Валерий РОКОТОВ. Тарковский и голем – 2

На фото: Ф. Горенштейн, Е. Попов, В. Тростников, А. Битов. 1979 г. Источник фото: Русский Пен-центр

Между ненавистью и недоверием

(Вы читаете продолжение. См. статью Валерия Рокотова «Тарковский и голем»)

По иронии судьбы, первому открытому этноцентрику из числа деятелей искусства, выпало работать с Тарковским. Фридрих Горенштейн написал с ним сценарий «Соляриса». Он же, как утверждают его поклонники, приложил руку к сцене распятия в «Андрее Рублёве», но оказался до крайности недоволен увиденным на экране.

Их встреча наглядно показала, что этноцентризм – это заболевание, которое культура не лечит. Оно превращает творца в русофобскую погремушку, в нелепую помесь суетливого коробейника, торгующего своей ненавистью, и пророка, пугающего вероотступников и безбожников.

Путь Горенштейна – это красочная иллюстрация того, что происходит с провинциальным писателем, приехавшим в Москву с полным набором этноцентрических установок. Пройдём по этой дорожке, чтобы проследить историю болезни отдельно взятой души и понять, как этноцентрик-«пророк» становится игрушкой глобализаторов.

30-летний уроженец Бердичева поступает на Высшие сценарные курсы Госкино и сводит дружбу с критиком Лазарем Лазаревым и другими авторитетами, которые помогают ему продвинуться. Он находит внутри столицы милое его сердцу местечко, только населённое образованными людьми, и осознаёт, что попал в Нью-Бердичев. Среди обитателей Нью-Бердичева смирных много, а буйных явно недостаёт, и новичок примеривается к роли глашатая этнических истин.

В своей ранней прозе Горенштейн очевидно подражает Платонову. Он его бледный двойник. Чисто платоновским рассказом «Дом с башенкой» он обращает на себя внимание и вскоре оказывается в кругу людей, которые одержимы живым неформатным кино. Все они относятся к нему с трогательным участием и даже очарованы его выставляемой напоказ местечковостью.

Горенштейн сотрудничает с Тарковским, Кончаловским и Михалковым, но в поисках заработка берётся и за банальности. Его работа в кино – рабский труд. Он полностью подчинён режиссёру и его замыслу. То, что рождается под пером, его личному мировоззрению противоречит полностью.

Как писатель, Горенштейн строит себе тюрьму. Он строит её упорно – слово за словом, кирпичик за кирпичиком, и из узкого оконца взирает на мир, вызывающий у него всё большее озлобление. «Гетто-сознание», о котором он скажет в конце жизни как о проблеме, не допускает мысли о бегстве. Зачем бежать? С какой, собственно, целью? Он не видит никакого прока в свободе. А вот в тюряге, в цепях мифа и ненависти, прок видит большой. Нет у него яркого дара, чтобы рваться на волю. Только в неволе он может многого достичь: монетизировать и обиды свои, и сокровенные знания, усвоенные в родном городке. Он осознаёт себя гетто-писателем и своё лицо конструирует механически – с помощью мифа и провокации. Он явно представляет себя защитником гетто – големом, который сам себя создал. Ему мерещатся враги, за стенами и внутри.

Его главный роман «Псалом» – это рассказ уставшего человека, всё знающего о людях и временах. Он и здесь подражает Платонову. Но Платонов добряк, миролюбец, а наш автор – злыдень и мизантроп. Он пишет с плохо скрытым презрением, и поэтому рисует не реальную жизнь и реальных людей, а карикатуру. У Платонова – свой неповторимый язык, а у нашего автора его нет. И добиваясь оригинальности, он разрывает банальный текст фрагментами, изложенными монументальным стилем, с библейской торжественностью. Они словно начертаны на камнях как закон божий.

В этих фрагментах автор заявляет, что христиане истинного Иисуса из рода Иудина подменили «тощим александрийским монахом», которому поклонились. Он раскрывает заговор апостолов против Спасителя и заговор греков против истинного Евангелия. Лукавое христианство, говорит он, ловко использовало подлинную природу человека – предельное легкомыслие… Ну, и так далее. Такого «добра» там с избытком. По Горенштейну, христианство – это опиум для народа, а иудаизм – мёд.

«Псалом» лишён юмора, но иногда смешок пробивается. Автор рассказывает пошлейшую, им же придуманную антисемитскую сказку или хихикает, что апостол Павлик сначала был Савликом. И в этот момент мы видим не уставшего писателя-пророка, высекающего скрижали новой религиозной литературы, а тусовщика из столичного гетто, где эти милые шутки скрашивают тяготы жизни в ужасающей антисемитской стране.

Ещё он со специфическим юмором описывает дерьмо: указывает на отличие дерьма немецкого от славянского и еврейского.

«Псалом» – это сказ о «Дане, Аспиде, Антихристе», который командирован в СССР в 1933 году. Из текста следует, что голод тридцатых – это наказание здешним славянам за богоборчество, а война 41-45 годов – за антисемитизм.

Автор использует булгаковский сюжет, но не тянет: пишет постно и скучно. Он загоняет себя в рамки религиозной литературы, где воображению явно не разгуляться.

Антихрист у Горенштейна нелепый: вялый, безвольный, безликий. Вначале это черноокий тинэйджер, который болтается по стране словно бомж и занимается сексом с несовершеннолетней, которая рожает от него сына (тут же пробуждающего у славян ненависть). Вместе с девушкой-остарбайтером Антихрист отправляет в немецкий тыл письмо-проклятие и просит по прибытии прочесть его вслух и бросить в речку. Девушка выполняет задание, и из-за этого Германия проигрывает войну.

Антихрист спасает ребёнка – славянскую девочку – и живёт с ней на съёмной жилплощади до особых распоряжений. Так велел ему бог. Здесь автор явно иронизирует над образом «Воина-освободителя». Он осознаёт, что русского читателя это ранит, но ему ровно это и нужно, как мы понимаем, листая это откровенно русофобское чтиво.

Девочка оказывается непростой. Она – «пророчица Пелагея». Антихрист души в ней не чает, считает своей дочерью и растит, но в финале романа насилует ради «Идеи» – ради рождения «сына-знамения», который создаст Дом Данов, Дом Антихристов, меняющий Дом Давидов.

Русско-советский мир описывается в романе как нечто среднее между скотобазой и выгребной ямой. Этот мир населён уродцами и пронизан антисемитизмом насквозь.

Подозрение, что автор психически нездоров, возникают у читателя почти сразу и в процессе чтения укрепляется. Автор пишет, что «еврей в русском государстве – это важная деталь для ощущения национального единства». Он утверждает, что в России евреев намерено заперли в местечках «для разложения и вырождения». Он заявляет, что славяне (этот «бич человечества», всегда готовый «бить ентих») выучили два-три еврейских выражения на случай изнасилований и прочих непотребств. Они желают, чтобы «енти» «все в Волге потонули».

Нормальный человек такое утверждать будет?

Никакому русскому не придёт в голову заявить: «Если бы не надо было выписывать рецепты по латыни, мы бы вас всех удавили». Это очевидный русофобский прикол, который исторгло больное сознание. Что, русские врачи, которых в стране под 90 процентов, не умеют рецепты выписывать? Это тот случай, когда дебильной шуткой человек ставит себе диагноз.

Иногда в Горенштейне просыпается советский писатель. Его стиль становится добротным, литинститутовским. Он пишет образно, чувственно и забывает о «своей теме». Но это длится недолго. Автор словно осознаёт, что его понесло не туда, что попёр из него чёртов почвенник, а за такие дела соратники обзовут «русопятым», отвернутся и тогда – конец литературной карьере. Он словно внутренне вздрагивает и возвращается к привычной карикатуре – рисует «братьев славян», которые пьют, пердят, матерятся и клянут «жидов» на чём свет стоит. Он показывает: никакой это не «народ-победитель», не «спаситель мира от фашизма», а пошлейший сброд, хуже немцев. Те, конечно, загоняют в ямы, расстреливают и даже гадят в хозяйское полотенце, но поприятнее будут. А эти просто животные.

По Горенштейну враги всюду: и внизу, и наверху. И ещё неизвестно, кто хуже: насильники из гущи народной или учёные мужи с их «тяжелоголовыми спорами о Христе».

Автор не ограничивается славянами и расширяет список врагов. Дворник-татарин догадывается, что его сосед «из этих», и сразу хочет его зарезать. Впрочем, это, наверное, обрусевший татарин.

Горенштейн негодует на «выкрестов». Они у него «предатели духа», которые находились по музеям, начитались неправильных русских книжек и забыли веру свою. Он создаёт образ искусствоведа Иволгина, потомка того мерзавца из колена Рувима, что облаял спасшего его Моисея. Он рисует его тварью дрожащей и не без удовольствия описывает его гибель в тюрьме.

Так же постыдно издыхает отрок-русофил, узнавший, что он еврей. Он лезет в петлю, испуская на прощание «харьковский пердунец». Любопытно, что даже «пердунец» отступник испускает у Горенштейна не свой, родимый, а «харьковский». Вообще, одна из художественных особенностей «Псалома» заключается в том, что в нём пердят как в американской комедии.

Автора раздражает, что печь и берёзки у нас называют «русскими». Мол, такие печки много где стоят, а берёзки много где растут, и никакими «русскими» не называются. Его тревожат обширные пространства, которые здешний народ «гноит». Он пророчествует о том, что Господь «жестоко спросит» с такой нации «за имущество своё» и отпишет его нации, умеющей имущество хранить. Какой именно нации автор не уточняет, но из контекста более чем понятно.

Поклонники Горенштейна пишут, что он «собрал все претензии русских и евреев друг к другу». Это неправда. Автор собирает или придумывает злобные выпады одной из сторон, и отвечает на них, облачившись в белые одеяния. Это известный метод грязной полемики.

Писатель так увлекается поношением, что даже не осознаёт, как убивает свой пафос, свой «библейский реализм». На фоне этого гноища все его философствования и проповеди выглядят жалкими костылями, которые держат сотворённое им убожество.

Он опускается до уровня нацистской агитки и становится отвратителен. «Мерзость не способна создать ничего совершенного», – пишет автор и своим «творчеством» подтверждает эти слова.

В финале Горенштейн лает на христианство, как пёс: «Человек, живущий по Божьим заповедям, которые крайне просты, не нуждается в христианстве». «Христианство – наиболее умелая игра на грани безбожия. Иудаизм не способен на такую гибкую игру, для этого он слишком серьёзен».

Автор заявляет, что христианство построило цивилизацию, потому что «дальше всех отступило от Бога» и опиралось на ложный «идеал доброты», согласно которому «служа человеку, ты служишь Богу».

Он использует чисто фарисейский приём: пытается намутить и вывести нужное доказательство. А доказать ему нужно, что его религия цивилизацию не создала, поскольку она истинна. Иудаизм, мол, трезво оценивает человека как существо ничтожное и не обманывается иллюзиями, а христианство глупо, нетрезво сконцентрировано на человеке. Иудеи просто молятся богу, а христиане – видят в человеке добро и пребывают в неугодной богу, губительной суете, возводя вавилонские башни своих империй.

Горенштейн планирует вылечить христианство. Он требует, чтобы оно избавилось от всего, что наврали в евангелиях подкупленные апостолы и их греческие опекуны, и вернулось к своим прекрасным истокам – к Иисусу-фарисею, который с «александрийским монахом» ничего общего не имел. Другими словами, он хочет, чтобы христианство легко под иудаизм и не суетилось под клиентом.

Читая «Псалом», ясно осознаёшь, что автор одержим клинической русофобией. В чём же её причина? Чем русские досадили мужичку из Бердичева?

Оказывается, в 1935 году у Горенштейна был сослан на Колыму и там расстрелян отец, а мама в 1944-м умерла в эвакуации. Маленький Фридрих оказался в приюте, откуда его забрали родные тётки.

Похоже, в этих бедах, в этом раннем сиротстве, в несостоявшемся детстве при папе и маме, мы всем народом перед мужичком и повинны. Мы же наслаждались жизнью в 20-м столетии, в отличие от него.

Автору «Псалома» неважно, что тройку, приговорившую его отца, возглавлял некто по фамилии Мосевич. Ему неважно, что Советская Россия победила фашизм, а если бы не победила, не было бы ни «Псалома», ни псаломов. Ему неважно, что в СССР любое выражение антипатии к этносам табуировано, а представители этносов принимаются без экзаменов в столичные вузы. И именно это покровительственное отношение к этносам помогло ему сделать карьеру как сценаристу. Ему даже неважно, что эвакуация из Бердичева, куда фашисты с особой страстью рвались, спасла ему жизнь.

Фридрих Наумович не задаётся неудобными вопросами о природе революционного зверства, с которым в России уничтожался цвет нации. Он не вглядывается в «элиту» ЧК и НКВД. Он не интересуется этническим составом расстрельных команд (а на его родной Украине, как пишет сайт «Радио Свобода», каждый третий штатный убийца одного с ним племени). Ему нет дела до того, как после чудовищной бойни страна залечивала раны и поднималась. Как от власти отстраняли этнофанатиков, делящих советский мир на «своих» и «чужих». Как создавались новая культура и новый светский моральный человек. Писатель движется в «большую литературу» с шорами на глазах и ко всему, что сбивает со «своей темы», с монументальной, пророческой ноты, с описания «славянского» ада, глух.

После «Дома с башенкой» Горенштейна не печатают в СССР. А как его можно печатать? Его прозу называют «убогой» и «физиологической», и это характеристика точная. В этой прозе отражена ненависть к миру и человеку. После прочтения Горенштейна хочется поскорее выйти на улицу за глотком воздуха и надежды.

Автор осознаёт, что тотальная ложь вызывает лишь отвращение и пишет про добрых людей, которые пытаются уберечь его соплеменников. Но решительно заявляет, что добро это не человеческое, а божье. Это бог спасает своих через этих, которые с крестиками и звёздочками.

Его борьба с антисемитизмом лицемерна насквозь. Это не борьба, а способ обособления и озлобления. Он ясно осознаёт свою роль – члена нового синедриона, который держит племя в узде, в кандалах мифа. Он пугает его страшилками, чтобы не разбежалось, не растерялось в скуластой славянской массе (среди сексуально озабоченных бугаёв и противных старух, говорящих: «Мы руськие, а вы откель?») или, не приведи, господи, проявило симпатию к христианству, где подменили Иисуса из колена Иудина каким-то легкоатлетом.

Он явно хочет оскорбить русских так, чтобы вызвать ответные чувства, замутить свару и прослыть прорицателем. Мол, гениально предвидел. Вон они, эти «сердобольные», что себе позволяют!

Писатель напрягает воображение и переносит на бумагу образ народа-погромщика. Как сказал Бенедикт Сарнов в фильме про Горенштейна: «Он эту гнилую подпольную Россию, все эти кошмары русского фашизма… он это угадал».

Не будем спорить. «Гнилая подпольная» Россия, действительно, существует. Только она ничтожна и пребывает под полом. А чьё-то гнильё, и несопоставимо большее, мы видим во всей красе наверху.

В пьесе «Споры о Достоевском» автор показывает двух радетелей о России: приятного еврейского интеллектуала и стихийного русского идиота. Он ясно даёт понять, кого надо слушать, чтобы здешняя культура не «самоистребилась». А она вполне может самоубиться, если пойдёт по пути, который указал Фёдор Михайлович. Это путь подмены религиозного национальным. Это путь отрицания «религиозного» Христа и обретения «национального» – некоего рязанского Ивана Христа без капли семитской крови.

Приятный интеллектуал глубоко анализирует Достоевского и даже разгадывает причину популярности этого «обрусевшего поляка», ставшего идолом националистов ХХ века. Он смело отстаивает свою правду перед советскими идеологическими начётниками. А стихийный идиот слёзно цитирует любимого автора, бухает и к бабам лезет. Ну и ещё производит постыдную газификацию помещения (без этого образ врага получался недостаточно гадким).

Творение выходит кривым и невыносимым. Оно напоминает переделанный в пьесу студенческий реферат, чьи страницы автор раздал разным персонажам, потому что совершенно запутался, и проклятый «поляк» оказался шире рамок, в которые его запихивали.

Тоску повествования, где всё пронизано смертью и пошлостью, оживляет только антисемит-идиот. Сцены, где он появляется, словно написаны для сионистского драмкружка. «Ух, ненавижу! – кричит творец от сохи с говорящей фамилией Чернокотов. – От жидовства смердит на Руси…». Да ещё и стулом замахивается.

Это «Ух, ненавижу!» звучит и в «Псаломе».

А роман «Место» из «Ух, ненавижу!» состоит целиком. Это фиксация тяжёлого бреда о всеобщем антисемитизме в период оттепели. Ему подвержены даже новочеркасские рабочие, поднявшиеся против властей.

В шестидесятые и семидесятые годы в СССР открыто выражать неприязнь к какому-либо народу запрещено. За это сажают. Но Горенштейну это не мешает рассказывать байки. Он не видит вокруг себя клубящихся Чернокотовых. Он их «гениально предвидит». Они ему крайне нужны и в больших количествах, потому что, как он пишет в «Псаломе», ненависть хулителей и погромщиков – это «печать Божья» на народе его. Нет Чернокотовых – нет и печати. Чтобы печать не стиралась, надо чтоб припечатывали. Стульями или словами – это уже вопрос технический.

В 79-м году Горенштейн участвует в неподцензурном «Метрополе» (не может не соблазниться), а потом объявляет это ошибкой. Эти диссиденты – светские шавки. А он солидный дядюшка, мифотворец, и хочет особого статуса.

Фридрих Наумович покидает СССР в 80 году – выезжает комфортно, с женой, ребёнком и даже любимой кошкой. И куда же он, говорящий через пророков, направляет стопы усталые? Спешит туда, где живёт его кровь? Торопится припасть к священным камням и слиться с народом, о котором все его мысли и чаяния? Нет почему-то. Обожая «своё» и ненавидя антисемитов, он отравляется… в Западный Берлин.

Очевидное оправдание этому шагу мы находим в «Псаломе», где, явно готовясь к переезду в Германию, автор пишет, что ненависть «слишком иссушает душу» и её следует сменить на «разумное национальное недоверие». Другими словами, с ненавистью в Германии жить нельзя, а с недоверием можно.

Он заявляет, что «подлинная Родина человека – это не земля, на которой он живёт, а нация, к которой он принадлежит». То есть находит вескую причину, чтобы не ехать в Израиль, не созидать национальную культуру, а пребывать в европейской, комфортной, либеральной среде. Какому богу на деле поклоняется этот якобы ортодокс, становится абсолютно понятно. Имя этого бога – Танатос.

В Горенштейне впервые наглядно проявляется то, что потом проявится во всех пламенных этноцентриках эпохи либерализма. Все они окажутся гедонистами, танатиками и «гражданами мира», поскольку либерализм будет особым – гнилостным, танатическим, глобализаторским. Они ясно продемонстрируют, что комфорт и подачки для них намного важнее народа и веры отцов. Они лишь торгуют этноцентризмом (продают ходовой товар на политическом торжище: рвут нации на племена, поднимают волну этнической агрессивности), а сами устремлены к сладкой жизни, к европейским фестивалям, наградам. Жена писателя впоследствии признавалась, что им очень нравился берлинский балдеж: «ели, спали, гуляли».

Горенштейн сначала живёт на подаяния из бундес-казны, потом – на гонорары от статей, книг, сценариев, пьес. Он становится любимым автором этнорадикального журнала «Зеркало загадок», где пинает немцев и, как истеричка, оскорбляет арабов, «евреев-ренегатов» и «извращенцев-выкрестов». Но русские у него на особом счету, поскольку именно здесь, на поприще русофобии, можно заработать по-крупному. Здесь основные заказы.

В начале восьмидесятых Горенштейн пишет пьесу «Детоубийца». Он показывает противостояние Петра Первого и его сына Алексея как борьбу имперского начала с этническим. Он вкладывает в уста Алексея пламенные слова: «Моя ссора с отцом… это ссора, господа, прежде всего между двумя Россиями, меж Россией мирной и Россией военной», «От Российской империи Европе никогда не будет покою, а российскому народу николе не будет счастья».

Горенштейн рвётся спасти Европу и хорошо отрабатывает свой «хлеб изгнания», который оказывается вполне полезным и сладким.

В «Детоубийце» нет положительных персонажей. В русской истории автор явно не желает героизировать никого. Для него Алексей – маленькое неопасное зло, которое тихо сдохнет среди своих крестов с тараканами, а вот Пётр, работник на троне, – зло огромное, модернизированное, расползающееся по миру. Оно опасно тем, что напялило европейские одеяния и жаждет заполучить технологии. Пётр – это восточный деспот и лицемер, который лично пытает, учит палачей и устраивает публичный урок анатомии, держа голову казнённой любовницы. Для него нет границ, нет правил. Он даже шутиху ссылает в острог, пренебрегая правом шутов говорить смело. Императора окружают мерзавцы, интриганы и тупые исполнители его воли. А Россия выглядит страной, откуда только бежать.

Для объективности Горенштейн приводит главные аргументы Петра как строителя государства. Но эти аргументы тонут в море его лицемерия и жестокости. Они выглядят самооправданием деспота.

В перестроечные времена «Детоубийцу» ставят аж пять театров (что абсолютно невозможно без санкции). Стартует кампания поношения русской истории, и автор-иммигрант вносит в неё свою лепту. Горенштейн проталкивает идею отказа от имперского статуса, идею «русской уменьшительности», а это мощный фугас под СССР и Россию.

Когда-нибудь будет документально подтверждена связь писателя-русофоба с партийно-чекистской элитой, предавшей свою страну. Но она и без того очевидна. А с кем спелась эта «элита» тоже предельно ясно.

Вскоре после отъезда Горенштейн получает приглашение на приём от Франсуа Миттерана. Его начинают издавать во Франции. Семья Миттерана не просто входит в радикальную глобализаторскую элиту, а занимает в ней одно из самых весомых мест. Советник президента в то время – Жак Аттали, фанатичный и циничный глобализатор, тесно связанный с Ротшильдами. В 1981 году Аттали публично заявляет о том, как именно нужно уничтожить миллионы стариков, инвалидов и просто глупцов, которые верят официальной прессе. Ему писания автора-русофоба явно приходятся по душе, поскольку отвечают задачам войны с национальными государствами.

На дворе – восьмидесятые годы, и Горенштейн не может прокричать всё, что хочет. Но в 1991 году, приехав в Москву на свои премьеры, он всё договаривает до конца. Он ведёт себя как отмороженный хам. Стоя в центре российской столицы, он именует Москву «монголоидной» и заявляет, что Русь свернула с правильного пути во времена Калиты. Как многие «прогрессоры», он опасается, что русские перепрыгнут пропасть в 74 года и расширяет её до шести с половиной столетий. Чтобы провалились наверняка.

Фото: Снимок из видео «Интервью Фридриха Горенштейн Виктору Ерофееву». Москва, 1991 г.

Он заявляет, что Россия должна идти по пути эгоизма и индивидуализма (то есть отказаться от коллективизма, соборности и вообще всего, что может сплотить и спасти).

На вопрос Виктора Ерофеева, кто же вы по национальности, он отвечает интересней, чем Жириновский. Он заявляет: «Я – специалист по России и Германии». Здесь сразу вспоминается его анализ дерьма в «Псаломе», который вполне подтверждает эту самоидентификацию.

После визита на родину «специалист» уже плотно сидит в Берлине, в «монголоидную Москву» не ездит, а пишет литературное завещание – роман-кирпич об Иване Грозном, чудовище, которое утащило Русь с пути прогресса и эгоизма.

Писатель счастливо оглядывается на пройденный путь: он реализовал все свои замыслы – отбомбился по московитам не хуже ассов люфтваффе, оболгал их не хуже лучших учеников Геббельса. Одно его огорчает. Он так и не нашёл еврейские корни Пушкина. Он перелопатил кучу литературы, врылся в исторические глубины, а кровинушки своей не нашёл. Ему не посчастливилось украсть одно из главных имён в здешней «вавилонской» культуре.

В 2002 году Горенштейн уходит из жизни, про него забывают, но недавно начинается компания по его «возвращению».

Что за этим стоит? Пиарщики отвечают на это сами. Их лидер, Юрий Векслер, заявляет, что писатель ставит правильные вопросы: «Верен ли для России какой-то свой особый путь?», «Следует ли ей быть и оставаться империей?». То есть автора-русофоба используют в тех же политических целях – как пропагандиста русской уменьшительности. Россия должна сузится и утихнуть. Только тогда успокоятся души Горенштейна, Векслера и прочих доброжелателей.

Но откажись мы от имперского статуса, дальше что? А дальше выползают из своих щелей этноцентрики, просыпаются все без исключения боги, светская культура добивается окончательно и начинаются этно-религиозные войны. Возникает вечный хаос на территории, где порядок будет лишь в местах добычи энергоресурсов. Горенштейн этого не понимал? Если не понимал, то он идиот. А если понимал – то мерзавец.

Все эти романчики типа «Зулейхи» просто так пишутся и тут же экранизируются? Их продвигают с ясной целью – чтобы устроить свару.

Векслер с друзьями заявляют, что Горенштейн – это часть нашего культурного процесса. Но это часть другого процесса – провокативного и болезненного. Это пример того, как Россию «лечит» больное сознание. Как оно мажет карикатуры, а в своей личной, нутряной философии основывается на гностической идее злого творения. Это срам, прикрытый фиговым листком мифа.

Горенштейн утверждает, что «в основе человека лежит сатанинство, дьявольство», но проявляет осторожность: добавляет, что надо предпринимать огромные усилия для удержания человека от зла. И какие же «усилия» предпринимает он сам? Проповедует любовь? Несёт красоту? Идёт по пути Толстого и Чехова?

Он наполняет читателя ощущением безнадёжности жизни и неизбежности кары. Он пытается подменить светскую нравственность религиозной. Очевидно, что именно с этим связаны его нападки на «шестидесятников». Они слишком раскованы и имеют наглость ощущать себя проповедниками.

«Со мною вот что происходит:

ко мне мой старый друг не ходит…»

Это что ещё за адресация к светской морали! Не бывает такой. Есть мораль религиозная, иудейская. Есть слово, которое произносит он, Горенштейн, через пророков Исайю, Иезекииля – да всех пророков вообще!

Ну, просто остаётся пасть на колени перед мыльным пузырём из Бердичева.

Горенштейн постоянно подчёркивает, что люди прокляты и евреи так же дурны, как другие народы. Просто они избраны богом. Они к нему ближе всех и потому ощущают, когда терпение на исходе. Для него нравственность не может быть нерелигиозной, не связанной со страхом божьим. Поэтому нравственное светское искусство – это для него такая же подмена, как Евангелие, в котором «всё русское», да ещё «отрицающее всё нерусское, Моисеево». Он пишет, что Евангелие опасно для русской нации, накопившей много грехов при создании своей огромной империи. И если она двинет от атеизма к мистицизму, то Святое (а на самом деле ложное) Евангелие «научит незрелые, истосковавшиеся в атеизме души дурному…»  Под этим «дурным» он имеет в виду фашизм.

Вот Ветхий Завет, говорит автор, ничему дурному не учит. Он «учит доброму, исходя из дурной человеческой природы», а точнее – из сатанинской природы. Другими словами, Ветхий Завет учит добру сатаноидов. Спрашивается, зачем? Оно им надо?

Горенштейн – очевидный антипод Тарковского и работать с ним (как и с братьями Михалковыми) мог, только подавляя в себе пророческий глас. То есть как наёмный работник, который подчинён чужой воле в творчестве, унижен этим и отыграется. Он признаётся в письме Лазареву, что вынужден работать «на барина», и этому явно не рад.

Феликс Наумович отыгрался на славу. Он показал и средний палец свой, и задницу, и псалом. Мы всё увидели. И отвечаем, как Юрий Озеров: «Такой псалом нам не нужен».

Горенштейну невероятно повезло, когда в его жизни появился Тарковский. В результате этой встречи в нём стало проявляться лучшее. Он мог пойти по той же жертвенной дороге с её трепетным вглядыванием в человека и высотами смыслов. Но для этого нужно было преодолеть вбитые в сознание установки и оторваться от той части традиции, которая сужает, наполняет чванством и не позволяет взлететь. Увы, он пошёл в противоположную сторону – туда, куда указывали его обиды и комплексы, его местечковость и миф, туда, где можно было мстить за себя, маленького, картавого, неприглядного, и упиваться ролью псевдопророка. И на этом пути болезнь поглотила его. Он охамел, омуда́чил и превратился в игрушку, гремящую в руках русофобов.

Любопытный аргумент приводит Наталья Иванова, которая уже непонятно кто: литературный критик или политический манипулятор? Она заявляет, что Горенштейн «мстил», но «мстил большой литературой».

А критик не хотела бы оценивать так же другого автора, тоже скончавшегося в Берлине? Хорошо написана «Майн Кампф» или плохо? Можно её причислить к «большой публицистике»? Давайте выведем суть за скобки и будем говорить о Гитлере-стилисте – смаковать фразочки. Никто не желает? Тогда почему смакуют Горенштейна? В своей патологической ненависти к России наш Фридрих вполне сопоставим с их Адольфом.

Усилия художника по удержанию человека от Зла связаны с созданием нравственной светской культуры. Это то, что у нас делали все, от Рублёва до Тарковского, и исключения составляли лишь редкие ничтожества и отморозки. А он что делает? Рисует людей сатаноидами и нагоняет библейскую жуть? Орудует мифом словно кувалдой? Пророчествует о «пятой казни» – «жажде слова Божьего», – от которой умрут нечестивцы, но насытятся праведники? Набрасывается на христианский мир, построенный на неправильном Евангелии? Гонит «своих» в гетто? Вбивает в сознание принципы жизни между ненавистью и недоверием?

Иванова говорит, что не знает, будут ли Горенштейна читать, но он останется в русской литературе. Конечно, останется. Он просто обязан остаться – как обитатель её полумглы, где бродят Карпов с Мамлеевым, и яркий пример того, к чему приводит этнопсихоз.

(Читайте продолжение. Статья Валерия Рокотова «Тарковский и голем – 3»)