Виктор ПЕТРОВ. Ермак в поэзии Сибири

Поехал Ермак Тимофеевич                  

Со своими казаками в ту сторону Сибирскую.

Кирша Данилов

 Ох, Ермак, не ходи в Сибирь,

 Там злой царь Кучум…

 Ох, Ермак, Ермак…

Из народной  вогульской песни

Время былин  уходило в прошлое, и всё чаще этот жанр народной поэзии называли  – «старины», намекая, что это, конечно же, песни-были о русских богатырях, но уже давно минувших лет. И кто мог предположить, что на рубеже высокого православного и переходного «бунташного» веков появится на Святой Руси новый богатырь, вошедший в историю как Ермак Тимофеевич! Для воплощения этого образа былина была широка, а историческая песня тесна. Появляется новорожденный вид устного словесного творчества – поэтическое повествование. Для всего нового нужны новые формы, юное вино в старые мехи не вливают. То, чего потребовал сам Ермак, вернее, его исторический и поэтический образ, то и оформилось в сибирском слове. Язык – главная связующая нить, причём, уводящая и в историческую глубину, и в нарождающуюся ширину, это – единое бытовое и художественное говорение, письменность (книга), искусство, умение слышать и понимать друг друга.

В XVII веке исторические события озвучивали изустно, независимо от литературных жанров. Книжная силлабическая поэзия за столетие после похода Ермака за Урал не оставила даже упоминания об этом  великом подвиге. Для российских поэтов-книжников до конца XVIII века Ермака вовсе не существует. А народ поёт Ермака! В пушкинскую и последующую за ней эпоху о нём писали чаще всего в рифмованных силлабо-тонических стихах, иногда становящихся текстами народных песен. Первое литературное произведение – драма «Ермак» тобольского священника Л. Флоровского – появилось в 1770-е годы, а в 1791 году было опубликовано первое стихотворение о Ермаке, сочинённое И.И. Дмитриевом. Они будто бы и не слышали фольклорных текстов, строя своё повествование исключительно на исторических записях и по правилам литературы. Попытки поднять живую устную словесность до уровня книжного произведения даже не предпринимались (см. А. Радищев «Слово о Ермаке», П. Ершов поэма «Сузге», А. Шишков повесть «Ермак», Д. Давыдов дума «О покорении Сибири» и другие произведения). Логос не вырастал из голоса, хотя и ощущал на себе его тысячелетнее воздействие. Похоже, что в наше время происходит обратный процесс. Намечается движение от классического логоса русской поэзии к голосу новой устной словесности, правда, тотчас же приобретающей письменный вид. Современная устная стихия слова, безусловно, не достигает былой высоты народного поэтического творчества, как это часто бывает в моменты зарождения нового явления в языке. Этому способствует и факт падения общественного значения художественного слова, и отсутствие государственной поддержки писателей и поэтов. Таков текущий момент, но он, думается, не вечно будет длиться, качественно новое слияние устного и книжного говорения не за горами.

Первое обобщённое поэтическое повествование о Ермаке, выросшее целиком из народного песенного творчества, мы находим в сборнике Кирши Данилова, составленным более чем через сто пятьдесят  лет после знаменитого похода этого былинного казака. Требовалось время для того, чтобы в сердце поэта возникло необходимое духовное напряжение, сформировалась особая сибирско-русская языковая закваска, крепкая брага, необходимая для перегонки в новое песенно-поэтическое слово.  Имя «Ермак» было известно русским певцам и сказителям задолго до самого похода, но это был герой второстепенный, прячущийся в тени Ильи Муромца. В онежской былине «Ермак и Калин-царь» он ещё «молодец, да лет двенадцати». Правда, былинный подросток так хватил Калин-царя, что «на ем да кожа лопнула». Сохранились в записи былины о Ермачке, бившемся с татарами на реке Воже (1378 г.). Но более всего сложили песен о Ермаке на «тихом» Дону, именно песен, о вольном, не подчиняющемся никому господину, удачливом казаке-атамане Ермаке. Именно ему поставлен памятник в Новочеркасске. Но о сибирском походе этого казака на Дону не поют.

И вот Ермак вышел на историческую арену и отразился в зеркале народной поэзии во весь свой богатырский рост. О нём рассказывали байки, пели песни, создавали легенды. Следы этого стихийного творчества отчётливо видны в летописной «Истории Сибири» Семёна Ульяновича Ремизова (1642- после 1720), вышедшего из рода сибирских казаков-первопроходцев. Ремизов был человеком широких дарований. Подобные ему люди рождались и творили в эпоху Возрождения. Он отстроил Тобольский кремль, писал иконы и расписывал полковые знамёна, чертил карты сибирских земель. Его «Чертёж всей Сибири» украшал кабинет императора Петра Великого. Известно, что он собирал фольклор о Ермаке и Кучуме, изучал устные казачьи свидетельства, «отписки» землепроходцев, «Кунгурскую летопись», «Синодик ермаковым казакам». Вечную память «Ермаку со товарищи» по синодику, составленному в 1622 году архиепископом Киприаном, пели в церквях Тобольска и Москвы. Ермак со страниц ремизовской «Истории Сибири» предстаёт как «исполин» и идеальный правитель, подобный библейскому Самсону. Кратко остановимся на поэтических достоинствах этой летописи. Возьмём за образец описание татарского пророческого сна о предстоящем походе Ермака на царя Кучума. Читаем: «и видешеся в летнее время воды и земли, и травы окровавлены и черны, на градском же месте по горе и долу искры златы и сребрены блещашеся…», «…видешася всем бусурманом огненный столб от земли до небеси, и в том огне многи видения различны. И бусурманы и доднесь видению тому и ужасу возвестить по летописцу своему не умеют, точно един звон слышан».  Каков сплав русского красноречия и народной поэзии! Перед решающей битвой с Кучумом, Ермак произносит: «С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтися, яко с нами Бог!» 26 октября 1581 года последний сибирский правитель Кучум из рода завоевателя Чингиз-хана разбит, и Ермак провозглашается казаками, вогулами и другими местными народами царём Сибири. Три года он правит бескрайней и безграничной страной, но и враг не дремлет, подкараулив богатыря с малым отрядом: «Ермак же, видя своих убиение и помощи ниоткуду животу своему, бежа в струг свой и не може скочити: бе одеян двема царскими панцыри. Струг же отплы от брега, и не дошед, утопя…». Татары оказали честь русскому богатырю: «И нарекоша его богом и погребоша по своему закону на Баншевском кладбище под кудрявую сосну». Точность документальная и песенная!

Эта ремизовская «История», возможно, была известна поэту и сказителю Кирше Данилову. Он словно вторит тексту Ремизова, вернее, следам народных говорений, ещё более поднимая сибирское слово на высоту поэтического образа: «А при нём только было казаков на дву коломенках (струги – В.П.). / И билися, дралися с татарами время немалое; / И для помощи своих товарищев / Он, Ермак, похотел перескочити / На другую свою коломенку, / И ступил на переходню обманчивую, / Правою ногою поскользнулся он –  / И та переходня с конца верхнего / Подымалася и на него опущалася, / Расшибла ему буйну голову / И бросила его в тое Енисею, быстру реку. / Тут Ермаку такова смерть случилась». Нетрудно увидеть, что в этой героической песне, чьё разделение на строки более позднее и, скорее всего, от фольклористов, соединены прозаический летописный рассказ и былинный напев. История и художественный вымысел искусно переплетены, напев приближен к слушателям, «сибирянам», которые, судя по тексту, сидели на берегу Енисея (тюркское «Энэ сай» означает – «материнская река» - В.П.) и слушали певца, а он, уважая свою аудиторию, отходит от реальной географии места гибели Ермака Тимофеевича и переносит его в новую реальность. Или возвращается к былинной географии, где битва Ермака и Калин-царя разворачивается у созвучной «матушки да Елисей-реки». В любом случае поэзия для Кирши важнее документальной точности. Заметим, Кирша не берёт готовой песенно-былинной формы, а следует от самого исторического содержания своего героического образа, рождая особого рода историко-поэтическое повествование. Как сказал С. У. Ремизов, обосновывая свой метод исследования, так мог повторить и Кирилл Данилович: «От плода правды сибиряном древо жизни растёт». А.А. Горелов, исследователь сибирского фольклора, считал, что песня о Ермаке не записана, а сочинена самим Киршей, человеком «начитанным и оригинальным». В изустных творениях сибирского рапсода чувствуется культура русской, вернее, древнерусской и старомосковской книжной поэзии. Это слияние, отразившееся в его изустной книге, не получило дальнейшего развития. Вытесненное нарождающейся дворянской литературой, оно три столетия сосуществовало с ней, вдохновляя и обогащая русскую классическую прозу и поэзию.  Вот что поразительно: до Александра Блока и Сергея Есенина русские поэты глубоко чувствовали поворот руля в сторону литературной, по своей форме западноевропейской гавани, осознавая свой долг перед древней отечественной словесностью, перед этой, говоря словами Николая Клюева, «Белой Индией поэзии», особой «армячной» книжности от народного корня.

Примером взаимно сообщающихся миров, устной поэзии и литературы, является дума «Смерть Ермака» Кондратия Рылеева (1822). Народ вольно брал из книг то, что звучало сообразно его душе и чаяниям, переиначивая, сокращая, снимая тесные ему путы европейских идеологических и стилистических одежд. Он пел уже не стихи определённого автора, но своё, исконное, одухотворённое и безымянное. И книжный текст оборачивался русской народной песней. Оригинальное произведение Рылеева явно не дотягивало до уровня истинно поэтического произведения о народном герое, что было особо отмечено А.С. Пушкиным, называвшим «думы» не иначе как «дрянью» (Цейтц Н.В. К истории неосуществлённого замысла Пушкина о «Ермаке»). Что же не устраивало великого поэта? Прежде всего, слепое следование историческим источникам, в данном случае, «Истории» Карамзина, где в IX томе VI главы были собраны воедино документальные свидетельства о завоевании Сибири. Именно они и легли в основу сочинения Рылеева. И дело вовсе не в том, что поэт опирается на исторические источники, без этого не обойтись. Пагубно для поэзии то, что литературные думы излишне нравоучительны, «составлены из общих мест», «слабы изобретением и изложением» и, главное, лишены неповторимого духа – «национального русского нет в них ничего, кроме имён» (А.С. Пушкин). Добросовестного переложения исторических фактов и событий «размером с рифмой», даже с определённой долей талантливости и вдохновения, явно недоставало. Дух поэзии коренится прежде всего в языке. Душа и сердце поэта должны вести страстный и откровенный диалог на языке самого предмета изложения. А.С. Пушкин, работая над трагедией «Борис Годунов»,  задумал написать о народном герое Ермаке, о чём сделал собственноручную пометку в рукописи между первой и второй её картинами. Известен воображаемый разговор Александра Сергеевича с императором Александром I. Поэт предполагает, что если бы откровенная беседа с царём состоялась не во сне, а в действительности, то царь бы «рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму Ермак» (Н.В. Цейтц). Этого не случилось, но поэт пронёс свой замысел через всю свою творческую жизнь, надеясь, что кто-либо из даровитых словесников его времени осуществит эту поэтическую задачу. В письме к Н.И. Гнедичу от 23 февраля 1825 года он писал: «Я жду от вас эпической поэмы…  История народа принадлежит поэту», называя среди героических имён русской истории Ермака. Вероятно, Пушкин не видел и в Гнедиче достаточно силы для осуществления подобного замысла. Он, то восхищался им («Слышу божественный звук умолкнувшей эллинской речи…»), то иронизировал:

Крив был Гнедич поэт, переводчик слепого Гомера,

Боком одним с образцом схож и его перевод.

Поэтому он не прерывал подготовительной работы к созданию своего Ермака, выписав полный комплект журнала «Сибирский вестник», издававшийся Г.И. Спасским в 1818-1824 годах. Когда поэт А.С. Хомяков, славянофил и ранний евразиец, создал пьесу «Ермак» (1825-1826), написанную нерифмованным стихом, оригинально, без опоры на фольклорные источники, Пушкин настоял на её авторском прочтении. И был разочарован. В письме сибиряку Кс. А. Полевому, он писал, что пьеса эта чужда нашим «нравам и духу», все её герои говорят «на современном литературном языке». С чем же он сравнивал, где он видел народный образ и язык, достойный сочинения о Ермаке? Тут необходимо сказать, что в библиотеке А.С. Пушкина имелся сборник Кирши Данилова (1818, 2-е изд.), высоко им ценимый, где впервые было напечатано произведение «Ермак взял Сибирь». Это была та творческая планка, ниже которой поэту опускаться не пристало. И Александр Сергеевич до последних лет своей жизни намеревался взять эту высоту. Об этом свидетельствует письмо из Сибири В.Д. Соломирского, который сообщает ему: «Ты просил меня писать тебе о Ермаке. Предмет, конечно, прелюбопытный…» (1835). Однако у корреспондента Пушкина времени на это не оказалось. Завершалась и земная жизнь Пушкина, который так и не осуществил своего замысла.

В песнях о Ермаке Кирши Данилова – чистый русско-сибирский язык, лишённый диалектизмов и местных особенностей фонетики населения европейской России. Он максимально отвечает особым задачам поэтического произведения. Даже в песнях о старшем современнике Ермака царе Иване Васильевиче сказывается обновлённой Сибирью язык, заострённо патриотический: «А не то у меня честь во Москве, /Что  татары-те борются; /То-то честь в Москве, /Что русак тешится!» («Мастрюк Темрюкович»). Даже в древних былинах он осуществляет свою поэтическую редактуру: «А  много-де прошло поры, много времени, /А и не было Добрыни шесть месяцев, /По нашему-то, сибирскому, словет полгода…». Вот так: по нашему, по-сибирски! Наиболее близким образу Ермака является былинный богатырь Русского Севера Василий Буслаев. В своём сборнике, словно подготавливая слушателя к зауральской теме, Кирша дает его прямо перед песней о Ермаке, ещё не сибирском, но волжском удальце. Василий обучен грамоте, письму и пенью церковному, владеет и пером, и кулаком. Собирая свою боевую дружину: «Садился Васька на ременчатый стул, / Писал ярлыки скорописчаты, /От мудрости слово поставлено: /«Кто хочет пить и есть из готового, /Вались к Ваське на широкий двор – /Тот пей и ешь готовое, /И носи платье разноцветное». Вот так под своё атаманство Василий Буслаев собрал  дружину. Тесно Василию в родном Новгороде, тянет его на широкий простор, просит он материнского благословения идти со своими «атаманами казачьими» в Ерусалим-град: «Мне-ка господу помолитеся, /Святой святыне приложитеся, /Во Ердане-реке искупатися…». Заметим, что имя бога он произносит по старообрядческому правилу – Исус Христос. И смерть Василия уловимо схожа с гибелью Ермака. Причём, рассказывая о ней, он переходит на прозаическо-летописную ритмику, как и в повествовании о гибели Ермака: «Пристали к той Сорочинской горе, Сходни бросали на ту гору, Пошёл Василий со дружиною…» Видит перед собою камень, а на нём «подпись подписана: «А и кто-де у камня станет тешиться, / А и тешиться-забавлятися, /Вдоль скакать по каменю, /Сломить будет буйну голову». Так и случилось с Василием. Напомню, что Урал в те времена называли Каменным поясом или просто – Камнем. И Ермаку за Камнем смерть была назначена. Вот такая художественная параллель выстроена в сборнике Кирши, которого никак не назовёшь простым собирателем фольклора.

В поэтическом повествовании «На Бузане острове» у Кирши впервые появляется большой атаман Ермак Тимофеевич, ещё волжского периода своей богатырской жизни. Авторство Кирши выдаёт приём сочетания прозаического рассказа и песенных вставок. Вот пример его сочной прозы: «Казаки были пьяные, а солдаты не со своим умом…», а вот чисто былинный напев: «Гой вы еси, солдаты хорошие, /Слуги царя верные! /Почто с нами дерётися? /Корысть ли от нас вы получите?» Кирша в равной мере владеет и прозой и стихом, составляя из них свои певческие композиции, оставаясь при этом поэтом. Его произведение «Ермак взял Сибирь» уже не назвать былиной, но и на позднейшие исторические песни оно не похоже, это своеобразное, чисто даниловское поэтическое произведение, ритмизованное, с редкими вкраплениями текста, временами похожего на летописные свидетельства, придающими исключительный вес его сообщениям. Слушатель требовал правды, а не стилизации под старину. С самого начала это историко-поэтическое повествование. Ни одного лишнего слова, энергичное, чуть ли не пословичное говорение, не требующее разделения на отдельные стихи. Кирша подчёркивает, что предстоит слушать рассказ, основанный на реальных фактах. И хотя в дальнейшем будет немало поэтического вымысла, но лишь для усиления достоверности всего произведения. Начинает Кирша с размышления Ермака. В этой внутренней речи уже угадывается богатырский характер героя: «На Волге жить – ворами слыть, /На Яик идти – переход велик, /В Казань идти – грозен царь стоит, /Грозен царь осударь, Иван Васильевич. /В Москву идти – перехватанным быть, /По разным городам разосланным; /Пойдём мы в Усолья ко Строгоновым…». Ритм начинает вырисовываться после вполне прозаической вставки, где уже никакая напевность не возможна. Всё очень серьёзно и разнообразно, как сама жизнь, не сглажено и не гармонизировано единообразной формой, как это мы видим в классической народной былине: «И нашли они печеру камену на той Чусовой реке, на висячем большом каменю; и зашли они сверх того каменю, опущалися в ту печеру казаки, много не мало – двести человек, а которые остались люди похужея… И тут им было хорошо зима зимовать…». Тут никакой поэтической обработки, запомнить подобный текст затруднительно, а передать в века можно лишь в записи, что и сделал Кирша, причём, без разделения текста на стихотворные строки. Но как только прибыли «на Иртыш реку, под самую высоку гору Тобольскую», зазвучали, видимо, струны, полилась песня. Тут уже рисуемая сказителем чрезвычайная картина требует стиха, что не исключает документальности:

И тут у них стала баталия великая

Со теми татары котовскими;

Татары в них бьют со крутой горы,

Стрелы летят, как часты дожди,

А казакам взять не можно их.

И была баталия целый день,

Прибыли казаки тех татар немало число.

И тому татары дивовалися,

Каковы русски люди крепкие,

Что не едино убить не могут их:

Калёных стрел в них,

Как в снопики, налеплено,

Только казаки все невредимы стоят…

В песенном слове преувеличения вполне допустимы, но не  ради красного словца, а для усиления высшей правды, эпической. Но в данном случае и здесь не только метафора, но и точное описание военной хитрости. Ермак приказал сделать чучела из соломы, одеть и вооружить их, как казаков, чтобы напугать кучумовцев численностью своего войска. В  целях достижения большей исторической правды введён Киршей эпизод поездки Ермака в Москву, к царю с докладом о свершённом подвиге. Такая богатырская поездка обязательна в былинной  песенной традиции и, скорее всего, воспринималась слушателями как должное, хотя в истории такой факт не зафиксирован. Но это и не важно, у поэта иная задача, не обучать и нравоучать, а вдохновлять современников и потомков на подвиги во славу Человечества и Отечества. И потом не следует забывать, что это произведение воспринималось как героическое продолжение древних былин и былинной песни «На Бузане острове», с которой в итоговом тексте «Ермак Сибирь взял» множество перекличек. Но в ней Ермак уже – другой человек, не разгульный, как Васька Буслаев, не вольный, как донской атаман, а государственный, ответственный за свою державу. Чрезвычайно интересен вымышленный разговор Ермака с царём Иваном Васильевичем. В прямой речи органично усиление в репликах поэтических средств, а в ремарках – прозаических. Этот отрывок напоминает текст народной драмы, разыгрываемый скоморохами на ярмарках:

Вопрошает тут их царь государь:

«Гой ты еси,  Ермак Тимофеев сын!

Где ты бывал,

Сколько по воле гулял,

И напрасных душ губил,

И каким случаем

Татарского Кучума царя полонил,

И всю его татарскую силу

Под мою власть покорил?»

Втопоры Ермак перед Грозным царём на колени пал,

И письменное известие обо всём своём похождении подавал,

И при том говорил таковые слова:

«Гой еси, вольный царь,

Царь Иван Васильевич!

Приношу тебе, осударь,

Повинность свою…

Далее у Кирши следует рассказ, почти дословно повторяющий сюжет грабежа и разбоя из песни «На Бузане острове», с незначительными вариациями, типа: «Казаки наши были пьяные, /А солдаты упрямые…» Типично скомороший приём перевода серьёзного дела в шутку. Но после завоевания Сибири Ермак уже другой человек, он государственный чиновник, который именем царя притесняет простых людей, собирая непомерные дани, что, собственно, и сгубило героя, поскольку стал он  «под власть государеву покоряти, /Дани, выходы без опущения выбирати. /И год, другой тому времени поизойдучи, /Те татары взбунтовалися, /На Ермака Тимофеева напущалися…» Кирше важно в данном случае не превозносить подвиг героя, покорителя Сибири, к чему стремились литераторы, а показать, что беды народные  проистекают от несправедливой власти, что в итоге и ведёт к гибели самого Ермака. Так что Кирша вступил в полемику с просветителем Ремизовым, историком Карамзиным, декабристом Рылеевым и другими авторами, видевшими в Ермаке идеального правителя. Поэт оказался точнее и справедливее летописца, историка и литератора!

В книге поэта и писателя Анатолия Преловского «Сказания сибирских казаков» (М., 2003) предпринята попытка литературной обработки устных творений Кирши Данилова и других певцов и сказителей Сибири. В результате на свет появилось нечто новое, чрезвычайно далёкое от оригинала. В его переложении вроде бы и тот же Ермак, да не тот. Исчезла сотворённая Киршей духовная Русь-Сибирь, ценная своей первозданностью. Стилизация «под старину» так же бессмысленна как подделка денег, уже вышедших из употребления. И это несмотря на включение в литературное переложение новых исторических свидетельств о времени Ермака и использование богатого фольклорного наследия, собранного за последние триста лет. Сам образ казачьей вольницы исказился, напоминая больше весёлую компанию подвыпивших собутыльников, «… казаками-ермаками, сплошь буянами./ Как напьются бузаны хмельной бузы, /как начнуть бузаветь да буянствовать, /Так все встречные сразу прочь бежат». Обращает внимание и перевод имени собственного Ермак в нарицательное «ермаки», рождённый личными историко-этимологическими изысканиями автора, возводящего это слово к тюркизму «Эр» («Ер» – воин, удалец) и к санскритскому «Ырма»  – рука, бить. Сам Преловский поясняет: «Скорее всего, понятием «ермак» в казачьем быту обозначался некто вроде руковода, верховника и рукосуя, в общем, добрый молодец или разбойник старорусского фольклора и быта», добавляя, что на реке Лене ему часто приходилось слышать местное приветствие: «Как живём, казаки-ермаки!» Вот эта информационная нагруженность современного литератора и мешает ему передать поэтический дух Кирши Данилова, которого читать следует исключительно в подлиннике. Любая попытка «на свой лад» пересказать его творения обречена на неудачу, в лучшем случае, на создание нового, оригинального произведения, но тогда под ним надо и ставить своё имя. Вот как описывает Анатолий Преловский гибель Ермака:

Ночь была темна, хоть глаза коли,

и дождлива шибко, и ветрена, – 

будто Божьей волей готовилось,

то, что в скорости и содеялось.

Будто бы оскудение мудрости,

будто бы ума повреждение

было с теми бойцами старыми,

искушёнными в ратных происках!

Как причалили, как упали в сон –

ни вокруг сторожи не ставили,

ни в близи хотя б караульщика…

К лодкам шёл Ермак, прорубаючись

 Сквозь ряды татар, да пока дошёл,

 был многажды рублен и колот сам. 

Из последних сил атаман Ермак

добежал до лодок под берегом.

Прыгнул в ближнею, хотел в дальнюю,

да ступил не глядя на вёрткую,

на доску-переходню осклизлую.

Переходня та подымалася,

да всей вагаю опускалася –

и расшибла ему буйну голову…

Тут сказывается желание автора воссоздать ритмический рисунок былинного стиха, литературно обработанного, обогащённого рылеевско-народной песенной лексикой и образностью. В итоге получилось новое произведение, написанное по мотивам поэзии Кирши Данилова, произошла подмена интонационно богатой устной поэтической речи напевной литературной стилизацией под старину.  Этим грешат многие современные литераторы, вновь и вновь поднимающие в ХХ веке тему Ермака и Сибири. У сибиряка Леонида Мартынова в эпическом стихотворении (1925) Ермак мечом вспахивает сибирский чернозём и засевает немолотым зерном борозду, чего, конечно, в реальности не было, но символически обозначало культурную миссию героя, который служит не царю, а простому люду без этнического противопоставления:

- Ермак могилу роет для татар? – 

Ермак в ответ:

- Её вы рыли сами! –

И засмеялся. Острием меча

Он продолжает рыть ещё упорней…

Однако в советское время образ Ермака был практически вытеснен бунтарём Стенькой Разиным и вновь стал возвращаться в литературу на рубеже тысячелетий, когда обида за державу стала «ясной и осознанною болью» (В. Маяковский). О Ермаке пишут и в отпавшей Литве (В. Скрибный, Вильнюс) и в первопрестольной Москве (А. Марков) и другие авторы.

Недавно в печати появилась поэма «Ермак» сибирского писателя Василия Дворцова (2015). Это, несомненно, значительное явление в отечественной литературе, представляющее собою не классическую поэму, а, скорее, фрагменты драматического произведения. Перед читателем открывается цепь монологов действующих лиц – вымышленная мать Ермака поёт колыбельную будущему герою, Иван Грозный, «Девлет Гирай», «краль Стефан», князь Хворостин, Максим Строгонов, сподвижники Ермака, сам царь Кучум, вымышленная «Югра. Дочь Кантых-хана» произносят свои монологи и дают оценку происходящему в текущей истории. Удивляет семантическая полифония текста, ментальность подтекстов, лексическая изобретательность автора. Сюжета как такового нет, но смысловое развитие прослеживается. Грандиозный замысел ещё до конца не осуществлённой драмы!  Автор принимает на веру выводы некоторых историков о личности Ермака (Ермак – Василий Тимофеевич Оленин) и рисует его образ, не совпадающий с образом вольного атамана донских песен и богатыря сибирского похода, хотя и вставляет в текст литературно обработанные фольклорные фрагменты, включая и слова из песни Кирши «Ермак взял Сибирь». Но это не вплавлено, не растворено в авторском тексте, а является инкрустацией, народно-декоративным элементом. Из монолога полководца князя Хворостина явствует, что Ермак – регулярный казак:

Ермак,

Уж десять лет со дня,

Когда от своеволия станиц

Пришёл на службу ты, встав под моёй хоругвью…

И среди ватаг вольных казаков Ермак показан скорее как царский агитатор. Вот его речь, обращённая к казачьей вольнице на Яике:

Пора, казаки,

С головою дружить –

Царю-Родине служить,

Нашу веру Православную

Исповедовать.

Сомнительно, что казаки вдохновились бы такой речью и пошли бы за ним на Сибирь. Тут лишь авторская позиция отношения к некоей абстрактной власти («Царь-Родина») и вера в историка Карамзина, сторонника официальной народности и покаянности похода казаков в Сибирь («От Царя себе прощение выслужить»). Эпизод гибели Ермака в поэме не выписан отдельно, а дан косвенно, через разноголосицу героев и вымышленный сон матери в духе сентиментализма: «…Матушка, милая, слышишь ли там?... Сыночек-Василёчек мой! Остался бы малюточкой… Убийцы скрытно тянутся, и речка бурно крутится… Ты не спи, не спи сыночек!» По сути дела В. Дворцов пишет нынешним современным литературным языком,  но изощрённым в лексической изобретательности и искусственной архаике (а как иначе говорить о Ермаке, почти полтысячелетия миновало!):

Там, на востоке, Русь лебедем-гусем

Путь свой продолжит в кружении звёзд:

Крылья-расщепы узорным убрусом,

Справа воркует сестра-Алконост…

Выше, всё выше – где радость без края,

Где уже в боль ослепителен свет.

Строго безрадостны вратники Рая…

Тропа Христова алмазный стоцвет…

Там о себе Русь исполнит завет.

Свет…  Вижу, Господи, Свет.

Это концовка произведения.

В желании достичь неповторимого звучания авторы в наши дни накручивают много лишнего, искусственного, вплетая винтажные элементы в словесное одеяние под старину, что минимизирует правдивость и жизненность самого  трагического события, в нашем случае, –  гибели Ермака. В этом многословии теряется поэтическая истинность, а значит и доверие слушателя к певцу-поэту.

А вот Кирша Данилов древние былины, исторические песни, разнообразные старинные источники и свидетельства современников о подвиге Ермака переплавил в свой неповторимый художественный язык, в сибирский стиль, не требующий дальнейшей переработки. И в этом он не превзойдён. Поэму о Ермаке ещё ждёт наше ближайшее будущее, как и Поэта, открытого подобному подвигу.

2016