Валентин РАСПУТИН. Каких героев рождает время
На фото: Валентин Распутин, Анатолий Байбародин
Впервые опубликовано: Сиб. Горница. – Новосибирск, 1999, №1
Анатолий Байбородин в литературе не новичок. Им немало написано, немало напечатано — и в Сибири, где он живет, и в Москве, и за дальними рубежами России. Он работоспособен и в хорошем смысле слова плодовит, умеет, не удовлетворяясь сделанным, снова и снова возвращаться к написанному, как это и происходило с [произведениями], начинавшимися когда-то с небольших рассказов, перерастающих в повести.
Это сейчас судьба не одного Анат. Байбородина: интересный писатель, десять лет назад выходивший в широкую известность и за десять последних лет вынужденный отступить в тень. Не оттого, что силенок не хватило или нашел другое, более выгодное занятие, а оттого, что из литературы и вообще из культуры постарались сделать лавочку по изготовлению острых чувств и обольстить этим товаром российского читателя. Понятно, что серьезный писатель, признающий за литературу совсем иное качество нравственного и духовного влияния на общество, в это новое цеховое братство не вписался и вынужден был держаться от него подальше. И понятно, что читатель, воспитанный на великой русской классике прошлого века и на советской литературе, которую тоже к второсортной не отнесешь, скоро был сыт по горло плодами «свободного» творчества и ничего, кроме отвращения, к нему испытывать не мог. Обольщение состоялось в молодых поколениях, начинавших не с Пушкина, Гоголя, Толстого и Достоевского, а с Чейза, Пейза и Хейза, а из соотечественников — с претендентов на букеровскую премию. Но и то, надо думать, ненадолго. Если Россия выстоит, она выстоит и читательски; читательски-то прежде всего, потому что здесь выправление становится все более заметным. За любое чтиво русский человек хвататься не будет. Лавочки, вероятно, останутся до поры до времени, но превратить всю литературу в низкопробную лавочку, как попытались и еще пытаются сделать, не удастся.
Читателю трудно не заметить, что Анат. Байбородин родом из деревни и воспитывался в стихии народного языка и быта, без которых как писатель он бы, вероятно, не состоялся. Они привели его в литературу. Но это судьба и путь не одного Байбородина, хотя его поколение, поколение сегодняшних сорокалетних, судя по всему, было последним, которое захватило если и не полнозвучие, то достаточнозвучие народной жизни в ее самобытности. Позднее потери стали значительными. И потому, читая молодых из деревни, невольно замечаешь недосол их речи и недостаток чутья: все вроде в книге на месте, но уже в дела деревенской жизни вмешиваются посторонние представления о ней и жизнь получается неполнокровной.
На перо Анат. Байбородина повлияло еще одно. Он вырос в смешанной русско-бурятской деревне. И как люди в ней дружили и роднились, так роднились и языки. У Байбородина есть роман «Поздний сын» (в начальных редакциях – повесть «Отхон»). Отхон с бурятского — последний сын, заскребыш. Ну и почему так бы и не сказать, почему потребовалось обращаться к чужому слову? Да потому, что в результате долгого и сложного взаимодействия языков это слово выделилось и сделалось общим, для автора его употребление совершенно естественно, как и употребление других слов, с которыми читатель встретится в этой публикации. Тут не нарочитость, не прием, а вошедшее в плоть и кровь автора и его героев языковое бытование. Ни русскому, ни бурятскому языкам вреда оно не несет, русский у русского писателя показывает этим как бы великодушие и справедливость к людскому выбору: скажи ты, а я продолжу. И продолжит щедро, красочно, сильно, так что отпадает последнее сомнение в его могучих возможностях.
В литературной своей жизни автор редко «выезжает» из родного ему русско-бурятского окружения. Как, впрочем, нечасто он «выезжает» из детства. Вот и действие повести «Не родит сокола сова» и некоторых других произведений — там же и оттуда же. В Ванюшке, от имени которого ведутся воспоминания, автор не скрывает себя. Этот Ванюшка, мальчишка ничем не примечательный, несколько даже пресноватый, проявил, тем не менее, редкую восприимчивость и наблюдательность, если писатель Анат. Байбородин снова и снова обращается к его услугам.
Не запомнить, однако, такую фигуру, как Гошка Хуцан, если она была, очень трудно. Дело не в том, существовал или нет у литературного героя прототип, его могло и не быть, но сам тип как собрание определенных распространившихся качеств, несомненно, был. И немало по родным деревням и городам натворил зла — добровольного, а не только исполнительного, самоотверженного, «художественного», являющегося свойством натуры. Общественный климат благоприятствовал таким натурам. Мало того — он вызывал их к жизни и награждал полномочиями. Автор напрасно, мне кажется, пытается объяснить происхождение Гошкиного нутра некоторыми привходящими факторами его появления на свет не от законного отца, а от сосланного политмолодца.
Ничье национальное достоинство Гошки оскорбить не могут. Кроме того: если согласиться с автором, пришлось бы признать штучность, индивидуальность Хуцана, тогда как для того, надо думать, Анат. Байбородин и привел своего героя в литературу, чтобы показать его повсеместность. Ибо имя им, разрушавшим храмы и нравственность, (издевавшимся над совестью и чистотой, прорывавшимся к власти, срывавшимся с нее и снова прорывавшимся, чтобы являть свою дурь и никчемность, имя им легион. В социальных передрягах, прежде всего они и размножаются. Верховный, держащий благородную осанку, произвол, докатываясь до них, уже не забывает прятаться под приличную личину и торжествует откровенно и вызывающе.
В конце повести Гошка — старик, кое-что претерпевший, в том числе и отсидку, за свои непотребства, и метущий теперь улицы в городе Улан-Удэ. За этим занятием и застает его повзрослевший Ванюшка. Бывший легендарный, по местным понятиям, земляк ведет его в свою каморку пить чай и жалуется на несправедливость судьбы. С удивлением смотрит Ванюшка, как это недавнее торжище зла, называвшееся Гошкой Хуцаном, осеняет себя крестом и достает Библию. И у последнего разбойника не отымается право на покаяние и исправление, но Гошка...
Ему бы пожить... Неправда, что его время миновало. Он бы и сегодня развернулся во всю мощь своей недюжинной натуры. Церкву бы из колхозной конторы соорудил. Дозволено. Для Гошки дозволено — значит, все дозволено. И, глядя, должно быть, на других, так похожих на него, но более ловких, напористых и языкастых, не может не жалеть Гошка: «Эх, поторопился родиться, сбросить бы годочков тридцать-сорок?.. самое мое время наступило!»
Мир, говорят, не стоит без праведника. Но сколько же на одного праведника, держащего на своих плечах, этот мир, приходится Гошек, труждающихся его свалить?
