11 ноября 2016 года исполняется 195 лет со дня рождения Федора Михайловича Достоевского.

А 9 февраля 2016-го исполнилось 135 лет его кончины. Кончины земной жизни, но начала благословенной и благодатной жизни в Вечности!

Но не оставляет боль: ведь Гению Русской литературы, да что там, – мировой литературы! – было всего 59 лет! И он, как и бесконечно любимый им А.С. Пушкин, похоже, «унёс с собою в гроб некоторую великую тайну». Об этом Федор Михайлович сказал всем, способным – в любые времена! – услышать и понять, в гениальной своей речи 8 июня 1880 года на открытии памятника Пушкину в Москве. Об этом он, прекрасный чтец произведений Пушкина и, прежде всего, – «Пророка», говорил 19 октября 1880 года на «Лицейском дне», готовился сказать на пушкинском вечере 29 января (10 февраля) 1881 года. Последнее – не довелось... Он умер в 8 часов 38 минут вечера 28 января (9 февраля). И грандиозно задуманному второму роману о «Карамазовых» не суждено было сбыться.

Но как же много он нам сказал! Поведал всем сущим – не мнящимся в живых, не тем, чей организм «заражён и сгнил»; не тем – «с телами слизняков», исходящим «в слепой своей злобе»; не тем, взирающим на нашу землю, наш народ «с точки зрения интересов своего кармана», «лакеев Запада».

20 лет тому назад, к 175-летию Ф.М. Достоевского, я опубликовала статью, предлагаю и сегодня её вашему вниманию. Не потому, что более нечего сказать, напротив – весьма немало! Но, во-первых, – «Я гимны прежние пою...» И – даст Бог – продолжу...

А ещё: ровно 150 лет назад, в канун своего 45-летия, Федор Михайлович закончил свой роман «Игрок». Потому позвольте предложить и свой триптих «Федору Достоевскому», третья часть которого, по мере сил, отражает историю создания романа. И – что немаловажно – начала создания семьи Ф.М. Достоевского и А.Г. Сниткиной (Достоевской). Поистине, Анна Григорьевна – Ангел, ниспосланный Писателю, управительница дома, мать его детей, издательница и публикатор творческого наследия Достоевского, библиограф, автор ценных воспоминаний.

11 сентября 2016 года исполнилось 170 лет со дня рождения Анны Григорьевны Достоевской (30 августа (11 сентября) 1846, Санкт-Петербург, Российская империя – 9 июня 1918, Ялта, Крым).

Ф.М. Достоевский посвятил Анне Григорьевне свой последний роман «Братья Карамазовы».

Поистине, уходящий високосный – Год Достоевского!..

Мой Достоевский

«Единичное добро останется всегда, потому что оно есть потребность личности», – вы помните эту мысль Ф. М. Достоевского, изложенную одним из его героев романа «Идиот», юным, умирающим от чахотки Ипполитом Терентьевым? И дальнейший рассказ о старичке-генерале, что «всю свою жизнь таскался по острогам и по преступникам», ничего особенного, казалось, не делая: расспрашивал о нуждах, не поучая, присылал «портянки, подвертки, холста»,  раздавал «душеспасительные книжки», в полной уверенности, что их будут читать; ласкал и смешил пощелкиванием пальцев детей каторжных, про преступление не расспрашивал, «редко мог раздать более двадцати копеек на брата». Но… Но делал так «множество лет, до самой смерти». И вот «какой-нибудь из "несчастных"… вдруг ни с того ни с сего, когда-нибудь и всего-то, может быть, один раз во все двадцать лет (каторги – Л. В.) вдруг вздохнет и скажет: "а что-то теперь старичок-генерал, жив ли еще?". При этом, может быть, даже и усмехнется, – и вот и только и всего-то…».

«А почем вы знаете, – продолжает рассказчик, – какое семя заброшено в его душу навеки этим «старичком-генералом, которого он не забыл в двадцать лет?». И – итожит: «Бросая ваше семя, бросая вашу "милостыню", ваше доброе дело в какой бы то ни было форме, вы отдаете часть вашей личности и принимаете в себя часть другой; вы взаимно приобщаетесь один к другому… все ваши мысли, все брошенные вами семена, может быть, уже забытые вами, воплотятся и вырастут; получивший от вас передаст другому. И почему вы знаете, какое участие вы будете иметь в будущем для разрешения судеб человечества?..»

Я посмела выделить эти первые и последние в отрывке строчки, потому что они имели большое значение для моей судьбы. Вернее – вся беседа Терентьева с Бахмутовым, весь роман, еще вернее – весь Федор Михайлович Достоевский.

Но знакомство началось с фильма-экранизации романа «Идиот». Завидую самой себе: довелось! Довелось в самой ранней юности – шестнадцати лет! – встретиться с Достоевским. Уверена: большинство из тех, что вершили и вершат наши горькие судьбы, «ни при какой погоде» не читали его книг. Или отвергли, чуть раскрыв: уж очень он обнажал темные глубины их душ! Утомлял их скудные сердца и мозг.

«Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой», – писал Достоевский. А эти глубины, ох как часто, – темны и страшны! И у любого, любого! – найдется, чего стыдиться и страшиться надобно, – грешен человек. Но вот так раскрыться в своем «Житии великого грешника»?! Не ищите романа под таким названием, задуманная величайшая эпопея фрагментарно осуществлена в «Бесах», «Подростке», «Братьях Карамазовых». Последних романах гения. А по сути – все романы есть это «Житие…»

Житие! – не жизнь. Потому что, если взять только фактическую сторону этой трагической жизни, много найдется охотников судить и осудить. А если житие, становление, муки Души, Богом избранной, никакой поклон, самый земной – лоб расшиби! – не будет сверх.

Не поучает, как и доктор Ф. П. Гааз, первый «прекрасный человек», встреченный еще в детстве. «Святой доктор» мог бы процветать, оставаясь городским врачом Москвы, практикуя частно, но стал врачом тюрем и острогов, умер нищим и схоронен за счет полиции. О – нем приведенный отрывок. Не поучает Федор Михайлович Достоевский, но я не знаю большего Воспитателя Души во всей мировой литературе.

И счастлива безмерно, что прожила всю жизнь, читая и перечитывая его романы и повести, рассказы и статьи. Что вместо «мыльных опер», на заре своей видела экранизации «Идиота» и «Белых ночей», «Братьев Карамазовых» и «Дядюшкиного сна»…

Может быть, я оказалась не очень хорошей ученицей, увы, в меру отпущенного! И до сих пор не научилась не судить, не воспламеняться от зла людского. А может, напротив, – кто рассудит?..

«Помни особенно, что не можешь ничьим судиею быти… Если возможешь принять на себя преступление стоящего перед тобою и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно приими и пострадай за него сам, его же без укора отпусти… и осудит себя сам еще горше суда твоего. Если же отойдет с целованием твоим бесчувственный и смеясь над тобою же, то не соблазняйся и сим: значит срок его еще не пришел, но придет в свое время… и утолится сердце твое, и поймешь, что и сам виновен, ибо мог светить злодеям… и не светил. Если бы светил, то светом своим озарил бы и другим путь, и тот, который совершил злодейство, может быть, не совершил бы его при свете твоем», – устами старца Зосимы наставляет Достоевский.

С трудом воспринимала это юная беспартийная душа в шестидесятые годы нашего столетия, истово верующая и служащая – не за страх, выгоды – за совесть – идеям… Да-да! – коммунизма. Шли годы, и оскорбленная и униженная неоднократно и – не только, не столько! – за себя – прозревала.

Откровением – «Бесы». Да неужто всего лишь «шигалевщина», с ее «шпионством» и «доносами»? «Равенством», когда для достижения его «первым делом понижается уровень образования, наук и талантов», и – «не надо высших способностей!», «мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство»?

Судьба привела в НИИ, потом в учебный ВУЗ. И не могла не видеть «полунауки» – «страшного бича человечества, хуже мора, голода и войны». «Сама наука не простоит минуты без красоты… – обратится в хамство, гвоздя не выдумаете!»

Но ведь выдумывали! Но каким напряжением, порою унижением, скрывая свои «белые одежды», рядясь в их отрепья, ломая душу свою. А они исходили в своем «административном восторге»: «Дай-ка, дескать, я покажу над тобою мою власть».

«Мужики порченые», стремящиеся «показать себя образованными, образования не имея нимало», съедаемые завистью и не подозревающие, что «тем, что без зависти чту тебя, тем-то и достоинство мое являю перед тобою человеческое…»

Достоевский помогал понять: не свободны они. И никто, кроме них самих, не виновен в их рабстве. Зарождая «в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок» – «Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства. Иметь обеды, выезды, экипажи, чины и рабов-прислужников считается уже такой необходимостью, для которой жертвуют даже жизнью, честью и человеколюбием…» Помогал… жалеть их – невольников, привыкших «утолять бесчисленные потребности свои», которые «достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше».

Помогал понять не умом – сердцем! – второстепенность «разума и науки в жизни», и первостепенность «начала нравственного», красоты – «без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете!»

Атеистку, совершенно естественную, – временем, воспитанием, средою – тем не менее, как и Дмитрия Карамазова, всегда «мучал бог», удивляли многочисленные «Ракитины», которым все ясно и просто: не упусти своего, «наколоти рубль на копейку…, умному человеку все можно», «много людей честных благодаря тому, что дураки».

Множество раз перечитывая ту потрясающую главу, где – о приеме у Настасьи Филлиповны, видела брошенные в камин сто тысяч, этих жалких, несчастных Лебедева, Фердыщенко и прочих – «бледных и дрожащих», устоявшего Ганю Иволгина и сгорала от ненависти к власти денег, так уродующих душу человеческую!

Понимала, принимала и металась, и мучилась вместе с Родионом Раскольниковым, Дмитрием, Иваном, Алешей Карамазовыми. Страдала за и вместе с Настасьей Филлиповной, Грушенькой, Сонечкой Мармеладовой – обесчещенными, «падшими» и… высокими. Плакала с Варенькой и Макаром Алексеевичем Девушкиным. Молила о спасении Шатова, Кириллова в ту страшную, глухую осеннюю ночь. В горячечном бреду с Матрешей, Нелли проклинала то время, когда было возможно подобное.

И как Степан Трофимович Верховенский, казалось, способствовала, как могла, новому, лучшему.

Пришли и прошли восьмидесятые, и вместе с ним кричу:

«О, друзья мои! Вы представить не можете, какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами на улицу, и вы вдруг встречаете ее уже на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят. Нет! В наше время было не так, и мы не к тому стремились. Нет, нет, совсем не к тому!»

Дураки? Неумелые? О если бы только так! Нет! – «Ставрогины», обуянные бесами гордыни, презрительности к «малым сим», превосходства, жестокости; «Смердяковы» – завистливые, ничтожные и жалкие «философы», уязвленные навечно своим происхождением и «всю Россию» ненавидящие: «хорошо кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила бы к себе»; «Лужины» – «благодетели», абсолютно и непоколебимо уверенные, что «все на свете на личном интересе основано» и что: «приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана», чем в случае, если бы «я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы», но способные на последнюю, несказанную низость…

Голодные лакеи, пишущие и ставящие столь любимые буржуа мелодрамы с обязательными happy end: «и чувствительности выходит много, и неизъяснимого благородства с три короба… и главное, главное миллион, в виде фатума, в виде закона природы, которому вся честь, слава и поклонение, и т. д., и т. д.»…

Герман Гессе, прекрасный немецкий писатель, публицист (1877-1962 гг.) советовал читать Достоевского тогда, когда «мы находимся в бедственном положении, когда мы исстрадались уже до предела».

О, друзья мои! Если случится чудо – вы читаете мои такие слабые и неумелые, но искренние заметки – ответьте себе: предел ли или еще можете терпеть? Но если даже еще можете (очень хочу, чтобы было так!) все же – читайте Достоевского!

Улыбнитесь его «Зимним заметкам о летних впечатлениях» и нашей легковерности «крайне прогрессивной партии, до ярости» стоящей «за чужие помочи»: ах, «самые святые, самые европейские помочи, самая милая опека!» Попыткам вылепить из нас гомункулов, подсовывая «две-три книжки», и уж разумеется, «не наших», которые «…ни одного слова нашего, ни одной книги нашей, ни одной мысли нашей не понимают – а ведь это, как хотите прогресс». «Нашей привилегированной и патентованной кучке» с ее «дебелыми, неуклюжими ногами, влезшими в шелковые чулки», вопящей о достигнутой свободе.

«…Какая свобода? – Одинаковая свобода всем делать что угодно в пределах закона. Когда можно делать что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все, что угодно, а тот, с которым делают все, что угодно».

Задумайтесь, Бога и себя ради, не случилось ли, что «променяли одни предрассудки и мерзости на другие, еще большие предрассудки и мерзости»? Зачем искать «уголка для оскорбленного чувства» в «обетованной» «стране таких долгих томлений и ожиданий», где «что за комфорт, что за всевозможные удобства!», «какой порядок, какое, так сказать, затишье порядка!», «как все обеспечено и разлиновано; как все довольны, как все стараются уверить себя, что довольны и совершенно счастливы» – в Европе, и далее, а потом стать «разительно» похожими «на тех маленьких несчастных собачек, которые бегают, потерявши своего хозяина»? Может быть – полюбишь все же труд на родной земле, с которой, кто знает, – и впрямь «есть какое-то химическое соединение человеческого духа.., что оторваться от нее ни за что нельзя, хоть и оторвешься, так все-таки назад воротишься»?

Не страшно разве, что завтра выведете «на промысел малолетних дочерей» и они, как то «маленькое создание лет шести, грязное, босое, испитое и избитое», пойдут «с выражением такого горя, такого безвыходного отчаяния», качая «всклоченной головкой», всплескивая и прижимая «к своей голенькой груди» ручонки?

Не страшно удивление тому, что неконтролируемый Гарибальди не присвоил хоть части денег из двадцати миллионов казенных? Не согласны, что «можно быть даже и подлецом, да чутья о чести не потерять, а тут ведь очень много честных людей, но зато чутье чести совершенно потеряли… Первое, разумеется, порочнее, но второе, как хотите, презрительнее…»?

Не страшно потерять совсем понятие чести?

Не страшно, что уже сегодня десятки «раскольниковых» грабят, убивают прямо или косвенно стариков и старух? А что с душою-то их станется завтра?

Не страшно, что все более и более «мир духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с некиим торжеством, даже с ненавистью»?

Что ни передача «по воздуху мысли», «сокращение расстояний» техническими достижениями цивилизации не поможет объединению, братству людей?

Что постоянно ломившаяся «к нам со своей цивилизацией» Европа, наконец, вломившись, превратилась в «просто кураж над народом»? И «вместо свободы впали в рабство, а вместо служения братолюбию и человеческому единению впали, напротив, в отъединение и уединение»? (выделено автором – Л.В.)

Не знаете, не слыхали от наших, там живших и живущих, что холодно душе там, потому что «в западном человеке нет братского начала, а напротив начало единичное, личное, беспрерывно обособляющееся», заглавное «Я»? Но не «в безличности спасение», «не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже гораздо в высочайшей степени, чем та, которая… определилась на Западе».

Как ответите на вопрос, не есть ли «унижение для разума», «утопия» мысль, что «самовольное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшей свободы собственной воли»? А со своей стороны – братство с его: «Ты слишком много даешь нам… Возьми же все и от нас. Мы всеми силами будем стараться поминутно, чтоб у тебя было как можно больше личной свободы, как можно больше самопроявления».

Да, «перерождение совершается тысячелетиями, ибо подобные идеи должны сначала в кровь и плоть войти, чтобы стать действительностью».

Не страшно, что весь этот тысячелетний (не семидесятилетний с небольшим – чушь, для незнающих истории своей!) труднейший путь, и неведомо на сколько еще рассчитаный, прервался?..

«Мы – зараженные совестью», – сказал один из многочисленнейших учеников Достоевского Максимилиан Волошин.

Вот эти «зараженные совестью» герои Федора Михайловича Достоевского, называющие себя подлецами и падшими, не позволят, даст Бог, погибнуть нам.

И «идиоты» – князья Мышкины и мужики Мареи.

11 ноября 1821 года в Мариинской больнице для бедных в семье штаб-лекаря М. А. Достоевского и светлой души – М. Ф. Нечаевой (в девичестве) родился потомок древнего рода Юго-Западной Руси, Подолии – гений Земли Русской – Федор Михайлович Достоевский.

«Романтизм и утопический социализм, христианство (православие), «почва» и славянофильство, «золотой век» и борьба с «вымирающей» Европой (может быть, чтобы не вымереть совсем, она его так активно переводит и читает? Заметьте, – никакой иронии!..), наконец, теократия, то есть государство-церковь – таковы были стадии его главной идеи», – считает один из биографов Л. Гроссман.

И я «не сильна в философии», но знаю: надо всем – Гуманизм, безмерные страдания этого, навсегда оскорбленного болью человеческой, великого сердца. Надо всем – любовь к России, к народу: «Берегите же народ и оберегайте сердце его!», а – «пламень растления сверху идет».

«Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю «в рабском виде исходил, благославляя Христос», но «стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей» («Пушкин», 8 июня 1880).

Приговоренный к смертной казни, претерпевший пытку ею, четыре года каторги и пять – ссылки в Сибирь всего лишь за публичное чтение «Письма Белинского к Гоголю» и за то, что не предал, хотя все более и более не разделял идей насилия, – он не оставит нас (если мы его не оставим!), он будет всегда учить нас добру и милосердию, «любви осмотрительной, деятельной». Не сеять в «беззащитные сердечки» ни «скверным словом», «гневливой душой», «образом твоим неприглядным и нечестивым» «семя дурное». Терпению и Вере, хотя бы «ты лишь единый верен остался». Не бояться «ни знатных ни сильных». Знать меру, знать сроки. И нам ли отчаиваться, когда с нами Федор Михайлович Достоевский?

ноябрь 1996