочитана. Дурова полагала, что, взяв у нее рукопись, Пушкин сразу же даст ей тысячу рублей, но шли дни, а дела с изданием записок, как ей казалось, идут недостаточно быстро, и денег она не получала. И, тогда, будто бросаясь в кавалерийскую атаку, Надежда Андреевна послала записку, где говорила, что «...все эти задержки портят ей кровь...». Пушкин терпеливо разъяснил, что у него обыкновенно, как и у всех журналистов, платежи производятся только по появлению в свет купленной статьи...

У самого же Пушкина денежные дела были хуже некуда. Дача оказалась непомерно дорогой, долги росли катастрофически. И все-таки, приехав к Дуровой, Пушкин отдал ей 500 рублей и пригласил к себе на дачу:

-                      Из уважения к вашим провинциальным обычаям, — сказал он, усмехаясь, — мы будем обедать в 5 часов...

-                      В 5 часов? - удивилась Дурова.- В каком же часу обедаете вы, когда нет надобности уважать провинциальные привычки?

-                       В седьмом, осьмом, иногда в девятом.

- Ужасное исключение времени.

На второй день Пушкин заехал за Дуровой, привез ее к себе на дачу, от которой она была в восторге.

Пушкину еще не раз приходилось испытывать на себе нетерпение, решительный и пылкий характер Надежды Андреевны. Однажды она прочитала издательское предисловие к ее запискам в только что вышедшей книге «Современника». Оно окончательно открывало ее тайну, разумеется, с собственного ее согласия.

Какие же причины заставили молодую девушку оставить отеческий дом, отречься от своего имени... и явиться на поле сражения? Ныне Н. А. Дурова сама разрешает свою тайну... мы с изумлением увидели, что нежные пальчи­ки, некогда сжимавшие, окровавленную рукоять уланской сабли, владеют и пером, быстрым и пламенным... Дурова не была против способностей своих пальцев, о которых так лестно и приятно написал сам Пушкин, но она вдруг с сожалением сознала, что тайны ее имени больше нет. Тогда, при очередной встрече с Пушкиным, она неожиданно предложила изъять из журнала уже отпечатанные записки.

-                      Я предпочитаю называть себя корнетом Александровым и предлагаю записки издать не в журнале, а отдельной книгой, озаглавив ее «Своеручные записи русской амазонки под именем Александрова».

 Пушкин на это мягко заметил:

-                      Записки амазонки? Как-то слишком изысканно, манерно... «Записки Дуровой» — просто, искренне и благородно.

Через две недели она потребовала возвратить ей записки «...и действовать безотлагательно», для чего дала Пушкину срок до 1 июля. И опять Пушкину пришлось терпеливо объяснять условия издательского дела и просить не спешить осуждать его. Вдобавок, привез еще 500 рублей и переписанную рукопись. Он был так озабочен, что Дурова спросила об этом.

-                      Ах, у меня такая пропасть дел, что голова идет кругом! Позвольте мне оставить вас, я должен быть еще в 20 местах до обеда, — ответил Пушкин.

Спустя две недели, она снова стремится увидеть Пушкина, чтобы просить то, что крайне затруднительно для него. Не найдя его, Дурова обратилась к Плетневу, добрейшему, может быть, самому близкому другу поэта, отдавшего всего себя, чтобы обеспечить ему литературный заработок, но, при этом, не требовавшего для себя ни копейки, хотя и сам не был богатым.

Вы напрасно хотите обременять Пушкина изданием своих записок, — посоветовал Петр Андреевич. - Разумеется, он столько вежлив, что возьмется за эти хлопоты, и возьмется очень радушно. Но поверьте, что это будет для него величайшим затруднением. Он со своими делами не успевает управляться, такое их множество, где же ему еще от других набирать...

Тогда Дурова попросила Пушкина вернуть ей рукопись:

- Пришлите мне мои листочки, Александр Сергеевич, их надобно сжечь, я так желал бы иметь это удовольствие поскорее...

С сожалением, не питая зла, Пушкин вернул рукопись - у него все меньше оставалось времени и сил для издания записок. Наступило самое тяжелое время, отравляющее его жизнь, приносящее душевные страдания. Не знала Дурова о них. И о том, что еще весной Пушкин признавался сестре Ольге, что служить не хочется, что за короткое время этого года, защищая свою честь, он послал два вызова на поединок, внес плату в казну Святогорского монастыря за место для себя рядом с могилой матери. А навестивший Пушкина приятель найдет его «...ужасно упавшим духом» и прочитает уже написанные строки: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой…».

Знай хоть немного об этом, Дурова не лишила бы свои записки пушкинских исправлений. Недаром же она с таким сожалением писала позже:

«Как-то имела я глупость лишить свои записки блистательного их украшения… их высшей славы — имени бессмертного поэта. Последняя ли уж эта глупость? Должно быть, последняя, потому что она самая крупная».

 И с этим трудно не согласиться.

Додо

Солнце уже коснулось верхушек деревьев сада Пашковых, что у Чистых прудов в Москве, уже наступило время прогулки, но 13-летняя Додо, как прозвала себя Евдокия Сушкова, не могла лишить себя прекрасного, волшебного мира стихов Пушкина. Будто хрустально-прозрачные их строки сливались в музыкальный поток легких четверостиший. Они рождали пламенные мечты, вызывали томный трепет и заставляли упоительно биться сердце юной затворницы. Додо еще и еще раз повторяла только что прочитанное:

Смотрю на все ее движенья,

Внимаю каждый звук речей,

И миг единый разлученья

Ужасен для души моей.

Пройдя по комнате, она вернулась к столу, открыла нижний ящик и взяла свою заветную тетрадь. Уже много лет Додо тайно от дедушки и бабушки записывала в нее свои стихи. От самых первых до сегодняшних:

Когда б он знал, что пламенной душою

С его душой сливаюсь тайно я!

Когда б он знал, что горькою тоскою

Отравлена младая жизнь моя...

Послышались шаги, дверь отворилась, и вошла бабушка. Она заметила, как внучка поспешно закрыла ящик стола.

-                      Додо, кажись, ты опять пишешь стихи? Да разве ж это женское дело? Пойми, ведь благородной светской барышне неприлично заниматься сочинительством. А уж печатать-то совершенно постыдное дело. Ну, ладно. Не сердись. Иди, погуляй, а завтра поедем под Новинское на праздничное народное гуляние...

На другой день под Новинским собрались все сословия первопрестольной, все ее состояния, образовав исполинское гулянье. Вдруг толпа в стремительном движении рванулась вперед, потом расступилась, и Додо рядом услышала восторженные голоса:

-                      Вон Пушкин! Наш поэт, наша слава!

-                      Где? Да где же он? Покажите!

-                      Да вот рядом с высоким блондином, поэтом Баратынским, — невысокий, плечистый, с арапским челом. На днях государь потребовал его из ссылки и всемилостивейше даровал ему свободу. При полном зале своего дворца он назвал его первым поэтом России. А вчера при появлении его в Большом театре мгновенно пронесся говор, повторявший имя поэта, и публика глядела больше не на сцену, а на любимца.

-                      Да, ныне Москва коронует не Романова, а Пушкина...

-                      Вот он идет!

Додо в тот же миг увидела Пушкина. Он шел средь расступившейся толпы в окружении блестящей молодежи. Улыбкой он отвечал на приветствия и знаки внимания.

Юной наблюдательностью и острым воображением Додо находила в его неправильных чертах высокого чела и тайну высшего признания, и порыв пламенных страстей, обиды света и сияние гения...

Скоро толпа скрыла поэта, но Додо еще долго всматривалась в ту сторону, словно зачарованная. Спустя много лет Евдокия вспоминала:

Уж он прошел, а я в волненье

Мечтала о своем виденье —

И долго, долго и грезах сна

Им мысль моя была полна!..

Со временем Евдокию все чаще и чаще выставляли перед гостями как некое чудо, заставляя читать свои стихи. Однажды близкий друг Пушкина, поэт и критик князь П. А. Вяземский посетил родных Евдокии и услышал ее стихотворение «Талисман».

Он нашел его достойным пера известных поэтов, тайком переписал и отправил его в Петербург Антону Дельвигу. А вскоре «Талисман» был опубликован под псевдонимом. Секрет авторства, однако, открылся, и бедной поэтессе здорово досталось. Поэтому стихи Сушковой много лет не печатались. Но все равно она тайно их сочиняла, ибо поэзия становилась для нее необходимой, как для живого существа воздух.

В январе 1829 года у Сушковой был первый выезд в свет, первый бал. Он состоялся у Московского генерал-губернатора князя Л. В. Голицына.

Сияющий множеством огней белоколонный зал с музыкантами на хорах, элегантные, бравые офицеры в серебряных и золотых ментиках, в мундирах разных полков привели 18-летнюю Сушкову в упоительный восторг. Перед самой мазуркой она увидела знакомую импозантную фигуру Вяземского. Сверкнув стеклами очков, он, чуть наклонив голову, что-то говорил... Пушкину, показывая на нее взглядом.

-                      Неужели обо мне? — подумала Сушкова с волнением. Сердце ее бешено заколотилось. А вскоре Вяземский представит Сушковой Пушкина, который тут же пригласил ее на мазурку. Вяземский знал, что хотя Пушкин и прекрасный танцор, но танцевать не любил. Но сегодня на его лице были удовольствие и старание. Наверное, оттого, что его дамой была юная, необыкновенно стройная, красивая, с большими живыми глазами, с хорошо развитым бюстом соблазнительная Сушкова.

После танца в разговоре с Евдокией Пушкин спросит ее о том, чего она так боялась и так хотела услышать:

-                      Людская молва рассказала мне, что к вам уже давно является Муза, и вы постигли чары поэзии, даже имеете хорошие ее плоды. Я хочу вкусить эти плоды, сняв с них запрет и стыд. Прошу вас прочитать хотя бы несколько стихов своих.

В тоне сказанного поэтом, в словах его, улыбке, во взгляде светло-голубых глаз и в движении души Сушкова почувствовала проявление к ней участия и поэтического братства. С трудом сдерживая волнение, она ответила:

-                      Признаюсь вам, с детских лет в моей душе поселилась неодолимая страсть к поэзии. Но за нее я получала осуждение и выговоры. От вас же услышала нежный привет и одобрение.

Украдкой дрожа, прогоняя стыд, давно ей внушенный, она начала читать свои стихи:

Порой меня воображенье

На крыльях радужных влечет

Туда, где дышит вдохновенье,

Где искони восторг живет...

После многого прочитанного, Сушкова познакомила Пушкина с одним из ранних стихотворений:

Когда б он знал, как страстно и как нежно

Он, мой кумир, рабой своей любим...

Когда б он знал, что в грусти безнадежной

Увяну я, не понятая им!..

— Прекрасные стихи! — искренне, с жаром отозвался Пушкин на целый каскад стихов Сушковой. — В них столько поэтического воображения, глубоких и чистых чувств и истинной поэзии, но не менее гармонии и легкости. Я верю, и пусть это будет моей предтечей, вы будете в числе первых поэтов России. Но как жаль, — продолжал Пушкин, — что эти песни девичьей страсти вы поете другому, и как несправедлива судьба, что в мои разгульные годы она не свела нас; я ранее вас пережил юность, а вы поздно родились...

Пушкина так заинтересовала юная поэтесса свежестью и прелестью своих стихов, что он провел с нею весь вечер. И тогда же познакомился с семейством Пашковых... Неизгладимыми остались эта встреча поэтессы с Пушкиным и этот первый ее бал.

Через 9 лет она писала об этом:

Я помню, я помню другое свиданье:

На бале блестящем, в кипящем собранье,

Гордясь кавалером и об руку с ним,

Вмешалась я в танце... и счастьем моим

В тот вечер прекрасный весь мир озлащался…

Судьба подарила талантливой поэтессе еще много встреч с Пушкиным. Вскоре после свадьбы Пушкина с Натальей Гончаровой, ее подругой, они втроем не однажды катались на санках с московских горок.

В 1836 году Евдокия Сушкова, став женою графа А. Ф. Ростопчина, переехала в Петербург. Встречи с Пушкиным были частыми и желанными. Они происходили у Ростопчиных и у Карамзиных, где собирались звезды первой величины поэзии, музыки, живописи: В. А. Жуковский, А. С. Пушкин, П. А. Вяземский, В. Ф. Одоевский, П. А. Плетнев, В. А. Соллогуб, И. А. Крылов, братья Виельгорские, М. И. Глинка, А. С. Даргомыжский, К. П. Брюллов, Ф. Лист…

Друзья Пушкина стали близкими друзьями Ростопчиной. Дружба же с Н. В. Гоголем была особой — душевной, трогательной.

В последний раз Пушкин обедал у Ростопчиных за один день до дуэли. Граф, имея в виду невыносимо тяжелое состояние души Пушкина, свидетельствовал: «...Пушкин несколько раз выходил из-за стола мочить себе голову, до того она у него горела».

Еще при жизни Пушкина Ростопчина прославилась как поэтесса. Слава ее упрочилась на страницах пушкинского «Современника» и после издания ее книг. Это об одной из них писал своей бабушке М. Ю. Лермонтов: «Напрасно вы не послали книгу графини Ростопчиной: пожалуйста, тотчас... пошлите мне ее сюда в Пятигорск».

Провожая Лермонтова в последний раз, она одна из последних пожала ему руку, которая только что написала ей вдохновенные строки: «Я верю, под одной звездой Мы с вами были рождены», а еще раньше: «...Умеешь ты сердца тревожить...».

В. Г. Белинский высоко ценил талант Ростопчиной, отметив в поэтической прелести ее стихов «истинный и высокий талант», более категорично оценивал Ростопчину, как поэтессу, близкий друг Пушкина, поэт, издатель, критик и педагог Плетнев: «...Ростопчина, без сомнения, первый поэт теперь на Руси», а Дружинин в своей рецензии на книгу поэтессы писал: «Ростопчина принадлежит к числу даровитейших поэтов». Своеобразно и символично оценивал талант Ростопчиной В. А Жуковский, посылая ей последнюю черновую тетрадь Пушкина: «Мне она досталась из рук смерти. Вы дополните и напишете эту книгу. Она теперь достигла своего назначения».

Коленопреклоненно выразил Дюма-отец свое высокое почтение таланту уже неизлечимо больной Ростопчиной при встрече с нею в 1856 году. Тревожась, что рукописное пушкинское стихотворение «В Сибирь» «...никогда не может быть напечатано на русском языке», Ростопчина перевела его и отослала Дюма-отцу.

Поэзия Ростопчиной — светлое явление пушкинского времени, но пришла она к нам почти через столетие и ныне полузабыта.

Но верится, закончится нынешнее лихое, злое время, давшее нашему великому, терпеливому народу столь недостойное его руководство, небывалую коррумпированность верхов и необычайный разгул преступности, время, круто замешанное на обнищании людей старшего поколения, интеллигенции, на голоде солдат и офицеров некогда нашей славной и непобедимой армии. И тогда произведения Ростопчиной, которая была благословлена на ее первом бале первым поэтом России А. С. Пушкиным, станут достоянием широкого круга читателей, людей светлых и благородных идеалов.

Два виденья

За последние десятилетия мы привыкли к таким понятиям, как экстрасенсы, ясновидцы, биополе, которое окружает нас, распространяется в глубины вселенной, неся о нас различную информацию. И нам теперь не кажутся фантастикой сведения о том, что есть поля смерти, остающиеся после безвременной кончины, что они получены после изучения фотографий. Ясновидцы могут рассказать о том, что происходит с человеком, глядя на его старый снимок. Более того, они знают, что информация идет от фотографии и тогда, когда человек, изображенный на ней, уже умер. Поэтому нередко органы дознания и следствия с успехом пользуются услугами экстрасенсов и ясновидцев, а покойная Ванга, лишенная зрения, многим людям, ныне здравствующим, безошибочно рассказывала об их прошлой, настоящей и будущей жизни. И сегодня уже многие пушкинисты начинают доверять воспоминаниям дочери Н. Н. Пушкиной-Ланской - А. П. Араповой, где она рассказывает о видениях А.С. Пушкину, о которых он поведал сам своей жене.

Известно, что 1836 год для Пушкина был крайне неблагоприятным и в высшей степени мучительным, особенно вторая половина. К исключительному безденежью, к выговору царя, который повелел поэту извиниться перед министром Уваровым за злую на него сатиру «На выздоровление Лукулла», к охлаждению читателя прибавилось то, что приводило его в бешенство. После 4-месячного перерыва в его поле зрения снова появился Дантес, который стремился во что бы то ни стало добиться внимания «самой очаровательной женщины Петербурга» - Натальи Николаевны. И это после того, как Пушкин, по просьбе Дантеса, взял обратно свой вызов на дуэль, и после женитьбы его на сестре Натальи Николаевны!

«...Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них (жены и Дантеса - Д. С.) в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий» - писала Софья Карамзина, дочь историка, о состоянии поэта. Однажды, после бурного объяснения с женой, Пушкиным овладели небывало мрачное настроение, смутная тоска...

Возможно, об этом дне и вспомнила А. П. Арапова: «Произошло это вечером, дома. Мать сидела за работой, он провел весь день в непривычном ему вялом настроении. Смутная тоска обуяла его: перо не слушалось, в гости не тянуло, и, изредка перекидываясь с нею словом, он бродил по комнате из угла в угол. Вдруг шаги умолкли, и, машинально приподняв голову, она увидела его стоявшим перед большим зеркалом и с напряженным вниманием что-то разглядывающим в нем.

- Наташа! - позвал он странным, сдавленным голосом, - что это значит? Я ясно вижу тебя и рядом - так близко! - стоит мужчина, военный... Этого я не знаю, никогда не встречал. Средних лет, генерал, темноволосый, черты неправильные, но не дурен, стройный, в свитской форме. С какой любовью он на тебя глядит. Да кто ж это может быть? Наташа, погляди!

Она, поспешно вскочив, подбежала к зеркалу, на гладкой поверхности которого увидела лишь слабое отражение горевших ламп... Очнувшись, Пушкин долго стоял неподвижно, проводя рукою по побледневшему лбу... Он успокоился, даже облегченно вздохнул; ему, преследуемому ревнивыми подозрениями относительно Дантеса, казалось, что видение как будто устраняет его...».

Спустя несколько лет после гибели мужа Наталья Николаевна вернулась в Санкт-Петербург. Уступая деспотическому влиянию своей тетушки Е. Загряжской, фрейлины Екатерины II, и приглашению императорской четы, она появилась при дворе. Это появление обратилось в триумф. Император, заметя ее высокий рост, направился к ней и, взяв за руку, повел к императрице, сказав во всеуслышание: «Смотрите и восхищайтесь!» А вскоре началось паломничество к ней женихов, богатых и знатных: обладатель колоссального состояния гвардейский офицер князь Л. С. Голицын, один из самых изящных и красивых российских дипломатов Н. А. Столыпин, дипломат граф Гриффео, владелец магазина в Гостином дворе Погребов, А. Карамзин, сын историка, и даже близкий друг Пушкина, тонкий поэт, критик князь П. А. Вяземский...

В браке Наталье Николаевне сулили деньги, любовь, но с оглядкой: «Чувствует ли она, бесприданница, вдова с четырьмя малолетними детьми, мое одолжение?». Но Н. Н. Пушкина сумела сохранить достоинство и придать характер святости своему поведению. Никто не мог упрекнуть ее в легкомыслии и равнодушном забвении мужа! Она будто ждала своего часа. И он был послан ей свыше.

В 1843 году в г. Бадене лечил свою жену брат Натальи Николаевны Иван. Он попросил уезжавшего в Петербург генерала Петра Петровича Ланского передать Наталье Николаевне письмо и посылку. По возвращении только что назначенный в свиту императора генерал Ланской предстал перед Натальей Николаевной с посылкой и письмом... Перед ней с неотразимой ясностью воскресла картина 1836 года. Загробный голос Пушкина словно звучал еще, описывая облик таинственного видения. Молниеносно блеснуло в уме: «Это было предопределение». Действительно, Ланской выглядел именно так, как увидел незнакомца Пушкин: стройный, темноволосый 45-летний свитский генерал.

Прошло более 7 лет со дня смерти Пушкина, прежде чем 32-летняя вдова смогла безбоязненно доверить свою судьбу и жизнь четырех детей от первого брака «порядочному человеку». Она строго выдержала предсмертный завет великого мужа: «Поезжай в деревню, носи траур два года, а потом выходи замуж за порядочного человека».

А. С. Пушкину было дано откровение и о трагической судьбе Александра II. Это случилось на квартире В. А. Жуковского, в Царском Селе, в присутствии близких его друзей, в числе которых находился и князь Петр Вяземский, в памяти которого тоже сохранилось это мрачное предсказание.

В этот день наследник Александр Николаевич прислал в подарок любимому своему воспитателю Жуковскому свой мраморный бюст. Все подходили к нему, находили большое сходство с оригиналом, судили о прекрасном его исполнении, а потом уселись за чайным столом. «Пушкин же, сосредоточенный и молчаливый, - как вспоминала Л. П. Арапова рассказ матери, - нервными шагами мерил зал, где стоял бюст. Вдруг он остановился вблизи бюста, впился в мраморные черты каким-то страшным, застывшим взором, затем, обеими руками закрыв глаза, незнакомым, сдавленным голосом вымолвил: “Какое чудное, любящее сердце! Какие благородные стремления! Вижу славное царствование, великие дела и - Боже! - какой ужасный конец! По колени в крови!” - и как-то невольно он повторял эти слова...

...Под гнетом мрачных мыслей, вернулся он ранее обычного домой и передал жене этот странный случай».

В действительности так оно и случилось: Александр II, царь-освободитель, погиб от руки террориста.

 Как видим, с точки зрения последних научно установленных фактов, эти видения поэту вполне могли произойти в действительности. А это помогает нам познать еще одну грань гения нашего великого Пушкина.

Ночь эллегия

В открытое окно слышался рокот воли. От ласкового ночного ветра, приносившего запах моря, пламя свечей колебалось, отчего тень от кудрявой головы Пушкина занимала то часть стены, то всю ее, а то захватывала и потолок. Стихи легко ложились на бумагу, звучные рифмы бежали навстречу живому воображению. Перо часто не успевало за мыслью. Нервное, быстрое набрасывание нежных и живых слов, часто незаконченных, а лишь замененных двумя-тремя буквами, подгонялось ассоциациями. А вскоре целый стих лег на чистый лист:

Мой голос для тебя и ласковый и томный

Тревожит поздное молчанье ночи темной.

Близ ложа моего печальная свеча

Горит; мои стихи, сливаясь и журча,

Текут, ручьи любви текут...

Но вдруг мысль будто натолкнулась на преграду, рука с пером замерла. Написанные два последних слова зачеркнуты, заменены другими, после которых - снова пауза, они также не выражали искреннего и полного состояния души. Сверху их появились еще два слова - снова не то... Пушкин по-лицейски надул губы и долго в задумчивости обводил очертания букв, поправляя их хвостики, петли. Разбрызгивая чернила, зачеркнул и те слова, что написал сбоку последних. Снова неподвижна рука с пером. А вскоре на полях стиха появилась женская головка с выразительными глазами, почти прикрытыми волосами, падающими и на обнаженные плечи, на красивых губах маленького рта - манящая полуулыбка. От рисунка веяло загадочностью и очарованием...

И снова стремительно побежала строка за строкой, слегка загибаясь книзу, чтобы закончить прерванный стих:

 ...текут, полны тобою.

Во тьме твои глаза блистают предо мною,

Мне улыбаются, и звуки слышу я:

Мой друг, мой нежный друг... люблю, твоя... твоя!

Пушкин встал, сделал несколько шагов по комнате. Вернулся к столу и в конце стихотворения поставил дату - «12 октября 1823 года». Задул свечи.

 Но дивный женский образ еще долго не покидал его.

О Дмитрии СОЛОДОВЧЕНКО читайте здесь